Арон Р. Избранное: Измерения исторического сознания

Подождите немного. Документ загружается.

совокупности. Многополярная система, напротив, есть система, когда военные средства распределены

между многими участниками. Можно ли утверждать под предлогом универсально годного выска-

зывания, что биполярная система во все исторические эпохи везде более или менее стабильнее

многополярной системы?

Я считаю, что очень трудно ответить на этот вопрос. Прежде всего потому, что понятие стабильности

двусмысленно: межгосударственную систему считают стабильной либо потому, что войны ведутся

относительно редко, либо потому, что если даже ведутся войны, система восстанавливается после

войны, что уже порождает два различных смысла. Кроме того, единственный способ доказательства

обоих высказываний состоит в том, чтобы сравнить достаточное число случаев. А для этого нужно,

чтобы число переменных величин, которые определяют стабильность системы, было достаточно

незначительным и чтобы только ссылка на биполярность или многополярность позволила сделать вы-

вод. В самом деле, если вы сравниваете систему афинских городов в эпоху, когда было два города,

противостоявших друг другу — Афины и Спарта, - с системой, в которой действуют США и Советский

Союз, то число разных переменных величин таково, что я не уверен в том, что такого рода сравнение

может привести к чему-либо другому, кроме как простому описательному сравнению и породить

универсально пригодное высказывание. Поэтому в подобных случаях всегда можно сказать, что

высказывание такого порядка было бы приемлемо во всех случаях, если бы находились условия

пригодности. Даже если условия его годности встречаются только в одном случае или в нескольких

случаях, оно все равно будет универсально пригодным, но одновременно будет иметь незначительную

научную ценность, так как оно будет истинным только в исключительно сложном контексте и будет

реализовано только один или несколько раз.

421

Чтобы кратко сравнить эту проблематику с проблематикой политической экономии, я приведу пример

экономического высказывания, которое, вероятно, универсально годно и которое, конечно, является

одним из самых банальных, так как его можно найти в любой работе по политической экономии. Речь

идет о высказывании, согласно которому плохая валюта «охотится» за хорошей.

Почему можно сказать, что в некотором смысле такого рода высказывание универсально

действительно во всех обществах независимо от их экономической организации и природы индивида?

Ответ очень прост: это высказывание означает, что если индивиды имеют выбор между хорошей

валютой, стоимость которой сохраняется или растет, и плохой валютой, то есть валютой, стоимость

которой уменьшается или нестабильна, то они будут стремиться к тому, чтобы сохранить твердую

валюту. Следовательно, плохая валюта будет «охотиться» за хорошей, которая будет накапливаться.

Такого рода высказывание, вероятно, универсально действительно, потому что оно следует из

тенденции или суждения, которое тесно связано с человеческой природой, или, по крайней мере, с

природой экономического субъекта, как его представляют экономисты. Однако бывают

обстоятельства, когда это высказывание как бы опровергается: это в том случае, когда валюта, которая

хороша с нашей точки зрения, не является таковой с точки зрения участника обмена. Когда впервые

европейцы встретились с африканцами, последние хватали валюту, которая с нашей точки зрения была

плохой, но им казалась хорошей. Такое высказывание не противоречит общей формулировке: речь шла

просто об ошибке относительно хорошей валюты. Когда речь идет о таком высказывании, основанном,

вероятно, на универсальном экономическом расчете, можно сказать, что речь идет о законе,

действительном во всех обстоятельствах при абстрагировании от различия экономических режимов.

Но раз такое высказывание допускается, надо сразу же поставить вопрос о том, каково число такого

рода высказываний в политической экономии, которые универсально пригодны, абстрагируясь от

конкретного контекста экономической системы.

Разумеется, всегда можно придать экономическому высказыванию универсальную значимость,

добавив, что оно универсально истинно при условии, если совокупность обстоятельств а, Ь, с, d, e была

одновременно дана как контекст отношения между двумя высказываниями. Но тогда значение такого

высказывания уменьшилось бы, если надо было его квалифицировать через очень большое число

контекстуальных специфических черт, что осуществляется редко.

Я приведу вам пример другого высказывания, представляющего собой банальное высказывание

кейнсианства и по поводу которого вопрос об историческом или не историческом характере истины

ставится по-разному. Говорят, что рост бюджетного дефицита в экономике полной занятости вызовет

повышение цен, а не рост производства. Это банальное высказывание, значение которого не

признавали до Кейнса, хотя оно сегодня встречается повсюду. Если все средства производства

используются и если посредством бюджетного дефицита вы создаете дополнительную покупательную

способность, то эта дополнительная покупательная способность не создаст дополнительной

продукции, так как по опреде-

422

лению средства производства уже использованы. Следовательно, дополнительная покупательная

способность породит рост цен. Речь идет, таким образом, о высказывании, которое становится

очевидным, как только смысл слов становится понятным.

Но чтобы это высказывание вызвало интерес, следует, очевидно, предположить существование

бюджета и общества, в котором понятие полной занятости имеет относительно точный смысл. Однако

встречается большое число обществ, где эти абстрактные понятия трудно применить, потому что

отсутствует бюджет в строгом смысле слова и никто точно не знает, что такое полная занятость. В

большинстве развивающихся стран имеются деревни, где количество потенциальных или действи-

тельных работников гораздо больше, чем количество работников, необходимых для повышения

эффективности производства. Следовательно, понятие полной занятости в таком обществе почти

теряет свой смысл и ничему конкретному не может соответствовать. Тем не менее высказывание

универсально истинно, но так как оно использует понятия, которые имеют точный смысл только в

некоторых обществах, могу сказать сразу же как логик, что это универсально истинное высказывание

исторически ложно. Можно также сказать, что не на логическом, а на конкретном уровне это

универсально истинное высказывание находит применение только тогда, когда экономическая

структура представляет некоторые характерные черты. Именно в этом смысле в политической

экономии можно решить львиную долю спора, касающегося универсальной пригодности абстрактной

политической экономии и разнообразия экономических режимов.

Теперь переходим к третьей, самой трудной проблеме - к проблеме отношения между микрособытием

и целым. Речь идет о том, что является главным в построении исторического мира или социальной

реальности. И я начну с анализа прямого отношения, то есть с отношения между индивидами в

повседневной жизни. Другими словами, я пока допускаю истинность того, что принято называть

методологическим индивидуализмом. Но это очень слабая гипотеза: роль философии здесь очень

незначительна, а об онтологии и речи нет.

Я ограничусь констатацией тога, что общественная жизнь, в которой мы сами живем, проходит между

существами, называемыми человеческими существами, то есть индивидами, имеющими как тело, так и

сознание. Эти индивиды способны выражать звуки, обладающие значением, обмениваться словами,

которые им понятны. Чтобы объяснить свою исходную точку - выбор отношений индивидов, - я

ограничусь тем, что даже те, кто утверждает, что социальные факты в некотором смысле являются

реальностью, сравнимой с индивидуальными реальностями, на мой взгляд, без большого труда

признают, что государство существует не так, как вы или я. Допустим, что существует реальность

коллектива, который называется аудиторией. Допустим, что эта аудитория представляет собой

коллективную реальность: каждый из нас согласится с тем, что любой отдельно взятый индивид живет

иначе, чем коллектив, состоящий из множества индивидов. Я думаю, что все также согласятся с тем,

что работник почты живет иначе, чем почтовая система. Вполне возможно назвать социальным

фактом целое почтовой системы, без которой не было

423

бы работника почты. Точно так же вполне законно для социолога утверждение о том, что

интересующий его объект - это университетская система, а не господин А'или господин У, и я не

отрицаю, что университетская система может быть объектом социологического исследования. Но я

думаю, что если социолог хотя бы на минутку забудет, что он является социологом, то он легко

согласится с тем, что университетская система существует не так, как конкретный преподаватель

университета, который вам читает лекции.

Таким образом, мы исходим из повседневной жизни и в качестве отправной точки берем банальное

высказывание о том, что в повседневной общественной жизни каждый ведет себя по отношению к

другим в зависимости от того, как он сам себя представляет, и также от того, как он представляет

своего адресата: я здесь говорю не так, как обычно говорю со своей женой или со своими детьми. Я

был бы невыносимым человеком, если бы моя манера говорить как профессор, обращающийся к

публике, была бы для меня единственной формой выражаться. Другими словами, каждый в жизни

считает нормальным и естественным установить с теми, кого встречает, отношения, которые

представляют всегда характерную черту обмена, основанного на том, что каждый ожидает от другого,

что он понимает то, что из себя представляет, - диалог двух лиц, определенных возрастом, полом,

профессией, репутацией, встречей двух конкретных и специфических социальных существ.

Что из этого следует? Из этого следует, что каждый из нас в повседневной жизни должен, чтобы не

опозориться, обладать определенным набором знаний, которые позволяют ему опознавать социальные

роли через конкретно воспринимаемых лиц, которых он встречает. Все авторы - а их много, - которые

писали новеллы об ирокезах при дворе Людовика XIV, о персах при дворе Людовика XV или о первых

французах в Японии, дали нам многочисленные примеры того, как происходит встреча двух систем

поведения, двух систем значений, которые коренным образом отличаются друг от друга.

На одной крайней точке существуют знания, необходимые, чтобы, скажем, сесть в автобус, сделать то,

что надо, чтобы доехать до нужной остановки (что предполагает все больше и больше знаний сложных

механизмов, подвергающих испытанию даже местных жителей). Это тот набор знаний, которые нам

позволяет решать свои вопросы в повседневной жизни. Этот набор социальных знаний является самым

низшим уровнем социологического знания. Из-за отсутствия этого социологического знания, если бы

мы не знали, кто такой агент полиции, или если бы мы не представляли почтальона, почтовый ящик,

автобус, то мы не смогли бы просто жить. Вам достаточно переехать из одной страны в другую, чтобы

осознать те трудности, которые связаны с отсутствием этого набора знаний.

Второй возможный пример, который, если можно так выразиться, ведет нас к другой крайней точке:

отношения, которые мы поддерживаем с агентом полиции или с работником почты, являются

безличными отношениями и эмоционально нейтральными; мы имеем с ними отношения как почтенные

и добропорядочные граждане по отношению к служащим, которые выполняют определенные функции;

мы обращаемся не

424

к человеку как таковому, а к специальной роли, определенной организацией.

Зато если вы находитесь на другой крайней точке общественной жизни, достаточно перечитать Пруста

или Гоффмана, написавшего в какой-то мере книги по социологии, которую можно назвать

«социологией Пруста». Гоффман попытался облечь в строго социологическую форму такую

социальную комедию, которую Пруст описал лучше, чем любой романист, и лучше, чем любой

социолог. Эта социальная комедия представляет собой характеристику узнавания, замаскированного

желанием сокрытия, которое обычно опознается одним из двух актеров (иногда обоими). Поэтому игра

продолжается до бесконечности, каждый играет комедию, чтобы скрыть, кто он есть на самом деле, но

тем самым ведет других к тому, чтобы они узнали, кто он есть в действительности. Самый

поразительный пример - это господин де Шарлюс. Он проявляет усердие только в присутствии самых

красивых женщин, и таким образом скрывает свои подлинные вкусы. Или, например, мадам Вердюрен,

которая мало интересуется музыкой, но чтобы показать присутствующим своего салона, как она

наслаждается музыкой, в состоянии экстаза покрывает лицо носовым платком и скрывает свои глаза

так, как будто она плачет от волнения. Тем самым она играет комедию, и сама в глубине души знает,

что никого не обманывает, но усиливает до бесконечности впечатление волнения для того, чтобы

заставить поверить в то, что она та, кем не является, а также, возможно, войти в узкую

привилегированную группу, к которой она не принадлежит. У Пруста вы всегда найдете

контрперсонажей этой социальной комедии: это служанка Пруста, необходимый образ подлинности,

уравновешивающий салонную комедию, и некоторые другие персонажи, как, например, мадам де

Камбреме, бедная женщина, которая любит немодную музыку, хотя считает, что нужно заставить себя

любить музыку, которую не любит, иначе может потерять место в узком мире снобов, если она

признает подлинность своих чувств.

Такого рода комедия может, конечно, приобрести не юмористический и глубоко психологический

характер, как у Пруста, но почти трагическую окраску, когда речь идет о столкновении между

значимыми мирами, которые не общаются между собой. Гоффман показал в некоторых своих работах,

что означает такое столкновение между молодым негром, арестованным полицейским за мелкую

кражу, то есть столкновение между миром негра и миром полиции. В данном случае нет такого

непонимания в силу взаимного недоразумения. Нет комедии сокрытия. Есть, действительно, два

человека, находящихся в двух значимых системах, которые абсолютно не совместимы: каждый имеет

свой кодекс поведения, свой кодекс понимания, и поэтому трагедия возникает неизбежно либо из-за

отказа признать кодекс другого, либо из-за непонимания кодекса другого. На том или ином уровне,

когда индивиды, представляющие разные социальные классы, встречаются, то столкновение между

двумя значимыми гетерогенными системами, с трудом понимающими друг друга, происходит почти

неизбежно. Можно было бы сказать, что в современном французском обществе столкновение между

некоторыми членами отрядов республиканской безопасности и молодыми людьми с длинными

волосами напоминает столкновение

425

между молодым негром и полицейским. Длинные волосы были для части этого поколения знаком

узнавания, который имеет определенный смысл и свидетельствует о желания примкнуть к этому

поколению: этот смысл скорее по ряду случайных оснований представляет собой своего рода знак,

которого достаточно для того, чтобы испортить настроение защитников правопорядка.

Цель этих различных примеров столкновения в повседневной жизни состоит лишь в том, чтобы

поставить следующий вопрос: имея в виду, что одна из задач социологии заключается в описании этой

повседневной жизни, этих столкновений, этого способа, с помощью которого люди разных кругов,

разных поколений, разных профессий воздействуют друг на друга (или внутри своей среды или одной

среды на другую), что можно объективировать, исходя из этой пережитой социальной жизни? По этой

описательной социологии, я могу привести такие прекрасные работы, как «Психиатрическая больница»

Гоффмана или «Представление о себе в повседневной жизни», где в социологической форме представ-

лена эта социальная комедия, эти столкновения повседневной жизни.

Но если социология может исходить из описания повседневной жизни, то она явно предполагает более

широкий охват, состоящий в изоляции того, что в этой повседневной жизни подлежит объективации.

Я вам представлю следующую типологию. Я полагаю, что в соприкосновениях повседневной жизни

можно различать три вида реальности, которые могут быть объективированы и становятся в известных

случаях объектом точных наук, а в других - объектом социологических исследований в научном

смысле этого слова:

1) Первая реальность, которая бросается сразу в глаза, - это язык и речь. Само собой разумеется, что в

отношениях повседневной жизни обычно между собеседниками находится промежуточная реальность,

которая, так сказать, так или иначе представлена в сознаниях собеседников: это разговорный язык.

Можно обобщать, рассматривать в качестве языка совокупность знаковых систем, которые позволяют

узнать то, что означает факт сидения в кресле, факт приема пищи с помощью ножа и вилки, а не

руками (что, впрочем, не одно и то же в Индии и во Франции). Все аспекты повседневной жизни

включают язык, представляющий знаковые системы, которые изучает семиотика, в то время как язык в

строгом смысле слова является предметом языкознания. В обоих случаях можно сказать, что речь идет

о знаковых системах, которые определенным образом виртуально присутствуют в сознаниях

собеседников и которые могут и должны быть объективированы посредством научного изучения.

Замечу в скобках: возникает вопрос о том, представляет ли выражение лица универсально

человеческий язык. Лично я, исходя из своего опыта и поездок, склонен думать, что выражение лица

имеет социальное значение, которое меняется в зависимости от стран. Я хочу подчеркнуть, что улыбка

японца означает не то же самое, что улыбка француза, и во многих случаях мы неверно

интерпретируем выражение лица у народов, очень далеких от нас в плане культуры. В течение

последних лет появилась новая дисциплина, которая только что была отмечена торжественно и

получила Нобелевскую премию — это этология животных. Три

426

крупных ученых - Лоренц, фон Фриш и Тинберген — получили премию за свои исследования по

этологии животных, и в результате этих исследований некоторые этологи стали утверждать, что можно

определить шесть или восемь одинаковых выражений лица, имеющих одно и то же значение как в

мире животных, так и в мире людей. Я не касаюсь этой проблемы, так как я в ней абсолютно не

компетентен. Поэтому я считаю, что лучше увязать вопрос о переменном значении с сравнением

культур — во всяком случае, это касается слов и привычек повседневной жизни и, может быть, даже

выражения лица.

2) Исходя из жизненного опыта, второй объективированной реальностью является социальная

дифференциация или классовые различия. Вы встречаете рабочего, вы беседуете с менеджером, вы

обмениваетесь мнениями с коллегой. Вы, очевидно, находитесь в присутствии людей, которые

занимаются различной профессиональной деятельностью, находятся на разных уровнях социальной

иерархии, как бы несовершенно она ни была определена. С другой стороны, вам достаточно

перенестись в человеческую комедию Пруста или Бальзака, и вы поймете, что склонность к

различению является одной из характеристик мира людей, если понимать эту характеристику в самом

широком смысле слова. Снобизм, действительно, есть одна из особенных форм желания различать. Это

есть желание оказаться в «избранной» группе и не поступать как все. Этот «рецепт» дифференциации

представляет собой особенный аспект того, что во всех нам известных обществах является одной из

основных характеристик. Иначе говоря, даже когда имеются общие нормы, определенное число общих

знаковых систем, тем не менее наблюдается достаточно различий между социальными группами, так

что вполне правомерно считать различие между социальными группами или социальными классами

видом объективной реальности нашей повседневной жизни. Таков второй вид объективации, который,

возможно, имеет общие черты с первым типом объективации, связанной с языком или речью (в той

мере, в какой он также значим), но, тем не менее, этот вид, на мой взгляд, зависит от другого вида

объективации.

3) Наконец, существует третий вид объективации. Он представлен в примерах, которые я приводил.

Он отличается от двух предыдущих. Действительно, организация — это третья объективируемая

социальная реальность. Под этим термином можно также подразумевать почтовую систему, систему

железных дорог, университетскую систему, то есть совокупность индивидуальных проявлений,

связанных организационной структурой и достаточно гибкими правилами, благодаря которым ин-

дивиды внутри этой организации являются временными исполнителями роли, так как они могут быть

заменены, но организация остается неизменной. Таким образом, в данном случае мы имеем

прекрасный пример внеиндивидуальной социальной реальности, которая держится, приводится в

движение и поддерживается конкретными индивидами, но исполнители роли которой могут меняться,

хотя необязательно изменение самой организации.

Если этот анализ точен, то, на мой взгляд, тремя основными формами объективации социальной

реальности, исходя из повседневной жизни, являются:

427

1) Нормы и языки, как необходимые средства общения, без которых невозможно человеческое

сообщество (впрочем, даже в животном мире можно найти эквивалент этих средств общения).

Действительно, для наличия общества и человеческого сообщества необходимо нечто общее между

индивидами и этим нечто общим является язык или речь, то есть способность придать одинаковый

смысл звукам, жестам или отпечаткам на бумаге; во всех случаях речь идет об условии

взаимопонимания.

2) Второй термин противопоставлен первому: если язык или речь являются основами общения, то

дифференциация способа бытия, дей-ствования или, как говорят сегодня, habitus, и, если хотите, exis

(Сартр. «Критика диалектического разума»), является началом различения классов и чем-то

противоположным сообществу. Все общества являются объединениями в силу возможности общения и

заключают в себе причины конфликта. И если резко проявляется дифференциация, то это может

привести к взаимному непониманию, к соперничеству, к противопоставлению интересов индивидов,

социализированных по-разному, так как в зависимости от классовой принадлежности, каждый получил

систему habitus, систему интерпретации мира, которая более или менее отличается от интерпретации

других классов.

3) Третий вид объективации — организация — представляет собой в какой-то степени синтез двух

предыдущих: организация предполагает общение посредством языка или речи. Она также предполагает

дифференциацию профессиональной деятельности и, вместе с тем, habitus исполнителей роли. Но речь

идет не о чистом общении и не о беспорядочной или произвольной дифференциации. Речь идет об

условии коллективного действия, которое в большинстве случаев не предполагает тотального

объединения индивидов; часто оно может функционировать, особенно в сложных обществах, без

полного использования индивидами своей организационной роли. Если вы хотите иметь конкретное

проявление различия, которое я пытаюсь обозначить, впрочем, банального различия, между

отношениями, связанными с полным подключением личности, и отношениями между исполнителями

функций, то вам достаточно представить различие между отношениями внутри семьи и отношениями в

профессиональной деятельности. Совершенно очевидно, что вы показываете себя перед вашими

близкими таким, каким вы являетесь. Но в большинстве случаев от людей, выполняющих разные

функции, не требуют показывать себя целиком, и очень часто тот, кто, выполняя свою про-

фессиональную роль, навязывает себя как бы полностью, вам надоедает.

Вот три типа объективации, которые мне представляются самыми показательными. Предвосхищая

последующие анализы, добавлю, что представление об обществе, разделенном на классы, является

смесью второго и третьего типов. Действительно, марксистское представление о классах есть

представление об обществе, разделенном в основном на группы, члены которого в социальном

отношении различаются образом мысли и выполнением общественных функций. Марксизм исходит из

того, что все общество представляет собой организацию, где высший класс осуществляет не только

эксплуатацию, но господство над другими классами. Эту проблему мы рассмотрим позже. Заметим,

что насколько возможно и относительно легко применять это различие трех видов

428

объективации к частным исследованиям, настолько при попытке переосмыслить общество полностью

почти неизбежно вынуждены выбирать более или менее один из типов объективации, что ведет к

различным представлениям об обществе в целом.

Вот конспективный анализ этих трех видов объективации.

Объективация № 1, то есть объективация языков и речей, до сих пор предполагала самый точный

подход. Действительно, после Соссюра, после установления различия между синхронией и

диахронией, между языком и речью, нет ничего более банального, чем идея о том, что можно изучать

язык как фонологическую или семантическую систему, что научное изучение языка должно начинаться

с анализа фонологической или семантической системы, хотя язык конкретно проявляется только в

речи. Язык, действительно, проявляется только в речи или в письменном тексте. Но он является,

собственно говоря, объектом науки, и сегодня научное изучение касается сперва языка, а потом речи.

Скажу больше, что гораздо легче научно изучать язык, чем речь, так как язык раскрывается теми, кто

изучает структуру. И как раз это является задачей лингвистов, раскрывающих структуру языка,

сочетаемость звуков, способ использования каждым языком своих действительных звуков между

различными возможными звуками. И раскрытие этой системы специфических звуков каждого языка

является составной частью науки, достигшей сегодня самого высокого уровня научности в

общественных науках.

Вместе с тем язык представляет первый и наиболее удобный пример того, что можно назвать

социализацией индивида. В то же время он позволяет понять, как можно сказать сразу, что в обществе

есть только индивиды и что социальная реальность представляет собой нечто другое, чем индивиды.

Действительно, каждый из нас, не осознавая, приобрел некоторую лингвистическую компетенцию; мы

все способны использовать инструмент, который представляет собой французский язык. Мы не совсем

знаем, как мы приобрели эту компетенцию; мы ее приобрели постепенно, сначала в семье, затем в

школе; мы ее частично приобрели спонтанно, неосознанно. А частично мы ее приобрели путем

получения систематического образования, то есть до школы мы как-то говорили, затем в школе нам

сказали, что надо говорить вот так, а не иначе. В приобретении лингвистической компетенции в

определенный момент начинает помогать грамматика, созданная специалистами, как совокупность

правил, которые предписываются более или менее строго тем, кто говорит на этом языке. Я добавлю,

что эта систематическая подготовка в богатых семьях начинается задолго до школы. Неосознанно мы

говорим своим детям и внукам: «Говорят не так, а так»; на что социолог возражает, что можно сказать

и так и сяк и что разница между этим и тем связана только с тем, что одно считается правильным

употреблением, а другое — вульгарным.

Уровень приобретения лингвистической компетенции проявляется, следовательно, как пункт № 2 моей

социальной объективации. Классовые различия и то, что социологи воспитания часто раскрывают —

роль семейного воспитания в школьных успехах молодых людей, — проявляются, действительно, с

начала самого простого анализа, так как критикуют школу, где вроде бы плохо учат говорить и писать.

Но эти формы

429

говорить и писать, которые в школе считаются плохими, совершенно нормальны и спонтанны в большей

части социальных кругов, к которым принадлежат эти дети. Другими словами, мы всегда в школе изучаем

иностранный язык, который является официальным языком страны, которой мы принадлежим. Кроме

стихийного приобретения лингвистической компетенции и стихийной социализации добавляется

компетенция, упорядоченная языковедами. Одни полагают, что ее надо сохранить и использовать для

передачи культуры, другие же считают ее основной формой капиталистического угнетения.

Три способа объективации

На прошлой неделе, проанализировав личные прямые отношения, я предложил различать три способа

объективации: язык или речь, коллективы (я говорил о классах, но можно термин «коллектив» использовать

и в более широком смысле) и организации. Само собой разумеется, что это временное несовершенное

различение вызовет возражения, на которые я, может быть, отвечу в ближайших лекциях. Я сразу же

отмечу, что оставил в стороне материальные предметы — вещи, машины или инструменты, образующие

одно из данных социальной действительности. Справедливо считается, что собственным объектом истории

или социологии являются значимые человеческие действия. Но материальные предметы как творение

человека не являются составной частью социальной действительности. Значимые же человеческие действия

в любом случае связаны с предметами или обусловлены ими. Следовательно, предметы воспроизводят через

ту или другую форму объективации, на которую я указал. Само собой разумеется, в данном случае речь идет

только об абстрактной и очень теоретической типологии, хотя на самом деле все эти три способа

объективации имеются во всех конкретных исследованиях.

Я хотел бы вам представить несколько замечаний относительно первого вида объективации, о чем я вам уже

говорил на прошлой неделе, то есть относительно объективации языка и речи. Эту объективацию я об-

наружил благодаря социологическим исследованиям. Наиболее известным социологом, практикующим

такой тип объективации, совершенно очевидно, является Леви-Стросс. Он никогда не делал тайны из того,

что он нашел модель в языкознании, и именно исходя из этой модели, попытался разработать научную

социологию, то есть способ объективации социальной действительности, подобный тому, который

встречается в языкознании. Простейшие отношения родства или различные типы отношений родства,

которые он анализирует, можно облечь в форму с помощью моделей, похожих на модели в лингвистической

теории. Можно даже добавить, что возможно сравнение или аналогия между реальными отношениями

родства и реальными отношениями разговорного языка. Действительно, один из вопросов, которые можно

задать Леви-Строссу, касается природы запретов и предписаний, образующих все вместе систему родства

(запреты некоторых союзов или обязанности других союзов). Можно, действительно, поставить вопрос о

том, в какой мере эти

430

предписания обязательны; в какой мере они на самом деле соблюдаются; в какой мере они нарушаются.

В какой-то степени тот же вопрос можно поставить, исходя из правил или грамматически правильных

привычек: одни нормы говорить правильны, а другие неправильны, но есть правильные нормы говорить,

которые в какой-то мере являются предписаниями (либо для всего коллектива, либо групп внутри всего

коллектива), но они могут быть нарушены. Одним словом, социологи (например, Бурдье) считают, что

модели, созданные Леви-Строссом, очень далеки от реальной практики, от обществ, которые он изучает.

Другими словами, точно так же можно строить модель грамматических правил или модель синтаксиса,

можно строить модель правил родства, и в обоих случаях ставится проблема выяснения отношений между

системой предписаний, обязанностей и запретов и реальным -реальное в одном случае выступает как

действительно осуществившиеся союзы, а в другом как действительно разговорная речь.

Сразу же обнаруживается дополнительное родство, на что я обращал ваше внимание в конце прошлой

лекции: правила грамматики или правила разговорного языка являются вместе с тем общественными прави-

лами, которые формируют различия между группами. Некоторые манеры говорить рассматриваются как

вульгарные. Есть, так сказать, господство престижа и в то же время господство власти в пользу тех, кто

представляет культуру образованных и кто благодаря этому находится на вершине социальной пирамиды.

Этот тип объективации, на мой взгляд, является характерной чертой того, что я назвал бы объективацией

всех концептуальных систем. Действительно, не только можно объективировать язык, речи, системы знаков

или значений, но можно таким же образом изучать литературные или художественные произведения как

системы знаков, которые происходят из социальной реальности, из социализированных существ и которые

обладают устойчивостью, поддающейся изучению. Этот характерный способ объективации языка

встречается во всех творениях разума, хотя не все они являются предметом такой точной науки, как

языкознание. Тем не менее способ объективации тот же: можно найти тот же род проблематики: с одной

стороны, проблематика структуры концептуальных или знаковых систем, с другой - отношения между этой

концептуальной системой и реальным, речью, действием или созиданием.

Теперь я перехожу ко второму типу объективации, который я уже излагал. Впрочем, имплицитно он уже

подразумевался в первом типе, где он стал обнаруживаться. В самом деле, как вы могли заметить, можно

построить систему языка, согласно которой разговорный или письменный язык меняется в зависимости от

социальных групп. Следовательно, уже можно найти в анализе разговорного или письменного языка второй

тип объективации, который я упоминал: объективация коллективов и раскрытие множества способов

социализации, которые влекут за собой дифференциацию образов жизни, знаков взаимного признания

индивидов.

Эта социальная дифференциация внутри коллектива может быть описана импрессионистским или

литературным способом в стиле Пруста или же более строго, как это делает Гоффман, но она может стать

также объектом собственно социологического изучения.

431

Объективация этих различных способов бытия приводит к понятию, которое Сартр называет exis,

Бурдье — habitus , а Макс Вебер — ethos. Эти три термина, может быть, не совсем строго равнозначны,

но, на мой взгляд, они обозначают один и тот же социальный объект. Они показывают, что индивиды

без внешнего принуждения, без подчинения порядкам действуют или реагируют более или менее

одинаково в схожей ситуации, потому что они несут в себе один и тот же вид социализации, развили

одну и ту же форму бытия. Одним словом, потому что они живут в одних и тех же условиях.

Что предполагает термин «exis»! Он предполагает, что речь идет, если можно так выразиться, о

пассивном способе бытия, то есть об усвоении индивидами обычаев или общественных обязанностей,

не проявляя индивидуальной свободы, действовать в соответствии с этими обычаями или

обязанностями. Что касается термина «ethos» Макса Вебера, то он как бы обозначает объективную

моральность Гегеля, то есть стихийное моральное поведение индивидов внутри данной группы.

Группа или коллектив как раз существует в той мере, в какой различные индивиды, относящиеся к

этому коллективу, живут в одних и тех же условиях и реагируют более или менее одинаково на одни и

те же возбудители, потому что они в себе несут одну и ту же социальную реальность, или они

одинаково были социализированы.

Если мы возьмем термин Сартра «exis», то этот термин, с точки зрения Сартра, обозначает на примере

рабочего класса следующее: рабочий класс как коллектив или как серия состоит из огромного числа

индивидов, которые имеют одно и то же положение или живут в одних и тех же условиях. Сартр бы

добавил, что каждый рабочий в состоянии пережить свободно и определенным образом общее условие,

но exis, коллективом или серией его как раз делает схожая ситуация и сходство социализации, бла-

годаря которой индивиды стали членами одного и того же коллектива.

Таким же образом, на мой взгляд, Бурдье хочет обозначить термином «habitus» тот факт, что

индивиды, принадлежащие к одному и тому же классу или коллективу, постепенно приняли вследствие

сходства их условий рождения или условий жизни одну и ту же манеру бытия, реагирования или, так

сказать, одну и ту же систему ценностей и обязанностей.

Объективация этих коллективов стала первой гипотезой или, так сказать, очевидным методическим

правилом эмпирической объективной социологии. Действительно, какова бы ни была область

исследования социологии, социологи почти всегда берут коллектив в качестве точки отправления как

независимую переменную, которую можно использовать при определении зависимых переменных

величин. Неважно, изучают ли они семью, политические мнения или художественные суждения,

обработка анкетных данных состоит в том, чтобы всегда дифференцировать социально-

профессиональные категории или различные коллективы и попытаться определить, в какой мере

ответы или поведения распределяются в зависимости от социально-профессиональных переменных

величин. Отсюда следует, что эмпирическая социология при обработке анкетных данных

обнаруживает реальность коллективов, так как эта реальность измеряется степенью сходства реакций

различных индивидов, имеющих одинаковые условия или принадлежащих к одному и тому же

коллективу.

432

Приведем простой пример: рабочий класс будет тем более однородным и рабочие тем больше будут

принадлежать коллективу «рабочий класс», чем более единодушно они будут голосовать на выборах,

чем более одинаково они будут реагировать на политические проблемы и чем больше их семьи будут

иметь сходства, и чем больше они будут отличаться от семей других групп. Другими словами, такой

тип коллектива с точки зрения феноменологии очень легко определять присутствием социальных

элементов, которые дифференцируют группы. С другой стороны, они могут принять вид объективной

устойчивости благодаря эмпирическим исследованиям, которые определяют, в какой мере эти

социальные элементы, действительно, предписывают поведение индивидов или дифференциацию

семейных, экономических и политических практик.

Альвакс, например, написал работу, посвященную потреблению. В ней он попытался показать разницу,

которая существует между распределением доходов в зависимости от классовой принадлежности (к

рабочему классу или к мелкой буржуазии). Это пример того, как коллектив, который легко можно

описать методом феноменологии, становится социальной реальностью при помощи объективных

исследований.

Само собой разумеется, что нужно дальше продолжить феноменологический анализ этих коллективов,

и можно выделить следующие этапы:

1) Существует образ простого бытия. Скажем, рабочие, мелкая буржуазия, жители того или иного

города, подданные той или иной страны. В этом случае просто стараются определить, до какой степени

эти индивиды составляют реальный коллектив благодаря сходству их реакций или манеры думать.

2) Можно изучить, в какой мере индивиды, принадлежащие к этому коллективу, осознают свой способ

бытия; в какой мере они представляют свою систему ценностей такой, которую они воплощают или

выражают через свои действия.

3) Можно поставить вопрос о том, в какой мере они осознают свою специфичность и в какой мере они

хотят утвердить то, что отличает их от других объединений. В США социологи используют

следующий метод: они спрашивают у людей, к какому классу они сами себя относят. Этот метод долго

применяли и еще дольше обсуждали. Но в плане простого описания, само собой разумеется, что

обнаруживается прежде всего способ простого бытия, есть осознание этого бытия, желание утвердить

этот способ специфического бытия, и, возможно, есть различительная идеология: рабочий может

считать себя членом рабочего класса, осознавать отличие рабочего класса от других классов, иметь

желание утвердить специфичность рабочего класса и, наконец, примкнуть к марксистско-ленинской

идеологии, согласно которой рабочий класс находится в состоянии главного конфликта классу

буржуазии и должен выполнить историческую миссию. Но эти четыре признака не обязательно

связаны между собой. Другими словами, рабочие (например, английские шахтеры) вполне осознают

себя рабочими, шахтерами, отличающимися от буржуазии и противопоставляют ей себя, но они не

являются марксистами-ленинцами. Рабочие также могут быть марксистами-ленинцами, не имея

одинакового уровня сознания и не гордясь своей принадлежностью к рабочим. Здесь речь идет о

весьма элементарных различиях и о простом описании.

433

От второго типа объективации я теперь перехожу к третьему — к организации.

Противоположность между третьим и вторым типами обладает некоторым сходством с

противоположностью, которую ввел Сартр, между сериями и группами. Я думаю, что бывает

организация в широком смысле слова, когда речь идет не о коллективах как социальных группах, кото-

рые я перечислил в предыдущем изложении (коллектив, характеризующийся сходством бытия и

действия индивидов), а об организации, предполагающей взаимную адаптацию индивидуальных

поведений друг к другу, которая приводит к началу или к данному моменту систему предписания.

Рассмотрим два крайних случая, связанные с коллективом или организацией. Если мы говорим о

рабочем классе, то максимум объективной реальности, которую можно приписать совокупности тех,

кто работает на заводах, заключается в том, чтобы иметь некоторые общие черты в повседневной

жизни. Ясно, что они не образуют единства действий. Ясно, что поведения этих рабочих не

адаптированы друг к другу, и ясно, что нет единых правил их поведения. Зато, если мы возьмем

армию, то мы имеем крайнюю форму организации. В самом деле, можно взять любую бюрократию в

той мере, в какой все бюрократии до настоящего времени в той или иной степени авторитарны, но я

выбрал армию, потому что это, так сказать, самая «бюрократическая» бюрократия: в тот день, когда

бюрократии станут самоуправляемыми (во что верится с трудом), хотя бы временно, в зависимости от

исторического опыта, все бюрократии, то есть все системы организации, где индивиды являются

исполнителями ролей — каждая из этих ролей скоординирована с ролью других, — включают в себя

элемент предписания, или если прямое предписание не наблюдается, то включали вначале с целью

создания организации желание, которое подразумевало предписание. Я привел пример почтовой

организации: конечно, почтовые служащие непосредственно не подчиняются предписаниям, когда они

выполняют различные функции. Но индивидуальные поведения совокупности служащих привели в

определенный момент к организующей мысли, к организующему желанию, которое потребовало

предписания.

Впрочем, можно было бы привести другой пример противоположности, связанный с

противоположностью между коллективами и организациями: противоположность между

экономическими субъектами, действующими свободно на рынке, и плановыми решениями, принятыми

наверху. В одном случае экономический субъект реагирует свободно на окружающую среду, а в

другом множество экономических субъектов контролируется высшим руководством. Всякая

организация включает в себя возможность объективации, а тотальная форма объективации является

рисунком организационной структуры. Социология никогда не довольствуется объективацией

организационной структуры, то есть определением всех постов или всех функций, но она изучает, как в

действительности организационная структура превращается в определенное функционирование, как

относятся индивиды к организационной структуре, соблюдают ее или нарушают, каковы отношения,

которые складываются между индивидами, между формальными отношениями, предусмотренными

434

правилами организации и неформальными отношениями, находящимися, так сказать, ниже или рядом с

формальными правилами. Они в большой степени определяют форму отношения индивидов к

организации. Наконец, совершенно очевидно, что во всех организациях есть система власти или

предписания, которая может быть изучена со стороны и которая является предметом объективации.

Эти три типа объективации обязательно встречаются в той или иной степени во всех областях. Но, на

мой взгляд, можно объединить два последних типа, и тогда появится различие, которое для меня более

приемлемо — различие между идеальными системами, примерами которой являются язык, речь,

произведения искусства, наука, и тем, что я назвал бы системами действия. Системы действия

принадлежат к двум крайним типам: системы действия, которые проистекают из стихийных отноше-

ний между индивидуальными поведениями, и системы действия, являющиеся плодом добровольной

организации или предписания. Я скажу, что все реальные системы действия обязательно включают в

себя в той или иной степени то, что я назвал коллективами или организациями. Всегда есть минимум

организационности, минимум коллективности. Это значит, что даже в наиболее полицейской системе

наблюдается стихийная адаптация индивидуальных поведений друг к другу и что внутри этих

индивидуальных поведений можно найти присутствие, остатки, пережитки организационной системы.

Парсонс попытался в своей теории общей социологии выделить четыре главные системы: систему

политики, обозначенную им буквой G; систему А, напоминающую систему экономики (адаптацию);

систему L, представляющую собой систему ценностей и являющуюся принципом согласий; систему 7,

которая является системой интегрирования или управления напряжениями. В целом можно сказать, что

системы G, Л и /-политика, экономика и социальный контроль - являются системами действия, тогда

как то, что Парсонс обозначает буквой L (системы ценностей), является идеальной системой,

характеристикой общества, ее усваивают индивиды в процессе социализации.

Если этот анализ точен, то наиболее существенным различием является различие идеальных систем и

систем действия. Это различие меня натолкнуло на вопрос о природе содержательной или

несодержательной реальности, которую можно приписать этим социально идеальным или реальным

системам. Возьмем два случая: мертвый язык, то есть язык, на котором никто больше не говорит, и

политическую систему Афин.

Что касается латинского языка — то есть мертвого языка, на котором больше никто не говорит, но

который мы знаем и на базе которого лингвисты создают теорию, потому что они обладают

достаточным числом письменных свидетельств, — то можно сказать, что объект «язык» сохранился

полностью, и едва ли, с точки зрения лингвиста, есть разница между изучением мертвого языка и

изучением живого языка. Конечно, некоторые элементы языкознания живых языков нельзя применить

к мертвому языку. Например, ясно, что нельзя делать предметом изучения разговорный политический

язык мертвого языка, но можно сделать интересные исследования, посвященные разным манерам

«говорить» политических партий страны, языковым отличиям у разных социальных клас-

435

сов в различные периоды и, в частности, в периоды кризисов. Но язык как идеальная система остается

предметом языкознания, неважно мертвый это или живой язык. Таким образом, возможно создание как

теории мертвого, так и теории живого языка. Это предполагает следующую мысль: люди создали

идеальную систему, и хотя на ней больше никто не говорит, она остается объектом науки и в этом

смысле реальным научным объектом. Есть реальность, которая не есть реальность моей речи, но

которая является объектом наук: это идеальная система языка, на котором больше не говорят.

Можно ли сказать то же самое о политическом устройстве Афин эпохи Перикла? Ясно, что такое

устройство больше никем не было пережито, и, в той мере, в какой идеальная система политического

устройства подобна идеальной системе языка, можно сказать, что если бы располагали достаточной

информацией, то можно было бы воссоздать конституционную систему Афин эпохи Перикла точно так

же, как воссоздают систему мертвого языка.

Однако является ли отношение индивидуального микрособытия к системе таким же, как в случае с

языком или политическим устройством Афин? Я думал над этим вопросом, потому что в конце концов

вопрос, который меня интересует и мучает, - это попытаться продумать насколько возможно хорошо

отношение, которое существует между тем, что нам кажется единственной реальностью в некотором

смысле слова, то есть социально пережитым микрособытием, и тем, что мы изучаем в общественных

науках, которое слишком отдалено. Итак, относительно языка это нетрудно делать. Но относительно

системы политического устройства Афин мы тоже можем представить конституционные правила,

которые пережиты гражданами Афин, но тем не менее существует разница между речью и системой

языка, с одной стороны, и микрособытием в Афинах V в. до н.э. — с другой стороны, а также

политическим устройством Афин.

Действительно, в крайнем случае можно было бы воссоздать законодательную систему политического

устройства Афин в той мере, в какой она существует; даже если бы она не была строго формализована,

можно было бы найти способ, благодаря которому действительно осуществлялись и действовали

конституционные правила. Но все же степень различия идеальной системы языка и политического

устройства по отношению к пережитому, на мой взгляд, существенно иная в том смысле, что нет

конституционной системы, которая имела бы такую же строгую и логически четкую структуру, как

система языка. С другой стороны, система языка может рассматриваться отдельно от речи: вместе с

тем система политического устройства есть, если можно так выразиться, только система, в

соответствии с которой действовали граждане Афин, и нет ничего за пределами действий этих

граждан. Поэтому отношение речи к системе языка не есть точно такое же отношение, какое существу-

ет между поведением гражданина Афин и их политическим устройством.

Я предлагаю вам поупражняться в таких феноменологических изысканиях. Как бы то ни было, на мой

взгляд, исходя из этого эскиза типов объективации, можно было бы определить социологию как науку,

целью которой является научное исследование идеальных систем или систем действия, которые

следуют из объективации социального. Это не исключает

436

того, чтобы было социологическое измерение, описывающее саму действительность. Но большая часть

социологии научного типа старается выяснить, рассмотреть, объяснить идеальные системы и системы

действия.

Каково отношение этого определения к определениям, предложенным недавно Леви-Строссом,

делающем акцент на неосознанном социальном, и П. Вейном, считающим, что если история

занимается изучением своеобразия пережитого, то социология начинается только с изучения

нежелательных последствий человеческих действий? Каждое из этих двух определений представляет

собой своего рода ответ на вопрос, который я ставлю себе, то есть на вопрос об отношении между

преднамеренным пережитым микрособытием и социальной реальностью.

Что касается понятия социального бессознательного, которое Леви-Стросс использует часто, то для

меня оно не совсем приемлемо по следующей причине: есть философия или психология коллективного

бессознательного или социального бессознательного: это психоанализ Юнга. В таком случае

правомерно говорить о социальном бессознательном, если, как считает Юнг, коллективные архетипы,

которые восходят к глубинам веков и которые обнаруживаются в индивидуальном бессознательном, то

есть если социальное или коллективное бессознательное присутствует в индивидуальном

бессознательном. На мой взгляд, неправомерно говорить о бессознательном ни относительно

элементарных структур родства, ни относительно структуры мифов, ни относительно структуры языка.

Иначе говоря, неправомерно (речь идет, может быть, о словесных спорах) смешивать бессознательное

и неосознанное. Очевидно, что мы применяем правила грамматики без их тематического или те-

оретического анализа. В этом смысле ясно, что в большинстве случаев, когда мы говорим на родном

языке, мы не в состоянии ответить на вопросы, которые сегодня в школе задают детям 12 или 13 лет,

так как мы забыли уже давно эти правила, хотя мы их в основном соблюдаем, а порой нарушаем. Я не

вижу никаких оснований называть бессознательным неосознанность языка, правил грамматики, или

неосознанность совокупности культуры, которую каждый из нас носит в себе. Она нам помогает

понять творения, с которыми мы сталкиваемся, книги или юридические тексты, которые мы читаем,

картины, которые мы смотрим, даже если, разумеется, добрая половина того, что социологи

раскрывают, когда они анализирует идеальные системы, предполагалась нашим поведением или нашей

компетенцией неосознанно. Другими словами, в нашей голове имеется нечто большее, чем мы

осознаем в каждый момент. Можно и так выразиться: то, что мы осознаем, имеет условием знание,

которое остается неосознанным, но не бессознательным в момент нашей жизни.

Таким образом, на мой взгляд, совершенно верно утверждать, что целью социологии является уловить