Арон Р. Избранное: Измерения исторического сознания
Подождите немного. Документ загружается.
возможных катастроф, удовлетворение заранее известных потребностей). Тем не менее, существует эта
двойственность намерений. Она явится для нас, так сказать, указующей красной нитью. Она будет
присутствовать с самого начала, как очевидный факт. А в конце наших занятий она вновь появится как
неизбежное выражение противоречий между техникой и историей, между обработкой материалов
инженером и воздействием человека как социального инженера на других людей.
Диалектика между технической обработкой и человеческим действием появляется вместе с научным
духом и верным или ложным применением этого духа к изучению общества. Не случайно Макиавелли
считается как основателем политической науки, так и учителем тиранов и народов. Не отдает ли
ученый по определению свои морально нейтральные знания всем желающим, независимо о того,
являются они угнетателями или угнетенными, преступниками или святыми? Маркс тоже считал себя
или желал быть ученым, по крайней мере, в своем анализе настоящего. Но научный социализм сначала
стал доктриной революционных партий, а затем ортодоксальной основой имперского государства;
знание с научными претензиями как бы неизбежно, фатально скатилось на уровень вульгарных знаний,
измененных людьми или группами. Они его усвоили как глобальное видение, необходимое для
действия, но несовместимое с наукой.
Короче говоря, обосновывают ли стремительно развивающиеся науки о действиях возможность
научных действий? Знают ли наши общества будущее лучше, чем те общества, которые не пытаются
прогнозировать
•473
его? Получают ли люди, индивиды или коллективы возросшее чувство свободы или бессилия по мере
того как они располагают возросшими средствами обуздания естественной среды?
Один американский автор написал, что человеческие общества имели три представления о самих себе:
мифическое, философское, научное. Так он воспроизводит закон о трех состояниях О. Конта. Но если
научный дух в течение полутора веков явно вдохновлял многочисленные экономические, социальные и
позитивистские исследования, то глубоко ли он изменил представление, которое общества имеют о
самих себе? Изменил ли он сущность исторического действия? Сделал ли он людей, стремящихся
овладеть природой, «господами и владельцами природы», а также их собственного творения, то есть
общественного устройства внутри государств и между государствами?
Лекция I
Макиавелли и Маркс
В первой лекции мы возьмем в качестве исходной точки двух мыслителей, которые продолжают
оказывать прямо или косвенно глубокое влияние на нашу эпоху— Макиавелли и Маркса. Оба
руководствовались определенным научным духом, оба стали свидетелями и жертвами деградации
науки (или псевдонауки), превратившейся в идеологию.
Сопоставление этих двух знаменитых авторов— одного чаще проклинают, чем с восторгом
принимают, другой, столетие спустя после выхода его главного труда, все еще остается нашим
современником- может быть оправдано разными способами. Один из них прежде всего интересен
своей политической теорией, а другой— экономической. Один надеется только на то, что через
некоторое время милостью судьбы будет преодолена существенная нестабильность человеческого
бытия. Другой видит на горизонте, по ту сторону многочисленных катастроф, примирение
человечества с самим собой. Один верит в природу человека, которого жестко критикует, другой верит
в историю и надеется на ее счастливую развязку. Сопоставление можно анализировать по-разному. Мы
выбираем особый вид анализа: Макиавелли и Маркс для нас будут представлять двух социальных
участников событий, двух символических персонажей, которых я назвал бы: первого советником
государя, а второго-доверенным лицом провидения.
Противоположность этих двух персонажей в плане действия воспроизводит противоположность
систем и событий, детерминизма и случайности в плане ретроспективных интерпретаций. Можно даже
найти такого рода антитезу в таких, внешне строго логических спорах, как споры Гемпеля и Дрея.
Советник государя представляет себе мир таким, каким он является, считает людей такими, какими
они были и будут. Он понимает своеобразие обстоятельств, ясные и доступные цели: в зависимости от
исторического опыта и более или менее четко установленных общих положений, он советует то или
иное решение тому, кто в конечном счете
474
будет брать на себя окончательную ответственность за принятие решения. Советник государя,
вышедший из традиции Макиавелли, знает мировое развитие, сходство ситуаций, вероятные
результаты человеческого действия здесь и там, он не ведает будущего и не предполагает, что оно
отличается от прошлого. Он не изменит мир, но иногда ему удастся добиться успеха.
Доверенное лицо провидения в обычном смысле слова лучше знает целое, чем детали; он предсказывает
будущее, ссылаясь на знания, которые выше знаний простонародья и консерваторов. О. Конт ссылался
на Бос-сюэ, и в этом смысле он лучше осознавал то, что делал, чем Карл Маркс. Так как Конт и Маркс
относятся к традиции доверенных лиц провидения, они обращаются с вопросом к науке или к тому, что
они называют тайной целого.
Но могут ли обойтись сторонники Макиавелли без тайны целого? В меньшей ли степени связана их
позиция— оправданная постоянством человеческой природы и нестабильностью социальных
процессов- с философией, чем позиция марксистов? И со своей стороны не оказываются ли марксисты
в школе Макиавелли, когда исторический детерминизм разочаровал их ожидание? Не должен ли
советник государя более или менее быть доверенным лицом провидения? И не становится ли до-
веренное лицо провидения советником государя- коллективного, классового или партийного?
Что собой представляют фигуры этих двух символических персонажей в нашу эпоху?
Лекция II
От Макиавелли к ядерной стратегии
Макиавелли- это, в сущности, советник государя. Он обладает или полагает, что обладает знаниями,
способными просветить государя, знаниями, которые мы сегодня назвали бы оперативными, то есть
способными превратиться в совет действия. Один из двух авторов известной книги «Theory of Games
and Economic Behaviour» Оскар Моргенштерн, пропитанный духом науки и желающий придать
политическому действию строгость и эффективность технических операций, констатирует в конце сво-
ей книги «The Question of National Defense» скудость и неточность того, что называют политической
наукой. Он сожалеет, что высказывания Макиавелли не были подвергнуты методическому анализу,
чтобы установить, насколько их можно скорректировать, дополнить и тем самым превратить в
оперативные знания.
Макиавелли как философ-критик, действительно, скорее является стратегом, чем ученым. Как ученый
он сравнивает режимы, выделяет их сходства и различия, раскрывает материальные, социальные и
моральные условия, благоприятствующие стабильности каждого режима. Но, в сущности, такого рода
изучение не ново. Нет сомнения в том, что в «Политике» Аристотеля можно найти советы действия,
которые следуют из природы режима. Средства сохранения тирании так же отвратительны,
475
как и сама тирания. Оригинальность Макиавелли, тем не менее, связана с радикальностью постановки
политической проблемы в плане действий. Название известной работы Ленина «Что делать?» могло бы
стать эпитетом ко всему творчеству Макиавелли. Поскольку проблема действий лежит в основе всей
проблемы политики, некоторые аспекты мысли Макиавелли вызвали скандал.
Действие обусловлено целью: как не использовать эффективные средства, даже если они противоречат
морали, которая обычно интерпретируется как отношения между личностями? Эти средства зависят от
того, что такое мир и кто такие люди. Можно объяснить это тем, что причиной наиболее неприятных
аспектов мысли Макиавелли явилась ситуация в Италии в XVI в. Но истребление всех членов
старинной правящей династии и обдуманный выбор козла отпущения новым государем, вынужденным
использовать непопулярные меры и заботящимся о своей популярности,— такого рода стратегию
трудно осуждать или хвалить как в наше время, так и во времена Макиавелли.
Главная причина спора, касающегося Макиавелли (может быть, этот спор так же никогда не
прекратится, как и существование человечества), состоит в том, что любое историческое действие в
строгом смысле слова является стратегией человека, то есть стратегией одного или нескольких людей
по отношению к другим людям. Понятие стратегии, имеющее военное происхождение, отныне
проникло во все общественные науки: признано единство дипломатических и военных действий,
установили масштабы неуверенности, относительно будущего и возможной собственной реакции и
реакции других на каждое решение участника событий— мгновенное или частное решение было
заменено идеей ряда решений, заранее продуманных более или менее четко. В политической или
общественной науке XX в. социальный участник событий повинуется стратегии; прекрасно
информированный и рациональный homo oeconomicus стремится к тому, чтобы максимально увеличить
свои доходы. Стратегия современного участника событий также нацелена на максимальное увеличение
количества, но наблюдатель не может игнорировать многообразие ценностей, которые иногда
несовместимы, а также непредсказуемое переплетение решений, принятых соперничающими,
конкурирующими или враждебными партнерами.
Одному из стратегов (столь же многочисленных, как и специфические виды деятельности человека) мы
посвятим специальное исследование, потому что он является величайшим макиавеллистом: речь идет о
ядерном стратеге, который вступает в мир насилия, подозревает из принципа другого в злом умысле и
стремится облечь в рациональную форму действие, которое рискует оказаться наиболее
бесчеловечным из всех других действий, то есть применить ядерное оружие.
476
Лекция III
От Маркса к плановику или социальному инженеру
Макиавелли считается научным исследователем в современном смысле слова за свою аксиологическую
нейтральность, которую он сохраняет в своих исследованиях, за то, что он помещает в скобки
ценностные суждения, за то, что он воспринимает мир таким, каким тот является, считая насилие
неотъемлемой частью этого мира. Маркс захотел быть научным исследователем в силу строгого
анализа капиталистического способа производства, демонстрации противоречий, присущих этому
способу производства и предсказания (если не пророчества) неизбежной революции. И тот, и другой,
как советник государя, так и доверенное лицо Провидения, оказали влияние не только на сторонников,
но и на противников своим восприятием исторического мира, которое явствует из их творчества, а
может быть, и личности.
Сходство Макиавелли и Маркса простирается еще дальше. Маркс как человек действия был
теоретиком и практиком определенной стратегии-стратегии организации рабочих и революционного
действия. Марксисты, и прежде всего Ленин, вместо того чтобы ждать неизбежной революции, хотят
ускорить или спровоцировать ее наступление. Они превращаются в стратегов, организаторов партии и
руководителей классовой борьбы. Уместно противопоставить технику партизанской организации и
ведение классовой борьбы: в одном случае имеет место манипуляция людьми как инструментами, в
другом— действие индивида или группы перед лицом других индивидов и групп. В революционных
группах нашего времени стратегия революционеров включает в себя как стратегию создания
инструмента— партии, так и управление этим инструментом.
Марксист становится не только сторонником Макиавелли, но и коварным человеком ввиду того, что он
буквально понимает тезис о борьбе классов и приписывает этой борьбе одновременно как черты
гражданских войн, так и войн между государствами. Абсолютная ценность цели-бесклассовое
общество- оправдывает и почти сакрализирует аксиологическую индифферентность в выборе средств.
Макиавеллист допускает возможную аморальность необходимых средств в мире насилия, остающимся
жестоким миром. Марксизм в восприятии марксистов-ленинцев предписывает решительный выбор
всех эффективных средств во имя абсолютной цели и высшей морали, то есть преданности партии и ее
делу.
Может быть, Макиавелли, объясняя мир, не пытался изменить процессы его развития. Маркс
подтвердил свой знаменитый тезис: речь идет не о том, чтобы объяснять мир, а о том, чтобы его
изменить. Но он изменил мир не столько своими научными трудами, сколько силой своего пророчества
и привлекательностью открытых им перспектив, очаровавших некоторые умы. А его труды, которые
он считал научными, выполнили функции мифа или религии в эпоху, которая кичится своей науч-
ностью.
Наступили ли другие времена? Открыли ли экономисты тайну непрерывного и целенаправленного
роста спустя сто лет после появления «Капитала»? Даже в Советском Союзе экономисты почти не
говорят боль-
477
ше о катастрофе, которая должна была постигнуть капиталистический строй. С обеих сторон
подсчитывают национальный продукт за десять, двадцать или тридцать лет, рассуждают о технических
нововведениях, которые радикально изменят условия существования, формулируют прогнозы, но не
пророчествуют, предсказывают рост без революции, следовательно, без насилия.
Плановик— это современная фигура доверенного лица провидения. Но лучше ли он, чем вчерашние
доверенные лица? Является ли он социальным инженером или стратегом, скрывающим свой
предвзятый выбор? При каких обстоятельствах он ограничивается прогнозами, а при каких становится
творцом будущего?
Лекция IV
Мир ядерного стратега
Два вида стратегии неотступно преследовали специалистов по общественным наукам в течение
последних двадцати лет: ядерная стратегия и стратегия развития, или роста. Цель стратегии первого
вида состоит в неприменении ядерного оружия, а второго- в содействии росту экономики. Первый вид
стратегии хочет избежать разрушений, а второй- направлять или ускорять производство. Обе стратегии
в строгом смысле слова имеют исторический характер: нет прецедента оружию массового унич-
тожения, постоянное воинственное и мирное соперничество между государствами так же старо, как и
сами государства. В прошлом нередко наблюдался рост производства, но ежегодный рост на несколько
процентов никогда не считался нормальным и никогда не был объектом сознательного, продуманного
и рационального желания. Анализ этих двух показательных примеров должен нам помочь раскрыть
влияние научной мысли на исторические действия.
С тех пор как две еще не очень мощные атомные бомбы разрушили Хиросиму и Нагасаки, были
написаны миллионы книг и статей на эту тему, и ядерная стратегия почти стала специальной
дисциплиной внутри научной дисциплины- в рамках изучении международных отношений. В этой
лекции я попытаюсь показать создание интеллектуального мира, сопоставимого с миром
экономической теории, в котором социальные участники, продумав все, действуют согласно
рациональным расчетам. Homo strategicus, как и homo ceconomicus— это марионетка, созданная и
манипу-лируемая ученым, чтобы помочь ему понять реальных государей.
Этот рациональный мир может быть назван моделью, теорией или схемой. Он представляет собой
определение игры, чаще всего двух игроков (потому что существуют только две великие ядерные
державы), которым приписывают враждебность друг к другу и желание избежать худшего (ядерной
войны), потому что худшее явится катастрофой для обоих. Игра может мыслиться только с помощью
понятий и слов, включенных в сознание и лексикон специалистов (первый удар, второй удар, проти-
водействие силе, действия против городов или ресурсов, минимальное сдерживание и т. д.).
478
Попытаемся облечь в строгую форму аксиомы ядерной стратегии (которые представляют собой
содержание рациональности, априори приписываемой стратегом ядерным государям) и определить
границы научного авторитета стратега, нового воплощения советника государя. Эти границы присущи
рациональному миру стратега и связаны с различием между этим миром и реальным миром. Несколько
вопросов помогут показать погрешности этой рациональной теории действия. Надо ли пытаться
установить мир, используя в каждом случае чудовищную угрозу, или прибегать к этой угрозе только в
исключительных случаях? Следует ли спасти мир или избавить человечество от термоядерной войны,
оставляя ему другие средства для борьбы? Выбор, кажется, уже сделан: государственные мужи решили
спасти (не ядерную) войну.
Когда ядерная угроза может оказаться вероятной? Как ее сделать вероятной? Как обойтись без этой
угрозы, не повторяя великих войн прошлого? Как использовать эту угрозу и однажды не привести ее в
исполнение?
Эти вопросы должны привести нас к традиционным выводам: дипломатическая или военная стратегия
освещается приемлемыми рассуждениями в мире, из которого исключен теоретик, но в конечном счете
государь решает, что хорошо, а что плохо. Пока что нет машин и специалистов, способных заменить
человеческое суждение.
Лекция V
Стратегия и моральное сознание
Макиавелли и его сторонники вызвали скандал, продолжающийся на протяжении столетий. Ядерные
стратеги- это новички. Они мало известны в большинстве стран мира. Только в США, на родине новой
дисциплины, известны многочисленные специалисты. Они делятся на группы, которые между собой
часто соперничают. Современные советники государя повсеместно вызывают такое же возмущение,
как и те, кто в прошлые столетия следовал урокам флорентийца. Название этой лекции совпадает с
названием книги Анатолия Рапопорта, в которой биолог-математик во имя морали осуждает ядерных
стратегов.
Попытаемся выделить в этом новом споре о макиавеллизме различные уровни дискуссии,
недостаточно обоснованные аргументы и подлинные проявления сознания.
Несомненно, ядерный стратег, подобно Макиавелли, мысленно оказывается в мире насилия. Ядерные
силы находятся в распоряжении государств, и они, мягко говоря, являются противниками, у них
множество противоречивых интересов. Стратеги в этом смысле придерживаются пессимистической
позиции относительно мира, по крайней мере на уровне гипотезы. Они принимают
межгосударственные конфликты как основную данность, а применение военной силы для решения
этих конфликтов- как постоянную возможность и более или менее частую вероятность. Что касается
наличия ядерных сил, то никто этого не отрицает. Моралист, безусловно, вправе осуждать даже
дипломатическое
479
использование этих сил. Стратег ставит вопрос о том, как предупредить действительное военное
применение этих вооружений. Кто из них больше придерживается принципов морали? У кого больше
шансов быть полезным человечеству?
Кроме этой принципиальной критики существует и другая, более значимая критика, целью которой
является само создание умопостигаемого мира стратега. Не приходит ли он постепенно к тому, чтобы
представлять себе реальный мир по образу стилизованного мира, построенного им самим? Как
либеральный экономист иногда приходит к тому, что начинает приписывать реальному капитализму
заслуги и привилегии конкурентоспособного рынка, так и стратег приписывает игроку, которому он
противопоставляет свою хитрость, всю дерзость и все порочные намерения, которыми разум наделяет
лишь дьявольского противника. Риск, бесспорно, существует. Марионетки экономистов и стратегов
выше реальных участников событий. В данном случае высшие, т. е. марионетки, являются более
враждебными, более умными и более коварными.
Стратегическая теория, в частности в США, явилась одной из важнейших причин возникновения
моральной ответственности ученых — физиков, химиков и т. д., которые испытывали смутное чувство
вины и были категорически против империалистов или милитаристов. Они были пацифистами и
руководствовались доктриной, ставшей доктриной американских государственных деятелей. Это
доктрина общности интересов противников ядерного оружия, обуздания гонки вооружений, запрет
ядерных испытаний и установление красной телефонной связи. Упоминание о термоядерной войне, в
которой человечество якобы может выжить, не склонило общественность к смирению или согласию.
Атомное табу не ослабело, а, напротив, усилилось.
Критика должна быть скорее противоположного характера. Ядерные стратеги имели тенденцию
изолировать специфические проблемы этих новых вооружений, обсуждать эти проблемы как
специалисты и недооценивать условия и последствия стратегий, рекомендованных ими. Озабоченные в
большей степени тем, чтобы договориться со своим противником (идеологическим), а не с союзниками
в целях предотвращения распространения ядерного оружия, а не обеспечения безопасности неядерных
государств, они внушают подозрение в совершении идеологического греха, поскольку придают
моральный вид и всеобщее достоинство тезису национальных интересов.
В то же время, под предлогом сведения к минимуму опасности ядерной войны, они установили
многочисленные ступени теоретической шкалы насилия. Градация в использовании силы казалась
одновременно разумной и моральной, когда она представлялась в рамках оборонительной политики,
предназначенной для того, чтобы наметить средний путь между полным апокалипсисом и пустяковой
капитуляцией. Но если политика носит наступательный характер, то градация в использовании силы
получает другое значение. И стратег, воображающий различные сценарии кризиса, вновь напоминает
Макиавелли, который ясно представлял себе неисчерпаемую изобретательность государей,
стремившихся к власти над народами и к победе над внешними врагами.
Если даже с самого начала представить себе мир насилия, все равно ядерный стратег не может решить
антиномии, самая простая и решающая из которых хорошо известна всем: если мир опирается на страх
перед ядерной войной, то ядерная война становится маловероятной, но возрастает вероятность другого
рода войн. Стратеги признали эту антиномию, они не отвергли ее: могут ли они ее разрешить?
Лекция VI
Стратегия мира
Ядерные стратеги, хотя внешне настроены критически, были и остаются не пацифистами, а просто
миролюбивыми людьми. Их целью является сокращение объема насилия и, прежде всего, сведение до
минимума риска ядерной войны, но они, как и прежде, признают нормальный характер конфликтов,
правомерность применения силы и, наконец, право каждого государства защищать материальные и
нематериальные интересы, противоречащие интересам других государств. Доктрина, выведенная
стратегами и государями, которых они консультируют, из рационального мира теории, странным
образом похожа на традиционную доктрину. Было бы верно сказать, что государственные деятели и
новая наука пришли в конечном итоге к учению и практике, которые можно назвать diplomacy as usual.
Ядерные силы были временно обузданы, поставлены на службу дипломатии, что дало возможность
человечеству продолжить свою историю насилия, не положив конец своему собственному суще-
ствованию посредством неограниченного насилия.
Это временное разрешение вопроса, на мой взгляд, вдвойне неудовлетворительно. Как долго можно
ограничивать насилие угрозой неограниченного насилия? Можно ли и должно ли подчиняться
насилию, ограниченному по сравнению с возможностями доступных средств разрушения, но
колоссальному по сравнению с насилием прошлых эпох? Стратегия мира необходима стратегии
ядерного века: на втором этапе позитивная цель мира первого этапа, когда мир был навязчивой идеей,
дополняется негативной целью— избежать ядерной войны.
Научная теория, которая обосновала бы стратегию мира, до сих пор отсутствует. Советы, которые
стратег может дать государю в данных обстоятельствах (Куба, Вьетнам), руководствуются
упрощенными схемами, историческим опытом, психологической интерпретацией Другого и
определенным способом исторического восприятия. Изучение научного намерения предоставило
государям концептуальные инструменты, которые благоприятствуют рациональному анализу решения.
Но решение может быть только разумным, так как отсутствует мера плюсов и минусов различных
возможных исходов из-за чрезмерного многообразия аргументов, которые советники вынуждены
использовать за или против того или иного решения в силу самой природы действия. Любое действие
отражает взаимоотношения людей. Как же можно точно предсказать реакцию другого человека,
способного предпочесть свои доводы и жить своей жизнью?
481
Учитывая состояние современной науки, мы не можем ни предсказать, ни создать в соответствии с
нашими желаниями международную систему будущего. Попытаемся проанализировать внутренние
причины непредсказуемости международных отношений. Любой прогноз на базе экстраполяции или
трансформации системы вызывает серьезное сомнение ввиду того, что случайности, которые не
устраняются законом больших чисел, могут постоянно порождать последствия. Социальная система, в
которой решения, принятые одним или несколькими людьми, определяют судьбу общностей, хотя эти
решения не определяются состоянием всего коллектива, имеет главным образом случайный характер,
но она умопостигаема ретроспективно, умопостигаема даже при наличии проблем.
Поэтому стратегия мира в краткосрочном плане является сложной доктриной, которая имеет тем
больше шансов быть благотворной, чем менее она догматична и соответствует традиционной
мудрости, используя данные технического изучения вооружений и схемы интерпретации ядерной
стратегии.
В долгосрочном плане прогноз касается экономических ресурсов разных государств, хотя объем этих
ресурсов не соответствует мере дипломатической динамичности. Что касается теории, то она
вырабатывает модели возможных международных систем (совет директоров ядерных держав,
всеобщее государство после победы великой державы, господство закона), но она не может ни
провозгласить формирование системы, ни тем более установить даты ее формирования.
Наука дипломатических действий утверждается как наука посредством признания собственных границ.
О стратегии мира говорят потому, что нет науки о мире и войне, которая была бы оперативной в смыс-
ле управления межгосударственными отношениями.
Лекция VII
От стратегии мира к стратегии роста
На Западе люди, по-видимому, выше всего остального поставили две цели: это мир и рост. Не
разрушать друг друга, а производить как можно больше— таковы цели, которые предписывают
стремлениям народов официальные рупоры европейцев, американцев и, может быть, также
имплицитно социалистических стран. Пришли ли мы через сто пятьдесят лет, преодолев
апокалиптические катастрофы, к обществу, которое О.Конт называл индустриальным обществом,
потому что оно якобы займется освоением природных ресурсов, а война, оказавшаяся излишней, якобы
исчезнет?
В этой лекции мы расскажем, как создавалась доктрина, которая сегодня стала банальной, доктрина
роста и индустриального общества, и в какой мере она принимается, если не на словах, то на деле
руководителями социалистических стран.
Марксисты-ленинцы являются сторонниками глобального видения истории, в которой развитие
средств производства возлагается на капи-
482
тализм. Само развитие приведет к обострению противоречий буржуазного строя и вызовет
социалистическую революцию. Такое видение оказалось эффективным: оно сформировало
историческое восприятие Ленина и его сторонников, оно им дало сознание и веру в самих себя, в свою
партию и в будущее. Но они приняли свои крупные решения вопреки урокам доктрины. Ленин был
гениальным стратегом революции, не потеряв веру в научный социализм Маркса. Но, оказавшись у
власти, он должен был стать стратегом строительства социализма, то есть, говоря на языке Запада,
стратегом роста. Неизбежно напрашивается сравнение между тем, что одни называют
строительством социализма, а другие-ростом, и тем, что заинтересованные зрители— представители
развивающихся стран— называют двумя стратегиями развития.
Любое управление в современной экономике на уровне фирмы, администрации государства или всего
национального бюджета включает в себя прогноз, причем нередко количественный прогноз.
Современное общество, непременно предполагающее рост, должно, по возможности, представлять
себе заранее, сколько будет студентов в университетах, больных в больницах, автомобилей на дорогах
в течение ближайших пяти, десяти или пятнадцати лет. И чтобы определить хотя бы приблизительно,
какие ресурсы коллектив сможет предоставить университетам, больницам, дорогам, надо опять
спрогнозировать примерный объем национального продукта. Количественная оценка, программиро-
вание и прогнозирование, естественно, опираются на характерные черты, свойственные современным
урбанизированным обществам, которые богаты беспрецедентными техническими средствами и жаждут
благосостояния.
Господствуют ли эти в огромной степени опирающиеся на планирование либеральные или
социалистические общества над самими собой в той же мере, в какой, как они считают, господствуют
над природой? Попытаемся определить границы господства западных обществ над собственным
развитием, хотя бы над простым экономическим развитием. Современный оптимизм базируется на
убеждении- и только будущее покажет, насколько это убеждение хорошо или плохо обосновано,— что
правительства могут регулировать общий спрос так, чтобы избежать колебаний слишком жестокой
конъюнктуры, и благоприятствовать (или не мешать) более или менее регулярному росту
национального дохода. Этого оптимистического убеждения достаточно для радикального изменения
интеллектуального или идеологического климата. Ибо в какой-то степени ситуация, которую Маркс
рассматривал как следующую сразу после революции (социальные эволюции больше не нуждаются в
политической революции), осуществилась как на Западе, так и на Востоке. Необходимая революция-
это революция модернизации, а не революция социализма.
Индустриальные общества, проповедующие благо производства и желающие направлять неотвратимое
движение, возвращаются, минуя марксизм, к сенсимонистским или позитивистским идеям. Развитие
современных обществ представляется лицам, ответственным за общую судьбу, как «фатальность,
поддающаяся модификации».
483
Лекция VIII
Кошмар технократии
Сегодня люди стремятся к обузданию природы общества, но они ее опасаются. Они возмущаются
несправедливостью, которой подвергаются некоторые жертвы прогресса, неравномерным
распределением благ, ошибками планирования и непредусмотрительностью администрации. В то же
время они с тревогой или ужасом осуждают the brave new world, от которого мы еще так далеко
находимся.
В этой лекции мы постараемся показать правомерность и границы обычной доктрины роста. Объем
национального продукта— это только показатель множества изменений в способах производства и
жизни. Но этот показатель имеет большое значение, потому что, действительно, наблюдается
определенное соответствие между продуктом на душу населения и определенными социальными и
человеческими явлениями, которые нельзя не приветствовать. Речь идет о росте продолжительности
жизни, о расширении среднего школьного образования, о снижении детской смертности, о насыщении
предметами первой необходимости и т. д. Как могут не захотеть правительства всех стран того, что
обусловливает благосостояние и мощь, — повышения объема продукта на душу населения вследствие
повышения производительности труда?
Мы попытаемся показать, что если даже целью, навязанной историческим контекстом, является рост
национального продукта, то, тем не менее, он не является единственным высшим критерием наших
действий, так же как одного желания избежать всеобщей ядерной войны недостаточно для устранения
сомнительности наших решений и для использования только дипломатических действий государств.
Самые высокие темпы роста не представляют собой абсолютного блага: все зависит от того, каким
образом эти темпы были достигнуты и какие последствия (подвижность, конверсия и т. д.) они
породили. С другой стороны, если рост признается как цель, то тем самым еще не определяется
распределение коллективных ресурсов между инвестициями и потреблением, между различными
инвестициями, между различными формами потребления. Как только это распределение ставится под
сомнение, возникают вопросы, нужно ли желать или опасаться господства плановиков.
Покажем, что управление развитыми обществами остается в основном стратегией, а не техникой. Во
многих случаях оно по-прежнему включает в себя политическое измерение, то есть предвзятость:
решение проблем управления благоприятствует/одним и ставит в неблагоприятные условия других.
Если нередко оппозиционные правительства используют более или менее одинаковые методы
управления, то потому, что некоторые методы легче применить, чем другие, а также потому, что
множество экономических, социальных и институциональных требований устанавливают границы
свободе управляющих. Эти последние не являются всесильными, потому что они управляют людьми, а
не вещами. Так называемые технические требования часто являются выражением коллективных
желаний, которые проявляются в форме отказа или бунта, если плановики хотят быть техниками, а не
стратегами.
484
Одновременный протест против кошмара воображаемой технократии и анархии технической
инновации (от сверхзвукового самолета до полета на Луну) иллюстрирует противоречие, присущее
нашему историческому сознанию. Что фатального в современном развитии наших обществ? Что
можно изменить? Хотим ли мы, чтобы индивиды своим выбором ориентировали производство? Или
опасаемся ли мы того, что выборы, внешне индивидуальные, не подвергнутся давлению со стороны
заинтересованных групп, рекламы, негласных уговоров? Лучше ли знают управляющие, чем простые
смертные, что хорошо для всех? Должны ли они выяснять запросы потребителей через рынок, путем
зондирования общественного мнения? Что происходит на самом деле? Является ли в конечном итоге
единственным следствием самой сложности общества и убыстрения научно-технического прогресса то,
что развитие индустриальных обществ почти больше не подчиняется сознательной и перспективной
воле, как это происходит в развитии традиционных обществ?
Прогнозируются цифры, общие количественные данные, поддерживается некое равновесие общих
количественных данных, но знаем ли мы, какие цели преследуем (равенство, демократия,
индивидуальная свобода)? Если бы мы знали свои цели, то сумели бы определить стратегию их
достижения? И какой современный общественный строй предоставляет больше шансов плановикам и
больше гарантий управляемым?
Лекция К
Плановик, социальный инженер, идеолог
Новым фактом в историческом сознании Запада является убеждение в том, что экономический рост
возможен без революционного потрясения и этот рост в целом имеет благоприятные социальные и
человеческие последствия. Но это убеждение, которое еще не всеми разделяется на Западе (марксисты-
ленинцы продолжают это отрицать), не распространяется на слаборазвитые страны. Может быть,
различие между странами, где общественное развитие, по-видимому, возможно без политической
революции, и странами, где это кажется невозможным, представляет собой не самое худшее
определение этих двух видов стран.
Сразу возникают три проблемы, имеющие существенное значение. В этой лекции мы пытаемся их
рассмотреть, но не решить: каковы социо-человеческие изменения, сопровождающие экономический
рост в развитых странах, и в какой мере мы можем их регулировать или направлять? Противостоят ли
друг другу исторически враждебные режимы или идеологии своими средствами, целями, стратегиями
и властью, предоставляемой управляющим? При каких обстоятельствах стратегия развития является и
должна быть стратегией революции?
Первая проблема приведет нас к серьезной противоположности: экономист чувствует себя хорошо в
операциях со сводными данными и в крайнем случае национальным продуктом; социальный инженер
не доверяет общим явлениям (несчастные случаи, преступность, самоубийство), он озабочен тем,
чтобы понять индивидов и их жизненный опыт.
485
Кроме того, может дать более квалифицированные советы по строительству школы или деревни, чем
по росту или сокращению рождаемости или преступности. Социальный инженер хотел бы знать то, что
он делает на микроскопическом уровне, а экономист, особенно либерального направления, пытается
удовлетвориться сохранением глобального равновесия, оставляя каждому индивиду свободу выбора в
использовании своей покупательной способности. Социальный инженер знает, что социальный
контекст в большой мере определяет судьбу каждого, шансы на успех в исследованиях, и он хотел бы
оперировать контекстами. В какой-то степени ему это удается, но только знание элементарных
механизмов удовлетворяет его любознательность и успокаивает его тревогу.
В условиях социализма два измерения— экономическое и социальное— теоретически неразличимы и
смешаны. Строительство социализма- это в то же время формирование нового человека. Попытаемся
показать, что на самом деле советский плановик не обладает даже в плане экономики возможностью
управления, существенно отличающегося от управления западного плановика. Как бы ни различались
методы управления, управляющие используют обязательно, как здесь, так и там, переменные
пропорции, два метода- один метод прямого и косвенного воздействия, другой метод— это
стимулирование путем изменения контекста с применением положительной или отрицательной
санкции. Первый метод в основном применяется на Востоке. Но с его помощью нельзя ни обуздать
всеобщие количественные данные, ни еще меньше элементарные явления и действия людей. Эволюция
социалистических стран свидетельствует скорее о постоянстве, постулированном макиавеллизмом, чем
о приспособляемости человеческой природы, постулированной марксизмом.
У нас нет возможности знать, каково поле социальных и человеческих изменений, которые включает в
себя индустриальный тип общества. Нам не запрещено утверждать, что человек отвечает на
коллективное убеждение как на идеологическую пропаганду, то есть он не позволяет манипулировать
собой в качестве материала: подобно тому, как ядерная угроза не заставляет капитулировать
противника, готового на смерть, социальный инженер, каким бы властным он ни был, как бы он долго
ни химичил, не превращает львов в баранов или зверей в ангелов, или ангелов в зверей.
Что касается стратегии революции, то сегодня она сохраняет два значения, которые символизируют
два имени: Фидель Кастро и Мао Цзэ-дун. Революционное насилие, как бы часто оно ни совершалось,
имеет только незначительное значение с точки зрения всеобщей истории ввиду того, что оно ведет к
стратегии развития. Но насилие революционеров, находящихся у власти, означало бы от^аз от возврата
к повседневной жизни, отказ от принятия стратифицированного общества, которое полно
несправедливости и неравенства, но которое удовлетворяет как капиталистических, так и советских
стратегов.
486
ЛекцияХ
От насилия к диалогу и игре
Мы взяли за точку отправления наших лекций Макиавелли и Маркса, а в качестве примеров
исторического действия— войну и революцию. Эти две темы в течение веков находились в центре
философского размышления об истории. Но профессиональные социологи склонны их игнорировать,
потому что не могут к ним применить свои научные методы, а может быть, еще и потому, что
надеются, что такие события, как акт рождения и смерти социальных систем, станут все более
редкими. Недавно один английский автор писал о культурной революции Мао Цзэдуна, что, может
быть, на берегах Янцзы состоялось последнее потрясение революционного духа, первый взрыв
которого на берегах Сены низвергнул старейшую и самую знаменитую европейскую монархию и
поджег всю Европу.
Мы не намерены продолжать в неведомое будущее наш анализ ядерной стратегии, революционной
стратегии, стратегии роста и благосостояния. Этот анализ касался строго ограниченной части
человечества. Это та часть, которую О. Конт называл авангардом человечества и которая объединяет
сегодня капиталистические и социалистические страны, достигшие определенного уровня развития.
Может быть, эта идея интересует только философа, ищущего идею эпохи. В более скромном плане
исторической реальности судьба привилегированного меньшинства не отделима от судьбы так или
иначе обездоленного большинства.
Тем не менее, мы вправе продолжить наш анализ с помощью мысленного опыта. Отныне главной
целью ядерной стратегии становится предупреждение мировой войны. Ядерный Государь становится
пацифистом из рациональных соображений. Конечно, сегодня страх перед атомной войной приводит к
использованию других форм насилия. Но эволюция не только необходима, но мыслима, она может
привести к тому, что если формы насилия не будут полностью устранены, то будут уменьшены.
Эволюция тем более вероятна, что стратегия роста может заменить стратегию революции. Не потому,
что она исторически или сегодня психологически находится на службе у роста. Только философ
гегелевского толка видит в революционных страстях инструменты, необходимые для модернизации.
Но, впрочем, не исключено, что модернизация оказывает влияние в Европе, Америке, в некоторых
странах Азии: революционное насилие, как и военное насилие, становится анахронизмом ввиду того,
что рациональное управление является общим требованием во всех режимах.
Рациональное управление не приводит к бесчеловечной технократии, к циничной манипуляции всеми
со стороны некоторых. Действительно, каждый является поочередно манипулирующим и
манипулируемым. Общество слишком сложно, чтобы мы могли его понять полностью, принуждения
слишком тяжело воздействуют на управляющих и управляемых, чтобы те и другие чувствовали себя
хозяевами и владельцами своей судьбы или общества. Но это ущемление есть цена за достижение
зрелости: человек- индивид и группа— осознает самого себя, открывая в себе
487
других. С тех пор как человек не рассматривает человека в качестве животного, он рационализировал
свою стратегию. Он не заменяет ее техникой. Целью является достижение диалога стратегов, или, если
хотите, придать противоречиям государств, классов или претендентов на власть характер того, что
называют игрой стратегии. Что, впрочем, представляет собой политическая конституция, как не
совокупность правил, которые должны регулировать конфликты групп и личностей? Не важно, где это
происходит - в Великобритании или в США, игра часто имеет жесткий характер, и наблюдатель чаще
ее считает «грязной», чем «честной». Но политика, в сущности, относится к области конфликтов, так
как блага здесь- редкое явление (нет достаточной власти, чтобы удовлетворить все честолюбивые
намерения) и выигрыш одного означает проигрыш другого (игра двух партий есть игра с ничейным
счетом). Эта область по существу непознаваема. Она не устраняет насилие, но ограничивает его и пре-
вращает в игру, в которой каждый игрок беседует со своими партнерами и оппонентами и где, в конце
концов, оружие рассуждений побеждает рассуждения оружием.
Если это так, то где игра, а где серьезный подход? Не уступает ли игра интересов интересу к самой
игре? Игра несет в себе вознаграждение для игрока, выигравшего или проигравшего. Политика без
насилия, политика, представленная как рационализированное управление, превращается в игру, потому
что удовольствие выиграть выше, чем выгода от победы. Зато экзистенциальная серьезность
переносится на действия, которые, будучи чисто безвозмездными, выражают бескорыстные страсти,
даже, может быть, благородные страсти. Игра— искусство или спорт-будет убежищем серьезности;
политика как игра власти и интересов будет обесценена самым большим числом участников, потому
что она тогда утратит трагизм человеческого конфликта и не обретет необоснованность бесполезной
деятельности.
В конце концов, разве англичане не восприняли серьезнее победу Англии в кубке мира по футболу,
чем дипломатическое поражение в 1963 г. из-за вето генерала де Голля? Исторический упадок или
предвосхищение будущего?
Резюме лекций
(Выдержки из Ежегодника Коллеж де Франс)
Курс лекций (1972-1973)
В этом году оба курса лекций являются продолжением двух курсов прошлого года. Первый курс,
озаглавленный «Теория политического действия», содержит продолжение анализа воззрений
Клаузевица, основные моменты которых я изложил в прошлом году. Второй курс «От немецкого
историзма к аналитической философии истории» относится к тем же лекциям, что и два курса
«Критики социологической мысли». Другими словами, в одном случае речь всегда идет о рефлексии
над действием или о стратегии, а в другом— об эпистемологии общественных или исторических наук,
о желании определить и уточнить способ, с помощью которого мы познаем мир, в котором мы живем и
способствуем тому, чтобы формировать его в процессе познания. Поскольку оба курса представляют
собой лишь моменты исследования, рассчитанного на многие годы, в резюме будет лишь несколько
кратких замечаний общего характера.
В прошлом году я попытался показать, что Клаузевиц является не только военным писателем, или
доктринером, на которого оказал влияние опыт войн Революции и Империи, но и теоретиком,
пропитанным философским духом. Он искал концептуальную систему, способную охватить
необходимое и случайное, трансисторические абстракции и отдельные данные. Теория действия в
соответствии с намерением Клаузевица не походит на эти трактаты, которые приводят искусство
тактики или стратегии к нескольким простым правилам, к нескольким геометрическим формулам.
Теория действия не устраняет саму сущность действия, а именно решение, обязательство, риск, спор.
Она не устраняет ни случайность, ни трение, ни уникальность обстоятельств. Напротив, она
напоминает участникам событий— главнокомандующим, главам государств— условия, в которых
вечная судьба человека обязывает его определиться, помогая и им определиться, насколько возможно,
разумно. Теория помогает участнику событий благодаря концептуальному синтезу (или, если хотите,
благодаря системе понятий), а также благодаря поискам стабильности и историческому опыту.
Исходя из этого принципа, приемлемого для любого стратегического исследования и выраженного
фразой Клаузевица (теория— это Betrachtung, nicht Lehre, анализ, а не учение), я перехожу в лекциях
этого года от теории войны к теории гражданской войны или революции, что будет пред-
489
ставлять собой своего рода переход к курсу лекций о политике ненасилия, который состоится в
будущем году. Отправной точкой моего исследования было сравнение двух наиболее известных
теоретиков войны: с одной стороны, то немец Клаузевиц, противник и страстный поклонник На-
полеона, а с другой— китаец Сунь-Цзы, подлинные рукописи которого восходят, вероятно, к ГУв. до н.
э. Типичные черты обеих тенденций-стратегия войны на уничтожение, стратегия хитрости и победы
без кровопролития. Оба теоретика имеют много точек соприкосновения. Приведем только два
момента: исключительная забота об эффективности (макиавеллизм в обычном смысле слова) и
превосходство политики над войной или главы государства над главнокомандующим. Может быть, оба
переходят различными путями от изучения вооруженных сил и материальных возможностей к анализу
моральных факторов и роли народа.
Таким образом, все теоретики войны становятся в той или иной степени теоретиками политики или, по
крайней мере, народной или революционной войны. Я изучил различные признаки неклассической
войны, которую ведут не регулярные войска, а другие бойцы, стремясь выработать концептуальные
рамки, осуществить исторические сравнения, определить несколько праксеологических правил, чтобы
судить о правомерном и неправомерном в такого рода конфликтах. Клаузевиц поместил главу о
вооружении народа (Volksbewaffnung) в шестую книгу «О войне», где речь идет об обороне. Народная
война, участие солдат без униформы, действия партизан включены, таким образом, в общую теорию
войны. Эта глава, забытая в XIX в., была прочитана с огромным интересом в нашем столетии:
испанские партизанские отряды, партизаны Тироля и Вандеи говорили о тех, кто боролся в тени во