Арон Р. Избранное: Измерения исторического сознания

Подождите немного. Документ загружается.

представляется преступником. Но в отношении войны 1914 г. это в значительной степени касается того, что

уже произошло: никогда так много не дискутировали о причинах предыдущих войн, потому что они нам не

казались столь страшными. Поскольку война 1914 г. оказалась страшной, ответственность-причинность

превратилась в причинность-виновность, а ответственное лицо в причинном смысле стало

непосредственной причиной страшного события. Но если отказаться от эмоций и рассуждать разумно, то

надо сказать, что в августе 1914 г. никто не считал войну преступлением, никто не считал факт

развязывания войны преступным, потому что европейцы никогда не прекращали воевать. Иначе говоря,

ответственность-виновность приняла чрезмерный характер в связи с гиперболичес-

370

ким характером войны — мнимая причинность была, так сказать, смешана с чудовищным характером

самого события. Это не значит, что я никого не считаю ответственным или виновным: я только говорю,

именно в свете нежелательных последствий ответственность приняла чудовищный характер. Исторически

это тем более странно, что, как утверждают, вопреки благожелательному отношению к миру во всех

европейских странах, сразу после объявления войны все народы - французы, немцы, русские — были

охвачены необычайным энтузиазмом. Исторический факт состоит в том, что после дней тревоги и страха

перед войной народы бросились истреблять друг друга с чувством гордости и энтузиазма, с чувством, кото-

рое не противилось испытаниям войны, но о котором полезно вспомнить, если мы хотим по возможности

хладнокровно и объективно обсудить старую проблему ответственности.

Ответственность, виновность, намерение

На прошлой неделе в конце последней лекции я начал вам излагать причины войны 1914 г. как пример

дипломатического рассказа, или рассказа о межгосударственных событиях. Моя цель состоит в том, чтобы

кратко изложить вам, в чем состоит такого рода дипломатический рассказ и каковы мотивы бесконечных

дискуссий при выяснении ответственности. Эти бесконечные споры, причиной которых бывает не

обязательно субъективность, а нечто другое, а именно внутреннее сомнение в рассказе о микрособытии.

Я вам напомню, что я различаю ответственность-причинность и ответственность-виновность; добавим

также: ответственность-интенцио-нальность.

Итак, в чем заключается рассказ? Я сделаю несколько кратких замечаний и затем перейду к дискуссии об

ответственности.

Рассказ о причинах войны 1914 г., которые приходятся на период между 28 июня 1914 г., датой убийства

эрцгерцога Франца Фердинанда, и 4 августа 1914г., датой объявления войны Германией Франции, состоит в

том, чтобы придерживаться событий — действия, выступления, ноты, переговоры, второстепенные

замечания, — происшедших в различных столицах — в Вене, Берлине, Санкт-Петербурге, Лондоне и

Париже. В этом же духе Аллизон, о книге которого я вам уже говорил, подробно изложил дискуссии,

которые происходили в Вашингтоне между служащими Государственного департамента, Комитета

начальников штабов и Специального комитета, созданного Кеннеди для разработки рекомендации. Аллизон

попытался показать, как принимались различные решения. До появления науки о международных

отношениях дипломатический рассказ тоже придерживался последовательности всего того, что

происходило в различных столицах, от которых зависели судьбы мира и войны. Различие между рассказом

Аллизона и рассказом о причинах войны 1914 г. состоит в том, что Аллизон знает то, что произошло в

Вашингтоне, но не знает, что происходило в Москве, и, очевидно, было бы очень интересно знать, какого

рода обсуждения имели место в тот же период в кулуарах Кремля.

371

Восстановление событий и дискуссий в различных столицах осуществляется в соответствии с моделью, на

которую я неоднократно указывал: в каждом случае, в любой момент воспроизводится, насколько воз-

можно, ситуация в том виде, как ее представлял себе участник событий; делается попытка выяснить с

помощью имеющихся источников цели, которых добивался каждый участник. При этом предполагается

(таков методологический принцип), что он действовал более или менее рационально, то есть использовал

некоторые средства для достижения тех или иных целей. Относительно Вильгельма II можно сказать, что

нет нужды всегда придерживаться «рационализирующей» интерпретации, поскольку замечания, сделанные

им на полях телеграмм, которые он получал, свидетельствуют порой о взрывах гнева, о возмущении и

грубости, которые показывают, что император Германии не всегда, по крайней мере, вер-бально реагировал

рационально.

Исследованию того, что происходило во всех столицах в этот период, посвятили так много сил, и делали это

так тщательно, так усердно и с такой заботой об объективности, что нельзя не поставить вопрос, почему

спор об ответственности не окончен раз и навсегда. Явно, ум за разум зашел и двусмысленно само понятие

ответственности.

Первая причина двусмысленности заключается в том, что война, начавшаяся с локального кризиса,

приобрела всеобщий характер. Этот кризис начался с убийства эрцгерцога, или, точнее, с ультиматума,

предъявленного 23 июля австро-венгерским правительством Сербии. В Вене наверняка была партия,

которая хотела преподнести суровый урок Сербии, потому что Сербия стояла у истоков ирредентистской

пропаганды южных славян и потому что в глазах австро-венгерских руководителей эта пропаганда ставила

под вопрос само существование двуединой монархии. Сам эрцгерцог был сторонником либерализма, и

поэтому его убийство содержало элемент таинственности, который полностью никогда не был раскрыт. Вы

знаете, вероятно, что первое покушение было совершено утром, а после обеда, вопреки здравому смыслу и

всякой осторожности, полиция вновь проводила эрцгерцога и его жену на оживленную улицу, где легко

было совершить покушение. Это дало повод предположить, хотя и никогда не было доказано, что кое-кто в

полиции не так уж сильно желал помешать покушению. Но здесь речь идет только о предположениях, не

имеющих никакого значения для главного вопроса.

Первый, действительно, главный вопрос состоит в следующем: хотели ли (вопрос об интенциональности)

австро-венгерские руководители начать мировую войну, предъявляя свой ультиматум? На этот вопрос сле-

дует скорее ответить «нет»; они были решительно настроены преподнести урок Сербии - вероятно, не

уничтожить ее как независимое государство, но, во всяком случае, навязать ей войну, которая, по крайней

мере, на некоторое время могла бы снизить значимость этой страны. Желали ли они мировой войны?

Возможно, большинство австро-венгерских руководителей этого не хотели. Знали ли они, предъявляя этот

ультиматум, что рисковали быть втянутыми в мировую войну? Наверняка. Иначе говоря, я полагаю, что

руководители Австро-Венгерской империи составили ультиматум Сербии так, что этот ультиматум был

заведомо непри-

372

емлем или, по крайней мере, были все шансы для того, чтобы ультиматум не был полностью принят

Сербией. Следовательно, они так составили этот ультиматум, что даже самое мягкое согласие было

равносильно отказу. Это давало им возможность оправдать то, что они сделали, — разорвать отношения с

Сербией и три дня спустя начать обстрел Белграда. Таким образом, они были полны решимости устроить

локальный конфликт. Знали ли они, что этот локальный конфликт связан с риском мировой войны?

Наверняка они это знали. В какой степени они предполагали, что локальный конфликт может вылиться в

мировую войну? Это первый пункт, в отношении которого никогда не будет абсолютной уверенности. Они

знали наверняка, что действия против Сербии, по всей вероятности, вызвали бы вмешательство России и

могли, таким образом, посредством коалиций вызвать мировую войну. Предпочли бы они дипломатический

успех без мировой войны? Большинство из них да. Знали ли они, что этот локальный успех почти

невозможен без мировой войны? Вероятно, да. Пункт, вызывающий сомнения: как оценивали они

возможность разрастания локального конфликта между Австрией и Сербией в мировой конфликт?

Вспомним обстоятельства: эрцгерцог убит в конце июня; в течение нескольких недель - никаких событий,

но 5 июля 1914 г. происходит нечто важное: представители Австро-Венгрии встречаются с немецкими

представителями и добиваются от них решительного обещания поддержать их до конца в том случае, если

кризис с Сербией превратится во всеобщую войну. Следовательно, Германия дает карт-бланш Австрии для

осуществления, по крайней мере, этой карательной экспедиции, направленной против Сербии. Вновь

возникает вопрос: кто в Берлине хотел войны и кто хотел только локального дипломатического успеха? И

вновь появляются сомнения в намерениях. Нет сомнения в том, что Германия, давая карт-бланш Австрии,

взяла на себя риск развязывания мировой войны. Немецкие руководители — начальник генерального штаба

Бет-ман-Гольвег и Вильгельм II — сознательно пошли на риск мировой войны, обещая Австро-Венгрии

безусловную поддержку. Итак, если взять на себя риск мировой войны, то это еще не предполагает

обдуманного желания или намерения начать мировую войну. И как раз по этому вопросу — риск или

желание мировой войны — продолжаются споры.

Если рассматривать вопрос о причинности-ответственности, я бы сказал, что основная и первоначальная

причинность-ответственность возлагается, прежде всего, на графа Берхтольда, ответственного в Вене за

иностранные дела, а также на начальника генерального штаба Австро-Венгрии Конрада фон Гётцендорфа.

Оба они прекрасно понимали, что идут на риск мировой войны, чтобы достигнуть своей цели в отношении

Сербии. Но немецкие руководители тоже разделяли эту ответственность. Таким образом, всегда существует

элемент сомнения, когда хотят точно измерить причинность-ответственность, так как степень этой

ответственности-причинности предполагает степень вероятности мировой войны, в силу австро-венгерского

ультиматума. Но ретроспективное измерение вероятности мировой войны, исходя из этого ультиматума,

превосходит и превзойдет, в конце концов, все то, что может дать объективное изучение микрособытий в их

последовательности. Как можно доказать, что

373

австро-венгерские демарши, связанные с ультиматумом, отказ принять относительно умеренный ответ

Сербии и обстрел Белграда должны были предопределить мировую войну? Я искал общее

высказывание, из которого можно было бы вывести такое суждение, и составил для вас следующее

высказывание: если в такой системе, как европейская система, одна из великих держав намерена

посягнуть на целостность небольшой страны, которая находится под защитой другой великой державы,

вмешательство последней, во всяком случае, очень вероятно. Другими словами, положение Австро-

Венгрии, Сербии и России значительно усиливало вероятность любого вмешательства России в ответ

на австро-венгерскую карательную экспедицию против Сербии. Добавлю: если учесть систему

коалиций в 1914 г., то значительно возрастал риск того, что вмешательство России в свою очередь

обусловит вмешательство Германии и что в силу этого, в соответствии с существовавшей системой

коалиций, война приобретет мировой характер. Но эти высказывания не дают мне больше того.что, по

моему мнению, сегодня знает каждый: использованный австрийцами способ развязывания кризиса

создает, бесспорно, риск, который историки легко могут оценить как квазидостоверность или, на-

против, если они снисходительны, счесть простой возможностью, которая стала действительностью в

силу поспешной реакции других заинтересованных государств.

Отсюда ясно, что переход от локального кризиса к мировой войне предполагает, что страны,

находившиеся на другой стороне, тоже согласились с возможностью войны. Совершенно ясно, что

если бы Россия и Франция позволили Австрии идти до конца в своих действиях против Сербии, то не

было бы мировой войны в 1914 г. Таким образом, совершенно ясно, что не было на одной стороне

государств-хищников, а на другой — государств-овец. На одной стороне были государства, создавшие

кризис, а на другой — союз государств, которые не согласились с тем, что хотели получить первые.

Поэтому речь, собственно говоря, может идти о превращении в течение восьми дней локального

кризиса в мировую войну. Это дало некоторым возможность утверждать, что непосредственную

ответственность за мировую войну несут те, кто отверг локализацию конфликта. Это высказывание я

считаю в целом неверным, но оно содержит долю истины: если бы Россия и Франция допустили, что

Австрия может добиться дипломатического успеха в ущерб Сербии, то не было бы мировой войны в

1914г. Такое высказывание мне кажется, действительно, верным, но проблема состоит в следующем:

дипломатический мир в 1914 г. был таким, каким он был на самом деле, система коалиций была такой,

какой она была. Могли ли австрийцы и немцы надеяться на то, что русские и французы будут

пассивными наблюдателями событий? На этот вопрос я, как и большинство историков, ответил бы так:

ни австрийцы, ни даже немцы не считали вероятным, что русские и французы будут пассивными

наблюдателями военных операций Австрии против Сербии. Тем не менее, если мы хотим найти

ответственных, то есть тех, кто хотел мировой войны, то их, конечно, можно найти в Вене и в Берлине.

Возможно, генеральный штаб Германии хотел в 1914 г. мировой войны, но этого нельзя сказать ни о

Бетман-Гольвеге, ни о Вильгельме II. Нельзя просто утверждать:

одни хотели войны, а другие — нет. Мировая война разразилась в результате локального кризиса,

когда одна сторона хотела добиться успеха, а другая ей в этом отказала, и суждение во многом зависит

от легитимности или нелегитимности операции, которую хотела осуществить Австрия, при поддержке

Германии. Поэтому вопрос о преднамеренности остается двусмысленным как в отношении Германии,

так и в отношении Австрии; намерение добиться локального успеха вполне очевидно, но намерение

начать мировую войну трудно определить у всех участников: его можно обнаружить с некоторой долей

вероятности лишь у некоторых участников, но не у всех.

Виновна ли, со своей стороны, Россия в том, что она так отреагировала на австрийский вызов? Придя

на помощь Сербии в соответствии с дипломатической традицией той эпохи, поступила ли Россия так,

что ее поведение показалось дипломатам чрезмерным? Я охотно сказал бы, что дипломатический мир в

1914 г. был таким, каким он был. Вмешательство России (если учтены все детали, которые можно

обсуждать бесконечно) вписывалось в совокупность вероятностей и не предполагало ответственности-

виновности. И в той мере, в какой существует ответственность-причинность, это вмешательство

представляет собой вмешательство дипломатической системы, когда Россия не позволила Австро-

Венгрии добиться своих целей на Балканах.

Наконец, последний вопрос, который вызывает бесконечные споры: возникли ли некоторые сомнения в

Берлине в последние дни кризиса — 27 и 28 июля? На мой взгляд, такие сомнения, действительно,

появились. Одни приписывали их страху перед возможностью мировой войны, а другие -

дипломатически неблагоприятной ситуации, в которой оказались ведущие державы. Действительно,

поведение Австро-Венгрии и Германии говорит о всех видах ответственности, виновности и

причинности. Вы знаете, что на следующий день после того, как Австро-Венгрия вручила свой

ультиматум Белграду, Германия направила чрезвычайно грозные ноты в Париж, Лондон и Санкт-

Петербург, подчеркнув, что любое вмешательство в Балканский кризис будет иметь самые серьезные

последствия. По своему содержанию это было равносильно тому, что такое вмешательство приведет к

войне. В этом пункте прогноз оказался верным. С другой стороны, Австро-Венгрия отклонила

посреднические попытки Англии, и условия, в которых разразилась война, способствовали тому, что

27 и 28 июля правители в Берлине почувствовали, что вмешательство Англии становится вероятным и

что Италия не выступит на стороне Австро-Венгрии, так как коалиция была реальна только в случае

нападения на центральноевропейские государства. Вот все, что можно сказать и вот почему остаются

сомнения.

Моя собственная позиция, которую вам излагаю условно, является следующей: если рассматривать

только период с 28 июня по 30 июля, то мне трудно отрицать, что ответственность-причинность несет

скорее австро-немецкая сторона, чем союзники. Это не предполагает ни преднамеренности мировой

войны у всех участников, ни обязательной виновности в той мере, в какой австрийские руководители

рассматривали своего рода экзекуцию Сербии как необходимое условие для спасения двуединой

монархии.

375

Можно взять другой пример, тоже связанный с войной, развязанной рядом вызовов и ответов: это так

называемая «Шестидневная» война 1967 г., о которой я вам расскажу очень коротко и, насколько

возможно, беспристрастно.

Президент Насер начал закрывать залив Акаба, сконцентрировал свою армию на Синае и заключил

соглашение о едином генеральном штабе с королем Иордании Хусейном. Он прекрасно понимал, что

каждый из этих шагов будет рассматриваться израильским правительством как casus belli, поскольку

израильское правительство объявило об этом заранее. Президент Насер, на мой взгляд (и как потом это

было установлено), знал, что своими действиями он чрезвычайно усилил вероятность военного ответа

израильтян. Я оставляю в стороне вопрос о том, были ли израильтяне правы с точки зрения морали.

Оказываясь как бы в сфере дипломатической игры, я скажу, что таким же образом австро-венгры и

немцы спровоцировали союзников. Они получили мировую войну. Ряд вызовов президента Насера

вызвал ответную реакцию, то есть превентивный ответ израильского правительства. Вот почему,

несмотря ни на что, спор о решительном желании той или другой стороны начать мировую войну не

прекращается. Дело в том, что в источниках обнаружили больше колебаний и сомнений, чем это

можно представить себе в отношении каждого коллективного участника. В этом смысле замена

коллективных участников, рассматриваемых как единое целое, рядом индивидуальных участников

позволила уточнить или исправить мифологическое представление, которое доминировало в то время.

Если мы хотим знать, какие народы были более мирными, а какие - более воинственными, то можно

спорить до тех пор, пока мы не будем располагать объективным критерием настроения народов.

Удивительно, что в 1914 г. настроение людей казалось пацифистским в начале кризиса и даже во время

кризиса, но объявление войны вызвало энтузиазм у всех сражавшихся. Наконец, не надо забывать, что

начиная с 27 или 29 июля 1914 г. причина, главная каузальная ответственность возлагалась на сами

генеральные штабы, которые, обладая всеми планами пе variatur, уже с 27 июля были обеспокоены

тем, что противники могут застать их врасплох. Вы знаете, что немецкий план предполагал сначала

нападение на Францию, а затем на Россию; следовательно, ответственные лица в генеральном штабе

торопились с объявлением состояния войны, чтобы этот план был реализован. Точно то же самое

происходило у русских: русская мобилизация продолжалась на одну или две недели дольше, чем

французская. Следовательно, штабы всех заинтересованных стран стремились не опоздать.

Какие выводы отсюда следуют? Такого рода дискуссии не предполагают ясного ответа, и, в силу этого,

они прекрасно допускают абсолютную объективность или полную ясность: нет никакой нужды

рассказывать такую историю, решительно поддерживая ту или другую сторону. С точки зрения логики

можно сказать, что такие суждения имеют сомнительный, но не совсем релятивный характер.

Почему ответственность-причинность никогда не была установлена по ту сторону всякого сомнения?

И вообще, каковы с точки зрения логики средства, с помощью которых можно установить причинность

события, когда мы находимся на таком уровне микрособытия?

376

Первый подход связан со всеобщим законом или, по крайней мере, с общим высказыванием. Пример

этого я вам уже приводил. Он показывает, в какой степени такого рода общее высказывание исключает

категоричное суждение. Действительно, суждение австрийских руководителей - должны ли

ультиматум Сербии и обстрел Белграда обязательно спровоцировать мировую войну? — было

вероятностным суждением. Было ли оно ими сформулировано? Да. Считали ли они войну возможной?

Конечно. Считали ли ее вероятной? Несомненно. Какова степень вероятности? Они этого не знали

заранее точно так же, как и мы не можем ничего сказать ретроспективно.

Второй подход установления причинности представляет собой то, что мы сегодня в логике называем

методом ирреальных конструкций, с помощью которых мы можем предположить, что событие,

ответственность-причинность которого мы выясняем, не произошло. Этот метод был применен одним

американским историком при строительстве железных дорог для доказательства того, что развитие

американской экономики происходило бы теми же темпами и без железных дорог. Однако применить

этот метод к таким сложным событиям, о которых идет речь, очень трудно. Конечно, можно поставить

вопрос так: разразилась бы война 1914 г. именно в этот день, если бы Австро-Венгрия представляла

себе иначе сербский кризис?. В этом случае ответ будет: конечно, да. Но мы не можем дать точный

ответ на вопрос о том, началась бы война, если бы русская мобилизация была отложена на 24 или на 48

часов. Другими словами, метод counter)factual, примененный к ряду действий, которые соответствуют

друг другу, почти не выходит за пределы полуинтуитивного суждения о вероятности. Поэтому мне

кажется, что этот метод, который применяется при выяснении действенности события, в данном

частном случае не дает очень убедительного результата.

Остается третий метод, который применили американцы и который, действительно, не самый плохой.

Речь идет о методе моделирования: восстанавливают общую ситуацию в данный момент, изолируют

некоторое число переменных величин, и, поместив все это в компьютер, пытаются понять, что из этого

получится. Я думаю, что Герман Кан занимался такого рода упражнениями относительно ситуации

1914 г., и, как вы можете себе представить, компьютер ему показал, война должна была разразиться. В

самом деле, он выбрал переменные величины в соответствии с нашим знанием обстановки 1914 г., и

поскольку действительно в 1914 г. все было сделано для того, чтобы война разразилась (карательная

экспедиция против Сербии, неприемлемая для России, следовательно, мобилизация в России;

мобилизация в России, неприемлемая для Германии, следовательно, мобилизация в Германии;

невозможность для Германии воевать с Россией, не выступив сначала против Франции), нет необхо-

димости в компьютере: достаточно восстановить главные фрагменты ситуации, чтобы представить

себе вероятный результат ряда событий, даже редуцированных к небольшому числу этапов.

Если бы можно было поместить в компьютер обстоятельства, которые еще не произошли или которые

все еще продолжаются, чтобы выяснить, что из этого выйдет, то это было бы поучительно. Но

несмотря ни на что, можно сказать, что это интеллектуальное упражнение, по крайней мере,

377

полезно, и полезно, в частности, для того, чтобы в будущем осмыслить дипломатические ситуации,

попытаться задним числом восстановить постфактум обстановку и представить себе последствия

некоторого числа решений.

В каком-то смысле вывод, к которому я прихожу, достаточно парадоксален и противоречит той мысли,

которую обычно имеют в виду. Действительно, я думаю, что когда излагают историю дипломатии или вооб-

ще историю, наблюдая за участниками событий и за образом их мысли, нет никаких оснований быть

необъективным, то есть принимать сторону участников событий. Я говорю, что в этом нет логической

необходимости. Парадоксальный тезис, который я намерен защищать, состоит в том, что логически

объективность, то есть беспристрастность, особенно возможна тогда, когда речь идет о рассказе событий и о

восстановлении решений их участников. Но стремление не сочувствовать определенной категории

участников очень трудно дается психологически. Логически, действительно, нет никакого препятствия для

объективности, но такого рода объективность редко достигается, потому что вопрос об ответственности

ставится только в тех случаях, когда ищут ответственных, то есть виновных. Парадокс состоит в том, что

ничто не мешает быть объективным, если историк ни движим просто любознательностью. Историк, по

крайней мере, длительное время искал, как следователь, ответственных за события. В этом поиске

ответственных он был вынужден становиться на сторону то тех, то других, и не делал самое простое, то есть

не воспринимал ситуацию, исходя из намерений и интересов различных участников событий. Но если

понимать намерения и интересы различных участников, то нет проблем: Австро-Венгрия считала жизненно

необходимым преподнести урок Сербии. Россия по причинам, которые можно дискутировать, решила, что

она не может допустить экзекуцию Сербии. Франция, в свою очередь, решила в силу своего союза с

Россией, что, в случае вовлечения России в Балканские дела, она не сможет ее бросить. Германия решила,

что она не может бросить Австро-Венгрию, потому что она была ее последним союзником. Все это вполне

возможно и правомерно в этой дипломатической игре, которую можно назвать дьявольской. Если вы

окажетесь на стороне то одних, то других участников событий, то вы восстановите честно то, что

произошло. И это честное восстановление не помешает вам раскрыть большую или меньшую

ответственность-причинность того или иного участника событий. В данном случае я вам предложил

собственный ответ, добавив, что точное установление ответственности зависит от ретроспективного

подсчета вероятности, который никогда не избавится от подозрений.

Легко анализировать в таком духе то, что принято называть ответственностью за холодную войну. Я не

хотел бы слишком долго рассуждать, и я буду краток, поскольку по этому вопросу вы найдете все самое

существенное в главе о ревизионистах в моей книге о внешней политике США.

На мой взгляд, правильная постановка вопроса об ответственности за холодную войну гораздо труднее, чем

постановка вопроса об ответственности за Первую мировую войну, во всяком случае, если увязывать этот

вопрос с периодом между 22 июня и 28 июля. Разумеется, совершенно

законно, когда какой-нибудь историк может считать, что вопрос о непосредственных причинах войны 1914

г. не является важным. Историк вполне может считать, что раз уж было достаточно одной искры, чтобы под-

жечь порох, то интересно знать, почему в Европе оказался порох. Здесь речь идет совсем о другой проблеме

- о проблеме изучения причин дипломатической ситуации, в которой один инцидент смог вызвать мировую

войну. Тем самым можно вновь поставить вопрос об ответственности-причинности, о преднамеренной

ответственности, об ответственности-виновности. Можно также поставить вопрос об отдаленных причинах.

Я могу только сказать, что если ставится вопрос о непосредственных причинах, то ничего не находят такого,

что можно назвать глубинными причинами, так сказать, по определению экономическими причинами: если

изучают действия дипломатов, то не находят то, что, может быть, лежало в основе коалиций.

Что касается холодной войны, то этот вопрос довольно трудно решить по той простой причине, что сегодня

никто точно не может определить то, что именно называют «холодной войной». Что касается 1914г., то

проблема проста, так как в данном случае имеется объявление войны. Что же касается холодной войны, то я

называю «холодной войной» разрыв коалиции между Советским Союзом и западными государствами; пери-

од наиболее острой напряженности приходится на 1947-1948 гг., а также на 1953 г., когда умер Сталин.

Если поставить вопрос, почему возникла холодная война, то мы вновь обнаруживаем вопросы

ответственности-причинности, ответственности-виновности, ответственности-преднамеренности. Я вам

просто изложу, как мне кажется, самые существенные данные. Первое: сначала временный союз англо-

американцев и Советов против Третьего рейха; но англичане и американцы ничем не были обязаны

Сталину, который так долго, как это только было возможно, соблюдал условия договора с Гитлером. Он,

может быть, при благоприятных обстоятельствах вступил бы в войну с Гитлером, и, в конце концов, ему

пришлось это сделать потому, что на него напал Третий рейх.

Второе: Советы не имели больше никаких обязательств в отношении своих американских и английских

визави. Последние помогали Советскому Союзу, потому что считали, что это в их интересах — помогать бо-

роться с Третьим рейхом.

Третье: в 1943 г. в Тегеране англо-американцы обещали Сталину сохранить линию Керзона и одновременно

они согласились на продвижение Польши к Востоку путем передачи ей части территорий, принадлежавших

рейху. Эти территории когда-то были польскими, а затем в течение нескольких столетий были

германизированы.

Четвертое: решение о расчленении Германии на оккупационные зоны было принято в Тегеране, и

проведение границ зон оккупации входило в ответственность Комитета послов в Лондоне.

Наконец, пятое: в Ялте три великие державы составили декларацию о демократических правительствах в

освобожденных странах.

Что же тогда произошло и почему был расторгнут союз? Надо ли обвинять в этом расторжении как тех, так

и других, то есть считать, что и те и другие виновны в случившемся? Мой ответ таков: советские руко-

379

водители установили в освобожденных ими странах режимы по образцу их собственного режима. Вправе ли

они были делать это? Они поступили так, потому что, по их мнению, это отвечало их интересам, и потому

что, как говорил Сталин Джиласу

, эта война была войной нового типа, когда каждое государство-

победитель устанавливало свой режим. Хотели ли в ту эпоху получить такой режим народы, которым его

навязывали? Конечно, нет. Следует ли отсюда, что они были по существу виновны в том, что касается

осуществления традиционной политики с позиции силы? Трудно сказать. По-моему, Советский Союз не был

первой страной, которая распространяла свое влияние, и, учитывая природу режима, Советы считали себя

вправе навязывать народам Восточной Европы систему более или менее схожую с их системой. В этом

смысле, они использовали право победителя. В эпоху холодной войны англо-американ-цы сильно

возмущались и протестовали против этого. Сегодня историки-ревизионисты считают, что Советы сделали

только то, на что они имели право, что они имели право создать защитные зоны безопасности, что эти

защитные зоны безопасности требовали советизации Восточной Европы и что, в сущности, англо-

американцы должны были это признать, не протестуя против того, что происходило в Восточной Европе. В

данном случае лично я не вижу никакой трудности, каковы бы ни были мои чувства, которые я могу

испытывать к тому или иному режиму, в том, чтобы рассказать эту историю, принимая точку зрения то

одних, то других. Неудивительно, что Советы попытались распространить свой режим на страны, занятые

их войсками. Были ли виновны американцы в том, что они протестовали, или в том, что не помешали этому?

Двадцать пять лет назад их упрекали в том, что не помешали этому; сегодня их упрекают в том, что они

протестовали. Могли ли они этому помешать? Трудно сказать. Может быть, это было невозможно, но не

технически, а учитывая природу американского режима и чувства американского народа к советским людям

после столь страшных потерь во время войны.

Должны ли были американцы не протестовать? Я и в данном случае ставлю вопрос так: могли ли они

позволить себе лишиться друзей в странах, занятых Советским Союзом? Например, когда Сталин в 1945 г.

пригласил в Москву руководителей польского Сопротивления, и затем посадил их в тюрьму на несколько

лет, англо-американцам, несмотря ни на что, трудно было не удивляться и не сожалеть. Другими словами,

можно понять, почему Сталин вел себя так в Восточной Европе; можно понять, почему американцы,

протестуя, тем не менее терпели такое поведение; можно упрекать их в том, что они и терпели, и

протестовали. Но чтобы эта причинная ответственность стала преступной ответственностью, следует

предположить, что американское правительство могло бы, если бы захотело, либо не протестовать, либо

помешать. Мне трудно представить себе, что США могли помешать Советскому Союзу делать то, что он де-

лал, что они соглашались с улыбкой, закрывали глаза на то, что произоыь ло в Восточной Европе. Кроме

того, вслед за ревизионистами можно сказать, что не только Советы навязывали в соседних территориях

режим, похожий на их режим, но и американцы в соседних странах нередко помогали различными

средствами режимам, близким к их режиму. Можно сказать, что если Восточная Европа — это зона

советского влияния, то

380

Карибский регион в огромной степени является зоной американского влияния. Так возникает равновесие

между двумя великими державами и двумя типами поведения.

Разумеется, это не значит, что нельзя в других вопросах обнаружить разногласия. Можно совершенно

свободно предпочесть один режим другому и представить историю, отличную от той истории, которую я

собираюсь изложить в общих чертах. Эту историю можно назвать реалистичной, если быть

снисходительным, и циничной, если не хватает снисходительности. Эта история принимает кодекс

поведения государств в соответствии с их традициями или обычаями, и, наблюдая за целями тех и других,

нетрудно прийти к выводу, что можно рассказать эту историю, не вставая на чью-либо сторону.

Действительно, я не говорю, что нельзя примкнуть к той или другой стороне, так как история, рассказанная

с позиции эмоционального нейтралитета, который я собираюсь описать, будет, вероятно, скучной историей.

Поэтому при изложении такой истории, может быть, лучше занять определенную позицию. Лучшим

доказательством этого являются историки, изучающие Античность: когда, например, они рассказывают о

войне между Спартой и Афинами, то даже сегодня им очень трудно не занимать определенной позиции;

точно так же они по-прежнему встают на сторону Рима или Карфагена. Это может привести к мысли, что,

хотя история как ретроспективная политика предполагает возможность не занимать определенной позиции,

чтобы понять всех участников событий, понять их образ мысли, системы представлений, оценки всех

участников, не занимая чью-либо сторону, тем не менее, эта объективная история все еще не практикуется

историками в той мере, в какой они ищут нечто другое

Прежде чем перейти к следующей теме, я сделаю еще одно замечание: такого рода дипломатическая

история, которая состоит в том, чтобы восстановить последовательность событий, мыслей и поведения

различных участников, является формой нарративной истории, больше всех удаленной от того, что принято

называть наукой. Верно то, что в естественных науках некоторые разделы являются историческими.

Действительно, можно сказать, что история видов — это восстановление с помощью ископаемых останков

тех существ, которые в разные эпохи жили на Земле. Можно также сказать, что пытаются восстановить

историю животных, определяя механизмы, которые делают это возможным (в настоящее время биологи

располагают двумя механизмами объяснения этой истории: это мутации и отбор). Тем не менее, между

историей видов и наррати-вом нынешней политики есть, на мой взгляд, существенная разница: совершенно

очевидно, что в истории Земли или в истории видов не учитывается сознание участников и их намерения.

Другими словами, микроистория, история деталей, может быть только человеческой историей. Естественная

история редко возможна и редко интересна.

На уровне участников и событий, абстрагируясь от индивидуальных интенциональностей, на мой взгляд,

трудно воспроизвести всю историю. Все, что можно сделать при изложении истории войн или сражений, —

это наблюдать за основными моментами развития событий. Я уже говорил о самом ограниченном

микрособытии: это несколько недель, предшествовавших войне 1914г. Но, естественно, можно также

воспроизве-

381

сти более обширную историю, например, историю войн Наполеона или войн Революции и Империи. В

этом случае речь идет только о важнейших событиях. При изложении важнейших событий не

достигают ни системы, ни необходимости становления. Поэтому можно использовать метод

counterfactual. Действительно, можно поставить забавный вопрос: «Что произошло бы, если бы...?»

Я представляю на ваш суд два примера такого рода рассуждения, заключающегося в вопросе: «Что

произошло бы, если бы...?» Первый пример - это работа Робера Арона «Победа при Ватерлоо».

Конечно, можно развлечься и попытаться представить себе, что произошло бы, если бы Наполеон

победил при Ватерлоо. Это в свою очередь порождает вопрос: можно ли представить себе, что при

некоторых условиях Наполеон остался бы у власти во Франции, потерявшей свои владения? Можно ли

было разрешить революционный кризис без отстранения узурпатора? Никто не может четко ответить

на этот вопрос. Мой ответ: чтобы представить себе победу при Ватерлоо в 1815 г., достаточно

предположить, что Блюхер не последовал советам Гнейзенау и отступил в Намюр, а Груши не опоздал.

Достаточно изменить решения двух лиц, предположив, что один был умнее другого, чего в истории не

случилось. Но все же маловероятно, что если бы даже Наполеон одержал победу после ссылки на ос-

тров Эльбу, его надолго признали бы все монархи. Если предположить, что все монархи не признали

бы Наполеона, то ясно, в чем заключается детерминизм исторических событий. Это означает только то,

что в данной ситуации определенный исход становится очень вероятным, а то, что принято называть

крупными событиями истории, является просто-напросто последовательными моментами

необходимости-вероятности. Наполеоновская авантюра, начиная с испанской войны, выступает как

вероятность успеха, а начиная с войны против России вероятность поражения, на мой взгляд, была

очень велика: учитывая положение Франции и ее технические возможности, желание Франции

господствовать над всей Европой, с этого момента представляется немыслимым. Я так убежден в этом

потому, что событие подтвердилось, и никто никогда мне не скажет, что я прав или не прав. Но если

предположить, что я прав, то это показывает только природу вероятностного детерминизма,

проявляющегося при изучении событий.

Второй counterfactual еще более интересен, хотя не содержит ответа. Речь идет о возможности победы

немцев на Марне в 1914 г. На самом деле это было очень маловероятно. Согласно общим сведениям о

ситуации, немецкая армия вполне могла успешно разбить французскую только в одном сражении. С

этого момента каждый может представлять себе последствия, которые могла вызвать победа немцев на

Марне, и сразу понять значение такого рода истории событий. Цель, значение и роль такой истории

заключается в мысленном восстановлении возможностей, не ставших действительностью, хотя многие

историки, и в том числе все мы, склонны думать, что прошлое фатально, а будущее неопределенно. Но

прошлое было будущим для участников событий. Оно становится фатальным только в том смысле, что

оно уже было и его нельзя изменить. Но оно не фатально до превращения его в действительность.

Возможность осознать фундаментальную гомогенность между пережитым про-

382

шлым и будущим, которое еще предстоит пережить, вероятно, является главной функцией этой

событийной истории. Я вам ее вкратце изложил, но на следующей неделе я попытаюсь

проанализировать, в какой мере теория международных отношений позволяет придать рассказу науч-

ность, которой он пока не обладает.

От рассказа к науке

Мои выводы на прошлой неделе относительно причинности или ответственности за Первую мировую

войну, начиная с убийства эрцгерцога, по-видимому, вас разочаровали. Действительно, изучение

непосредственных причин взрыва выглядит сегодня иронично и трагично, так как, упрощая рассказ,

можно было бы сказать, что вся Европа устремилась в войну: Австро-Венгрия хотела свести счеты с

Сербией, Россия не хотела бросить Сербию, Германия не хотела бросить Австро-Венгрию, а Франция,

в свою очередь, не хотела бросить Россию. Каждое из этих намерений или решений является, так

сказать, вполне нормальным. События происходили так: люди, принявшие решения, возможно,

походили на нас и не были ни лучше, ни хуже нас. Участники более или менее четко играли свои роли.

Возможно, они ошибались относительно последствий своих действий. Но на основе этих решений,

которые не казались ни страшными, ни патологическими, возник ряд последствий, которые как раз

можно считать страшными и патологическими. Поэтому неизбежна неудовлетворенность такого рода

интерпретацией посредством рассказа и правомерен поиск того, что больше походило бы на научное

объяснение. Мне кажется, что есть два пути, которые могли бы помочь выйти за пределы этой

повествовательной интерпретации события.

Первый путь, которым я не буду следовать, по крайней мере, сейчас, -это путь историков, задающих

вопросы, как до этого дошли. Почему и как участники событий допустили такие решения, некоторые

последствия которых можно было предвидеть?

Второй путь состоит в научном рассмотрении международных отношений, скажем, США за последние

двадцать пять лет, что было предметом этого курса лекций и, может быть, будет предметом

следующего. Действительно, я хотел бы вам представить нечто вроде теории теорий или типологию

научных теорий международных отношений, или же теорию подходов или методов. Я прошу вас

заранее извинить меня, но я буду вынужден очень часто намекать на авторов, которых я знаю и

которых, несомненно, вы знаете не всех. Я постараюсь, насколько возможно, излагать эти намеки ясно,

но порой из-за незнания авторов, которых я имею в виду, вы либо ничего не поймете, либо, по крайней

мере, вам будет довольно трудно конкретно представить себе, о чем речь идет. Я определяю эту

типологию, исходя из трех различий:

1) В научных исследованиях можно выделить метод эмпирической социологии со склонностью к

количественному анализу и метод моделей. Речь идет об эквиваленте того, что имеется в политической

экономии, где у вас, с одной стороны, имеется эмпирическое изучение, например, изучение

национального дохода или развития экономики, а с

383

другой - метод моделирования, например, моделирование рынка в чистом виде — модель Вальраса - или

модель монополии или олигополии.

2) Можно исследовать участников событий или ситуации кризиса, в которых они оказались, или, наконец,

то, что называют системой взаимоотношений различных участников событий.

3) Третье различие, используемое в типологии теорий и имеющее, может быть, наибольшее значение, —

это различие, которое существует между понятиями «межгосударственный», «международный» и «трансна-

циональный». Действительно, можно брать в качестве отправной точки межгосударственные отношения,

моделью которых является обмен нотами или выступлениями между дипломатами или министрами

иностранных дел в их специфической роли, или обмен пушечными ударами между армиями, причем

дипломаты и армии официально представляют политические целостности. С другой стороны, обмен

письмами, телефонными звонками или товарами между двумя национальными сообществами представляет

собой международное, а не межгосударственное явление, даже если вполне очевидно, что интенсивность

взаимоотношений между сообществами связана с тем, что происходит между государствами. Разумеется, я

оставляю в стороне вопрос о том, в какой мере международные отношения определяют

межгосударственные отношения.

Таким образом, основное различие, которое я использую при воссоздании системы теорий, связано с

различением понятий «межгосударственный», «международный» и «транснациональный». В самом деле, на

мой взгляд, можно включить большинство теорий или то, что называют теориями международных

отношений, либо в разряд «межгосударственных», либо «международных» отношений. В каждой из этих

теорий мы находим либо метод эмпирической социологии, либо метод моделирования, либо подход к

изучению поведения участников событий, кризисов или систем. Я не буду вам рассказывать о таблице с

тройной классификацией, которую я мог бы составить, исходя из этих различий.

Таким образом, я начинаю с понятия «межгосударственный» и в качестве отправной точки беру термин

«кризис». Кризис 1914 г. был вызван либо убийством эрцгерцога, либо, если хотите, ультиматумом,

предъявленным Австро-Венгрией Сербии. Можно сказать, что существует кризис между несколькими

участниками событий, когда один из них хочет добиться цели, которую другой участник считает

несовместимой со своими собственными целями. Я говорю: «которую другой участник считает

несовместимой со своими собственными целями» для того, чтобы отметить возможность ошибки участника

событий относительно своих подлинных интересов или чтобы историк постфактум считал, что нет резона

драматизировать цель, не имеющую особого значения. Кризисы могут возникать между союзниками - это

как раз произошло вчера в Вашингтоне, когда господин Киссинджер предложил устроить продолжительное

собрание высокопоставленных функционеров для рассмотрения некоторых проблем, а господин Жобер

отверг это предложение как не-

384

совместимое с его представлениями о национальных интересах. Кризисы между союзниками отличаются

тем, что они не допускают риска военного насилия, и часто все напоминает бурю в стакане воды. Зато когда

возникает кризис между противниками, несовместимость целей различных его участников допускает риск

насилия. Возможность значительного распространения насилия в результате незначительного кризиса в

данной политической или межгосударственной системе обусловлена наличием коалиций. Но большинству

межгосударственных систем присущи одновременно множественность участников и более или менее

прочные союзы или коалиции между этими участниками: крупные международные кризисы ставят под

сомнение главных участников не прямо, а через игру коалиций, они трансформируют противоположность

интересов или желаний между возможно второстепенными участниками в конфликт между главными

участниками.

Каковы возможные типы исследования такого кризиса?

А) Исследования эмпирической социологии

Первый тип исследования связан с эмпирической социологией, которая применяется к кризису или к

сравнению кризисов. В данном случае речь идет об изучении общения между участниками событий, что

часто практикуется в социологии или при изучении отношений между возбудителем и ответом. Возбудитель

- это input, инициируемое действие, определяющее ответ участника В, который, в свою очередь, определяет

второе действие участника А. Так возникает обмен мнениями между главными участниками кризиса, и

можно на эмпирическом уровне изучить, как возник локальный кризис. Некоторые исследования в

эмпирической социологии, посвященные кризису 1914г., действительно, были такими: подробный анализ

содержания посланий, которыми обменивались ежедневно участники кризиса в период между

ультиматумом Сербии и объявлением войны, попытки количественной оценки агрессивности этих по-

сланий, измерение этой агрессивности беспристрастными судьями в соответствии с анализом содержания

этих посланий и затем сравнение этого содержания с восприятием тех, кто их получал. Такого рода анализ

осуществляется на уровне эмпирической социологии, применяемой к особому отношению между

индивидуальными участниками, олицетворяющими эти политические союзы, и действия которых могут

привести в движение эти политические союзы. Нередко такого рода эмпирические исследования выходят за

пределы локального кризиса и ведут к сравнению кризисов вообще. Однако имеется исключительно

добротное исследование в эмпирической социологии, которое близко к указанной мной модели. Речь идет

об эмпирическом исследовании Аллизона, посвященном кризису октября-ноября 1962 г. В нем

анализируются не только послания, которыми обменивались участники, но и поведение участников внутри

американского коллективного органа власти.

Сравнение кризиса 1914г. и кризиса 1962г. натолкнуло американских авторов на выяснение некоторых

фундаментальных понятий относительно обстоятельств, которые благоприятствуют военному или мир-

385

ному разрешению международного кризиса. В этой связи три понятия мне представляются существенными:

информация, альтернатива или выбор, время.

Что происходило во время кризиса 1914г.? Большинство участников не имели, так сказать, выбора, каждый

из них заранее принял решение в ответ на действие другого и поэтому был парализован жесткостью планов,

заранее разработанными генеральными штабами. Русский царь не мог приступить к частичной

мобилизации, император Вильгельм II не мог медлить в течение нескольких дней с объявлением войны

Франции. Действительно, он не мог изменить того, что было заранее предусмотрено, потому что план

генерального штаба предполагал только один выбор, один тип войны против Франции; поэтому война

должна была начаться как можно быстрее, так как, в представлении военных, победу можно было одержать

только в том случае, если у Германии будет время для решительной победы над Францией до того, как

Россия окажется в состоянии нанести существенный ущерб территории Германии. Отсюда то, что сегодня

рассматривается как три необходимых условия для мирного или невоенного разрешения кризиса: во-

первых, наибольшее распространение информации внутри политических союзов для того, чтобы было об-

щение как между противниками, так и внутри каждого союза между отдельными службами. Во-вторых,

руководитель или Государь в ситуации кризиса не должен быть вынужден принимать единственное

решение, которое ему всегда подскажут его советники в определенной ситуации, а иметь возможность

выбора между А и В. Другими словами, сохранение свободы выбора представляет собой в условиях кризиса

не гарантию против взрыва, а шанс избежать нежелательных взрывов. Наконец, в-третьих, не надо быть

вынужденным принимать слишком поспешное решение. Одно из существенных различий между кризисом

1914 г. и кризисом 1962 г. состоит в том, что кризис 1962 г. продолжался две недели, у Кеннеди было время

ждать. Во время же кризиса 1914 г. все произошло за восемь дней, потому что за два или три дня до начала

войны генеральные штабы обеих сторон — главным образом России и Германии — боялись опоздать.

Добавим, что главное различие между кризисом 1914 г. и кризисом 1962 г., кроме перечисленных мною

элементов —информация, выбор, время, - состоит в том, что в 1914г. участники событий не имели

представления о характере мировой войны, тогда как в октябре 1962 г. государства, оснащенные атомным

оружием, очень хорошо себе представляли, что такое мировая война. Но на самом деле всегда проявляется

некоторая наивность в таких сравнительных исследованиях, когда можно найти теорию действительных, но

второстепенных различий, забывая при этом о главном различии, которое, тем не менее, бросается в глаза: в

одном случае все еще мыслили в традиционном духе, а в другом — уже совершенно иначе.

Как бы то ни было, изучение кризиса приводит к тому, что международные отношения представляются как

совокупность коммуникаций, или трансдействий или же взаимодействий. Межгосударственная политика

становится преимущественно политикой общения и переговоров не только между коллективными

участниками, едиными в своих замыслах и ставшими, так сказать, индивидуальными участниками, но и в

рамках

386

двусторонних переговоров и общения между индивидами и группами или ведомствами, которые составляют

то, что называют государственной машиной. Другими словами, возникает представление о

межгосударственной жизни как о бесконечном ряде внутригосударственных и межгосударственных

коммуникаций-переговоров.

Первый тип исследования мне представляется более системным и более разработанным в работах самих

историков. Практически историки, когда изучают кризис, приходят к следующему: сегодня придают более

строгий, более системный и более концептуальный характер изучению принятия решений коллективными

участниками в отношении друг друга или изучению принятия решений Государем в результате переговоров

между ведомствами и советниками.

Б) Построение моделей

На более абстрактном уровне, чем уровень эмпирической социологии, взаимодействие коллективных

участников может быть объектом моделирования, то есть можно заменить этот конкретный и описательный

анализ переговоров-коммуникаций внутри государства и между коллективными участниками конструкцией

абстрактных моделей. Два американских автора мне представляются наиболее яркими представителями

исследования путем моделирования при анализе коммуникаций между коллективными участниками: это

Герман Кан и Томас Шеллинг. Правда, оба они главным образом изучили межгосударственные отношения в

свете ядерного оружия, и поэтому значительная часть их анализа связана со сдерживанием при помощи

ядерной угрозы, но на самом деле их анализ моделей отношений между участниками не обязательно связан

с существованием ядерного оружия: я бы сказал, что речь идет об абстрактных моделях ситуаций с

соперничающими участниками; это праксеологичес-кие модели в том смысле, что они имплицитно

предписывают некоторые нормы поведения.

Добавим, что большая часть американских исследований кризисов предполагает почти всегда, эксплицитно

или имплицитно, что государства, оказавшиеся в состоянии кризиса, не стремятся к военной развязке кри-

зиса. В ядерную эпоху это вполне правдоподобно, когда речь идет о кризисе между государствами,

обладающими атомной бомбой. Но данная гипотеза не подтверждается, когда речь идет об отношениях

между Индией и Пакистаном или об отношениях между Гитлером и его противниками до 1939 г. Однако

традиционно американцы склонны полагать, что войны начинаются из-за недоразумения или случайно, так

как никто не может желать войны. Праксеологические исследования, которые я имею в виду, исходят

именно из гипотезы, что никто не хочет военного развития событий. Эта гипотеза верна в той мере, в какой

речь идет о столкновении ядерных держав, но она не имеет универсального значения: могут возникнуть

ситуации, когда даже сегодня второстепенные участники хотят использовать военные средства для

достижения определенных целей.

Что касается абстрактных идей Германа Кана, то можно сказать, что основной целью его исследования

моделей является ответ на вопрос: как

387

обеспечить вероятность угрозы, которая сама по себе невероятна? В данном случае речь идет о

вопросе, который изучается с помощью метода моделирования, а не путем конкретного подхода. Я

когда-то писал: «Нет сдерживания вообще и абстрактно; речь идет о выяснении того, кого, в чем,

при каких обстоятельствах и какими средствами можно сдержать»

. В начале своей книги «On

Escalation» Г. Кан открыто говорит, что он не ставит вопрос, который ставлю я. Этот вопрос носит