Арон Р. Избранное: Измерения исторического сознания

Подождите немного. Документ загружается.

— распределение экономической и военной силы;

- мобилизационные возможности;

- природа союзов и враждебности;

- идеологические отношения; принцип государства.

Ясно, что нелегко различать эндогенные и экзогенные переменные величины. Распределение военной

силы зависит от многих факторов.

2) Границы целостности:

- в конкретном, географическом смысле.

- в абстрактном смысле; переменные величины.

3) Исходя из каких переменных величин можно сформулировать гипотезы, которые требуют

проверки? Известны только следующие примеры: гонка вооружений, связь между торговлей и

вооружением, модели теории игр.

4) Самовоспроизводство межгосударственных целостностей. Можно придать смысл этому понятию:

- европейское равновесие; сохранение отношений между различными государствами без

универсального единоначалия;

— внутриевропейское равновесие;

— полная свобода союзов.

Число целостностей, которые авторы обнаруживают между 1815 и 1945 г., произвольно; все зависит от

определения переменных величин. Разумеется, между 1789 и 1974г. основные переменные величины

межгосударственной целостности глубоко изменились. В этом смысле был совершен переход от одной

целостности к другой. Эту целостность можно с оговорками назвать системой в силу взаимосвязи

переменных величин. Но по сравнению с программированными системами или с системами,

контролируемыми из единого Центра, или системами со стабилизирующей ретроактивностью,

межгосударственная целостность едва ли является системой.

- Гомеостатическая система, когда изменение по отношению к равновесию вызывает реакцию в

противоположном направлении ради восстановления равновесия.

- Экономическая система не относится к таким системам; изменения могут возрастать, но сохраняется

возможность центрального контроля.

Кроме того, межгосударственная целостность всегда включала урегулирование конфликтов

посредством насилия; отсюда возможное влияние микрособытий. Нежелательное здесь получает

точный смысл: кто желал войны в 1914 г.? Кто желал Пелопоннесской войны? Диспропорция между

людьми и результатами их действий. Шекспир. Толстой, «Война и мир», рассказ о военной кампании в

России.

- Хитрость Разума.

- Противоречия в Европе накануне 1914г. Между экономическим строем и военными средствами.

- Невидимая рука либералов.

— «Панургово стадо».

454

— Противоречия и Хитрость Разума

Межгосударственная целостность исключает как контроль из единого Центра, так и ни негативную или

позитивную ретроактивность. В случае системы равновесия имеется тенденция к негативной

ретроактивности. Чрезмерное могущество порождает коалицию государств, находящихся под угрозой.

Но это не признак любой исторической целостности; цивилизации по большей части известны как

империи.

Теория систем требует, чтобы, исходя из нескольких переменных величин и их отношений, можно

было сформулировать научные высказывания, поддающиеся проверке. Но, на мой взгляд, мы этого не

достигли и, видимо, никогда не достигнем.

Различные подсистемы оказывают постоянное влияние на межгосударственную систему.

- Модификация вооруженных сил.

— Влияние конфликтов внутри государств.

— Различные эволюции внутри подсистем.

Можно заменить так называемые аналитические понятия описательными понятиями. Остается

выяснить, что можно сказать, исходя из абстрактных переменных величин или смоделированных

ситуаций.

Примечания

Introduction a la philosophic de 1'histoire. Paris, 1938; переиздана в 1986г. La philosophic critique de 1'histoire. Paris, 1933,

переиздана в 1987 г. (На русском языке они вышли в 2000 г. — Прим. перев.).

Dimensions de la conscience historique. Paris, 1961. Переиздана в 1985 г. (См. настоящий том — Прим. перев.)

Histoire et dialectique de la violence. Paris, 1973.

Memoires, Paris, 1983. P. 660 sq.

В работе должны были быть проанализированы проблемы, которые Арон изложил в лекциях в Коллеж де Франс в

1976-1977 гг: Марксизм Маркса.

Memoires. P. 688-689.

Dix-huit Lecons sur la societe industrielle. Paris, Gallimard, Idees, 1962. P. 7 sq.

Здесь приводятся только те примечания, которые интересны отечественному читателю. - (Прим. перев.).

См.: Арон Р. Избранное. Введение в философию истории. М.- СПб., 2000. — (Прим. перев.).

См. там же.

Aron R. Histoire et dialectique de la violence. Paris, Gallimard, 1973.

Речь идет о книге Г.Х. фон Фригта «Объяснение и понимание». На русский язык она была переведена в 1986 г. (См.:

Г.Х. фон Фригт. Логико-философские исследования. Избранные труды. Пер. с англ. М., 1986. — Прим. перев.).

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 20.

Там же. С. 21.

Там же. С. 6.

Там же. Т. 13. С. 6-7.

Там же. Т. 4. С. 424.

Merleau-Ponty М. Phenomenologie de la perception. Paris, 1945. P. 517.

Merleau-Ponty M. Humanisme et Terreur. Paris, 1947. P. 68-69.

455

Op. Cit. P. 71.

Op. Cit. P. 73.

Op. Cit. P. 19.

Merleau-Ponty M. Phenomenologie de la perception. P. 518.

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 12, С. 727.

Althusser L. Balibar E. Lire le Capital, 11, Paris, Maspero, 1969. P. 110.

Гегель Г.В.Ф. Лекции по философии истории. СПб., 1993. С. 58-59.

Hegel G. W.F. La Raison dans 1'histoire. Paris, 1965. P. 26.

Те французы, которые не оказались в оккупированной немцами Франции (прим, перев.).

Те французы, которые жили в оккупированной Франции, со столицей в городе Виши (прим, перев.).

Aron R. La Sociologie allemande contemporaine. Paris, 1981. P. 93.

Evans-Pritchard E.E. Les Nuer. Description des modes de vie et des instittutions politiques d'un peuple nilote. Paris,

Gallimard, 1968. P. 68.

Evans-Pritchard E.E. Sorcellerie, oracles et magie chez les Azandes. Paris, Gallimard, 1972. P. 100.

Ibid. P. 101.

Как пишут французские издатели, данная лекция осталась в виде заметок (прим, перев.).

Sartre J.P. Critique de la raison dialectique. Paris, 1961. P. 61.

Как пишут французские издатели, этот курс был прочитан Ароном в 1976— 1977 гг. (прим, перев.).

Hayek F. von. Scientisme et sciences sociales. P. 35.

Ibid. P. 42.

Bourdieu P., Passeron J.-C. Les Heritiers. Les Etudiants et la Culture. Paris, 1964.

Hayek, Scientisme et sciences sociales, P. 59.

Ibid, P. 60

Джилас M. — партийный и государственный деятель Югославии. — (Прим. перев.)

См. журнал «Survival», Londres, janvier-fevrier 1963. P. 40 — (Прим. франц. изд.)

Levi-Strauss Cl. La Pensee sauvage. Paris, Plon, 1962, reed., 1983. P. 344.

Op. cit. P. 346.

Ibid.

Op. cit. P. 346 sq.

По этой последней лекции в нашем распоряжении оказались только эти рукописные заметки. — (Прим. франц.

изд.).

Приложения

Конспект Гиффордских лекций Об историческом сознании в мышлении и

действии

Первая часть

(1965)

Об историческом сознании в мышлении:

понимание прошлого

Обычно различают философию истории— общую интерпретацию становления человечества — и

логическую, эпистемологиче кую или критическую теорию познания прошлого. Философия истории

относится к уже пройденной фазе мышления, тогда как скромная и осторожная логическая теория

является современницей науки и аналитической рефлексии.

Не отрицая относительной правомерности такого различения, я не согласен с тем, чтобы резко

отделять философию истории от теории исторического познания. Действительно, нетрудно признать,

что каждая из исторических школ руководствуется тем или иным пониманием мира и человечества.

Каждая из теорий исторического познания содержит такое количество серьезных последствий, что она,

по крайней мере, для тех, кто не принимает ее выводы, является взаимосвязанной философией истории

первого типа. Чтобы продемонстрировать эту взаимную связь между строгим анализом и конкретной

интерпретацией, достаточно привести пример марксизма.

Мы хотели бы в двух частях наших лекций, озаглавленных «Историческое сознание в мышлении и

действии», быть на стыке между философией истории и критикой исторического познания: понятие

исторического сознания содержит меньше философии истории и больше критики исторического

познания. Всякое общество, всякая цивилизация имеет представление о своем отношении ко времени.

Это представление придает смысл изменениям, которые на него влияют, прошлому, которое оно

объединяет или связывает с будущим, которое оно подготавливает или предвосхищает. Хаотические

преобразования, циклы, прогресс— все эти термины предлагают видения или исторические системы

или схемы, которые не обязательно включают в себя подробное знание развития человечества, но все

же не сводятся к простой логике или эпистемологии.

Наше исследование, опирающееся на историческое сознание, постепенно возвысится до логики и

достигнет уровня философии. И так как жить в истории означает занять определенную позицию к

прошлому и к будущему, и поскольку эта позиция ведет к действию (если только, напротив, она не

была частично определена им), наше исследование будет

459

делать акцент сначала на историческом измерении мысли, а затем во второй части на историческом

измерении действия.

Все время цитируют фразу Поля Валери: «Мы, представители других цивилизаций, сегодня мы знаем,

что мы смертны». Эту формулу, появившуюся в связи с опытом Первой мировой войны, я хотел бы

заменить более расширенной формулой: «Мы, люди научных сообществ и атомного века, знаем, что

мы вовлечены в историю». Что значит для нашей мысли и для нашего действия сознание быть

вовлеченным в приключение, которое для нас одновременно есть нечто внутреннее и внешнее,

причиной или сущностью которого является само человечество, но о котором никто не может сказать,

что оно выражает его желание? Вико, может быть, был прав, когда говорил, что человек понимает

историю иначе, чем природу, потому что он является творцом общества, а не природы. Но этому

бесспорному утверждению соответствует как ироническое эхо известная фраза: «Люди делают свою

историю, но не знают историю, которую они делают».

Лекция I

Философия истории и историческое сознание

Целью первой лекции является выяснение собственных признаков исторического сознания нашего

времени.

Было бы нелегко определить такую господствующую философию, которая могла бы быть названа

философией истории нашего времени. Биологи перечисляют десятки тысяч или миллионов лет и в

конце длительного процесса эволюции помещают homo sapiens, простейшие формы жизни которого

образуют первоначальный этап. Антропологи тоже перечисляют тысячи лет и усматривают в

неолитической революции, если можно так выразиться, недавнее событие, отдаленное от нас десят-

ками тысяч лет, а в истории сложных обществ или так называемых высших цивилизаций- последний

эпизод этого длительного приключения. Отсюда многие философии, как, например, философии

Шпенглера и Тойнби, предлагают плюралистическую интерпретацию: человечество, считают они, в

течение последних пяти или шести тысяч лет было рассеяно не только между многочисленными

городами и империями, но и между многочисленными обществами (в понимании Тойнби) или куль-

турами (в понимании Шпенглера). Каждое из этих обществ или культур явилось неудачной попыткой

объединения разных народов или придания удовлетворительного выражения одному из возможных

способов быть человеком.

Философия истории, внезапно достигшая небывалого успеха,— это марксистская философия. Она с

самого начала представляет собой главным образом интерпретацию современной истории, но она

обогатила себя как периодизацией всеобщей истории (история развитых обществ), так и

предвосхищением декларированного неизбежного будущего. Поскольку марксизм устанавливает

порядок чередования эпох техники (или средств производства), он, так сказать, ведет человечество от

так назы-

ваемых архаичных или первобытных племен к небоскребам и к электронным микрокалькуляторам, в то

время как Тойнби рассказывает ту же историю, но как завершение объединения обществ (или культур)

во всемирное сообщество. А Тейар де Шарден дерзко изобразил движение, которое якобы прошла

неорганическая материя до ноосферы через перипетии видов, орудий, империй и культур.

Эти три философии, какими бы ни были различными их мысли и выводы, тоже являются характерной

чертой исторического сознания нашего времени, и каждая из них отражает по-своему основные

жизненные испытания. После Второй мировой войны общества знают, что отныне они живут одной и

той же историей, политический откат Европы совпадает с вестернизацией всего мира, которую отныне

считают желательной сами незападные люди, по крайней мере, в плане техники. Эти общества знают

также, что никогда не обладали такими возможностями создавать и разрушать, что никогда они не

были объектом и субъектом таких быстрых и глубоких изменений, как в наше время.

Так объясняют специфические черты исторического сознания нашего времени. Сегодняшний человек

лучше знает свою историчность, чем человек любой другой эпохи, и эта историчность одновременно

биологична (происхождение человека из животного) и социальна (крайнее разнообразие племен,

обществ и культур). В то же время он открыл свою собственную Прометееву силу: человек является

животным, которое создает свою среду своим трудом и, изменяя свою среду, изменяется и сам. В силу

этого современное историческое сознание содержит своего рода примат будущего над прошлым

(«Человек есть будущее Человека»). Хотя XX век лучше исследовал прошлое, чем XIX, тем не менее

нельзя сказать, что наш век есть век истории, как говорили о предыдущем столетии. Творец самого

себя и своей среды с помощью науки и техники, человек не может не обратиться к самому себе, к

своим социальным действиям и изменениям духа науки, с помощью которой он подчинил себе

природу. Человек хочет научно познать прошлое, наследником которого он является в качестве

настоящего. А настоящее несет в себе. В то же время он не был никогда так любознателен и не уверен

в будущем, которое он создает. Мечты или кошмары, черные или розовые представления о будущем,

которое люди хотели бы предсказать или создать, неизбежно становятся рациональным завершением—

при всей его иррациональности— человечества, уверенного в своей власти не столько над самим

собой, сколько над вещами.

Лекция II

О критике исторического разума

Идея критики исторического разума восходит к концу прошлого века. В Германии, кажется, первым

эту идею ясно изложил Дильтей. Но если формулировка связана с посткантианским периодом

немецкой философии, то тема сама возникла раньше, и, по-видимому, Вико ее сформулировал со всей

ясностью: история-реальность, то есть общества и чело-

460

461

веческие идеи, проявляющиеся как непрерывный ряд, являются продуктом человеческого разума.

Поэтому разум снова оказывается в истории,' и он может ее познавать иначе, чем познает природные

явления, имеющие туманный характер в силу своей инородной сущности.

Работы неокантианцев привели только к тому, что можно было окрестить критикой исторического

разума. Но не бесполезно уточнить причины неудач (по крайней мере, относительных)- и еще не

устаревшие результаты этого анализа.

Во-первых, понятие «критика исторического разума» двусмысленно. Оно, действительно, имеет

двоякое значение. Речь идет либо об осознании разума, примененного к познанию истории (то есть

обществ или их творений), либо о том, чтобы раскрыть многочисленные выражения человеческого

разума с помощью многообразия знаний, верований и социальных систем. Оба эти смысла более или

менее сливаются в философии Дильтея. Но в творчестве Макса Вебера первый смысл доминирует, в то

время как второй доминирует в творчестве Леви-Брюля (когда ставят вопрос о первобытном

мышлении) или Леви-Стросса (увлеченного структурным анализом мифологии).

Мы будем придерживаться первого смысла. Он содержит очевидные трудности. Воссоздание

прошлого как доказуемой истины, а также общественные науки (лингвистическая, экономическая

теория, социология) подчиняются и не могут не подчиняться универсальным правилам научного

разума. Значительное сходство между субъектом и объектом имеет свои минусы (как добиться отрыва,

необходимого для объективности?) и плюсы (отношения между фактами представляют непосред-

ственную или специфическую умопостигаемость). Но это значительное сходство сохраняет требования

всякого научного метода. Кроме того, особенности познания человеком историко-человеческих

явлений раскрываются не на трансцендентальном уровне. В общественных науках нет ничего,

подобного чувственным формам или категориям рассудка.

Тем не менее, неокантианцы раскрыли две простые и фундаментальные идеи. Во-первых, историческое

познание преимущественно есть познание событий, то есть, в широком и туманном смысле, познание

локализованных и датированных фактов, познание того, что произошло здесь и там. И хотя некоторые

науки о природе (биология, геология) тоже пытаются восстановить события, интерес, проявляемый

историком к человеческим событиям, способ их исследования существенно отличаются от интереса,

проявляемого в естественных науках, и от метода их исследования.

Во-вторых, верно то, что объект исторического познания, поскольку он представляет собой

социальный объект, понимается иначе, чем понимание связей между естественными фактами. Но не

потому, что историк или социолог интуитивно схватывает истинность чуждого существования или

далеких обществ. Понимание (Verstehen по-немецки)- это не чудесный дар или таинственный ход

историка. Историк и социолог понимают свой объект, потому что они действуют и живут внутри этого

объекта. Единство субъекта и объекта, которое утверждал с полным правом Вико, не освобождает

обществоведов от неблагодарной задачи терпеливого исследования и доказательства, но оно

462

им в конце исследования доставляет удовольствие в качестве специфического процесса мышления.

Именно историк, как выразитель определенного человеческого сообщества, одновременно постигает

себя и другого.

Лекция III

Критика исторического разума и критика диалектического разума

Неокантианские исследования в духе как Дильтея, так и Макса Вебера привели к результату, который,

в сущности, оказался прямо противоположным предполагаемому результату. Кантовская критика как

ответ на критику Юма обосновывала универсальную истинность наук о природе, даже если она

исключала возможность познать вещь в себе с помощью разума. Достижением критической рефлексии

в историческом познании является раскрытие активной роли историка в восстановлении прошлого.

История-наука не является и не может быть чистым и простым отражением истории-реальности,

потому что история-реальность, проявляющаяся как хаос событий и личностей, сама по себе не

упорядочена (не говоря даже о трудном переходе от документов к фактам). Но чем больше

неокантианцы настаивали на ответственности историка в восприятии прошлого, тем больше они

увеличивали разрыв между исторической наукой, которую они описывали, и современным идеалом

универсально пригодного знания.

Неокантианская критика исторического познания приводила к своего рода релятивизму (под этим

термином мы понимаем связь между некоторой интерпретацией прошлого и позицией самого

интерпретатора) двумя путями. Конечно, эта критика усматривала в опровержении исторического

позитивизма пример переворота в духе Коперника: разум историка не порабощен объектом, но как раз

разум представляет собой объект, поместив его в свои формы или свои категории. На самом деле

сравнение поверхностное: все зависит от признака форм или категорий. Если эти категории только

исторически, а не универсально пригодны, то воссоздание прошлого не достигает объективности

(универсальной пригодности) в том смысле, в каком этого достигают науки о природе.

Кроме того, историческая реальность, которую хотели неокантианцы, Дильтей и Вебер, уловить, есть

жизненный опыт, то есть не только духовные и социальные системы, отделенные от создавших их

людей, но и сами люди, которые мыслили, действовали, мечтали, страдали. И чем больше историк

стремится к изучению пережитого, тем больше рискует не тем, чтобы оказаться беспристрастным, а

тем, чтобы не скатиться к пониманию, которое можно сравнить с единичной связью между худож-

ником и его моделью, даже между психоаналитиком и его пациентом.

Как мне кажется, именно такова попытка критики диалектического разума, предпринятая Ж.П.

Сартром. Верно, что Сартр руководствовался намерениями, не имеющими ни чисто философский, ни

строго научный характер. Он озабочен тем, чтобы показать возможное примирение марксизма и

экзистенциализма. Но если мы будем абстрагироваться от

463

этих побудительных причин, то остается философский «проект»: проект понимания пережитого опыта,

которое вдвойне не будет частичным, иначе говоря, которое не будет пониманием историческим индивидом

бесчисленных и рассеянных исторических опытов.

Такая попытка, очевидно, обречена с самого начала в силу своего внутреннего противоречия. Но эта

попытка раскрывает современный этап философской проблематики исторического познания. Историческое

познание представляют либо как познание объекта, совершенно чуждого для историка (но не ускользает ли

в таком случае внутренний смысл, специфическая реальность человеческой истории?), либо как

восстановление живыми опыта предшествующих поколений. Но избегает ли в этом случае историческое

познание двойного релятивизма? Ведь с одной стороны, это признание многообразных проявлений

человеческих сообществ, которые следовали друг за другом во времени, а с другой— связь между

интерпретацией различных человеческих сообществ и положением исследователя.

В следующей лекции мы попытаемся преодолеть эту антиномию.

Лекция IV

Историческое объяснение и спор Гемпеля-Дрея

С тех пор как английские и американские философы позитивистского и аналитического направления

заинтересовались историческим познанием, в центре их внимания и споров оказалась одна проблема: какова

природа объяснения особой последовательности, то есть последовательности двух локализованных и

датированных событий?

Неокантианцы не игнорировали эту проблему и неоднократно ее обсуждали. Но большинство английских и

американских логиков, в силу другой традиции, игнорируют немецкую или французскую литературу, и

рассматривают проблему, не ссылаясь или почти не ссылаясь на своих предшественников.

Действительно, неокантианцы искали своеобразие исторического познания в двух направлениях: либо в

человеческом, значимом и понятном характере объекта, либо в сингулярности, в пространственно-времен-

ной локализации фактов. Эта альтернатива связывается с двумя другими альтернативами: понятие

исторического определяется либо природой объекта (Дильтей) и, возможно, отсюда вытекает интерес к

единичному объекту и к становлению, либо, на основе способа концептуализации (Рик-керт) или

интенциональности разума, и устанавливается связь специфических признаков объекта с этой

интенциональностью. С другой стороны, причиной восстановления прошлого может оказаться желание

понять либо социальное и человеческое многообразие, либо последовательность событий. Между

различными логическими школами и различными историческими философиями существует определенное

соответствие.

Спор Гемпеля—Дрея сводится к следующему вопросу: можно ли последовательность событий объяснить

только на том основании, что ее можно вывести из общего высказывания? Такие логики, как Гемпель и Поп-

пер, на этот вопрос отвечают утвердительно, тогда как Дрей и Донеган

отвечают отрицательно. По правде говоря, «континентальные» философы едва ли понимают, с какой

страстью ведутся споры, которые современники Макса Вебера считали уже исчерпанными.

Можно утверждать, что единичная последовательность научно может быть объяснена только при условии,

если она будет выведена из общего высказывания. В этом случае речь идет об определении научного объяс-

нения. Но если это определение принимается, то следует заключить, что большая часть объяснений

исторических событий не имеет научного характера. Избранная модель или постулированная теория не

применяется к действительной работе историков. Когда историк старается объяснить решение участника

событий, то он не только не может, но и не желает вывести это решение из общего высказывания—

сущность исторического решения, с точки зрения историка, как раз состоит в том, что оно могло быть иным:

либо тот же человек, видимо, мог действовать иначе, либо другой человек на его месте мог действовать

иначе. Все историки, начиная от Фукидида, рассказывали драмы войн и революций, и фактически, по

крайней мере имплицитно, признавали свободу участников событий на микроуровне. Почему

непредсказуемое будущее заранее определено? Если это будущее осуществилось, то, разумеется, оно осуще-

ствилось, как и предопределялось. Отсюда не следует, что оно не могло быть иным, или человек не мог

действовать иначе, или другой человек мог оказаться там, где принималось роковое решение.

Тезис Гемпеля и тезис Дрея отсылают нас к двум смыслам понятия события. Событие определяется просто

как физический или человеческий факт, который совершается в определенном месте и в определенный мо-

мент (замерзание воды, болезнь, вызванная микробом, смерть человека), оно часто объясняется на

основании одного или нескольких общих высказываний. Но событие в строгом смысле слова, то есть

случай, связанный с маловероятным стечением обстоятельств уже нуждается в объяснении другого типа:

хотят схватить скорее стечение серий, чем законность каждой из них. Но когда случай представляет собой

человеческое решение, то сама идея объяснения на основании общего высказывания противоречит природе

объяснения, которое ищет историк. А если он пытается вывести единичную последовательность из общего

высказывания, то он это делает как раз с точки зрения определенной философии истории и на более

высоком уровне, чем на уровне индивидуального действия.

Лекция V

Об умопостигаемости человеческих действий

Возражение, с которым обычно сталкиваются те, кто отвергает тезис Гемпеля—Поппера, состоит в том, что

противоположная теория не устанавливает радикального различия между историческим объяснением и

объяснением повседневной жизни. Возражение имеет определенное значение, но, на мой взгляд, оно не так

важно. Весь вопрос состоит в том, чтобы выяснить, в состоянии ли историк объяснить поведение историчес-

ких личностей иначе, чем мы объясняем поведение наших соседей или

465

наших правительств, иначе, чем психолог или психоаналитик объясняют поведение пациента или индивида,

жизненный путь которого они проследили с детства. Почему мы можем объяснить поведение людей

прошлого лучше и иначе, чем поведение наших современников?

Необходимость общего высказывания Дрей решил заменить необходимостью другого рода-

необходимостью рациональной связи между средствами и целью, или между обстоятельствами и решением.

В какой-то мере Дрей воспроизвел тезис, который уже выдвигали неокантианцы, но он его упростил и

сузил. Понимающее объяснение человеческого поведения не предполагает ни дедукции, исходя из общего

высказывания, ни даже рациональности действия. Оно только требует, чтобы в зависимости от

обстоятельств, от системы ценностей и от психологии участника его решение казалось понятным. Невроз

может быть понятен психоаналитику без выведения единичного случая из общего высказывания.

Можно попытаться наметить теорию внутренней умопостигаемое™ человеческого действия, а также

типологию различных видов умопости-гаемости. Ясперс в своем трактате по психопатологии попытался

установить границы и собственные признаки того, что он назвал пониманием пережитого и поведения, и в

то же время он уточнил смысл, который он придал различию между пониманием и объяснением. Это

различие почти неизвестно в английской и американской философии, хотя в других формах (например,

различие между научным объяснением и объяснением повседневной жизни) некоторые идеи, оказавшиеся в

основе этого различия, находят иногда свое выражение в этих философиях.

К тому же общественные науки— социология, социальная психология, экономическая теория, даже

позитивистские школы- тоже практикуют то, что Дильтей, Ясперс, Макс Вебер, Шелер называли понимани-

ем, то есть воспроизведением и схватыванием внутренних связей в сознаниях участников, связей, которые в

отличие от связей природных явлений умопостигаемы. Но эти связи не даны непосредственно наблюдателю

или ученому.

Нет существенного различия между пониманием историка и пониманием социолога или экономиста. Но

есть две причины различия между ними: с одной стороны, историк часто не может собрать данные и про-

водить эксперименты, как это делает социолог, изучающий современные общества. С другой стороны,

историки больше, чем другие обществоведы, интересуются тем, что никогда нельзя увидеть дважды: либо

цивилизацией (или обществом) с ее уникальным бытием, либо историей (в том смысле, в каком романист

рассказывает историю) с ее уникальным развитием.

Однако отсюда не следует, что историк интересуется лишь либо особенностями, либо неожиданными и

случайными событиями. Особенности умопостигаемы только на основании понятий, а события умопо-

стигаемы только через целое или тенденции. Это диалектика особенного и общего, эволюции и

случайностей. Эта диалектика есть душа воссоздания исторического мира с помощью, выражаясь словами

Дильтея, наук о духе.

466

Лекция VI

Событие и исторический детерминизм

Любой локализованный и датированный исторический факт является событием в обычном смысле этого

слова. Но в строгом смысле событие предполагает нечто большее: появление человека, принятие решения,

развязывание войны или революции. Хотя такие события связаны с предшествующими обстоятельствами,

они не вызваны или, по-видимому, с необходимостью не вызваны ими: в крайнем случае событие имеет слу-

чайный характер. Оно не только не прогнозировалось, но могло произойти по-другому.

Событие в строгом смысле слова есть непосредственное данное простого наблюдения, а не гипотеза. Когда

историки рассказывают то, что произошло, то они и не думают, что элиминируют события или сводят их к

глубинной тенденции развития или к «всеобщему детерминизму». Но здесь возникает проблема уровня: на

микроуровне событие— великие люди, ошибочные решения, случайности— кажется, царствует. Но не

происходит ли по-другому на макроуровне? Не есть ли это только деталь, имеющая событийный характер;

не показывает ли целостность, схваченная упрощающим взглядом историка, нечто вроде необходимости?

В этой лекции будем анализировать различные аспекты этой проблематики.

С точки зрения логики нет никаких оснований противопоставлять принцип детерминизма вероятной

эффективной деятельности выдающихся людей или непредвиденных решений. Детерминизм не

предполагает, что некоторые части реальности влияют на ход истории или что случайности и

микроскопические события таинственным образом дополняют друг друга. По крайней мере, как раз для тех,

кто отрицает доказательства представляемых событий, видимость обманчива.

Во-вторых, сама структура историко-социального мира предполагает возможную эффективность событий.

Общества организованы иерархически, и один или несколько человек своими действиями или бездействием

могут вызвать последствия, окончательный результат которых тщетно предсказывать.

В-третьих, не следует вообще заранее определять влияние, которое индивиды или случайности оказывают

или могут оказывать. В зависимости от эпох или сфер это влияние может быть более или менее суще-

ственным. Но в этом отношении нельзя резко противопоставлять одну сферу общества другой.

Экономическая история не свободна от случайностей. Политическая история не есть продолжение

случайностей.

Кроме этих трех проблем вырисовываются другие, более серьезные вопросы. Описывая любой момент

войны или революции, историк, словно их современник, испытывает ощущение, что события могли

происходить иначе. Но когда он смотрит ретроспективно и охватывает глобально целое кризиса или

периода, то ему кажется, что он охватывает умопостигаемый порядок. Важно понять, что нет противоречия

между событийным видением и детерминистским видением развития. Точнее, противоречие возникнет

лишь с того момента, когда одно из этих видений будет

467

представлено как единственно верное. Умопостигаемый порядок, который историк видит на

макроскопическом уровне, заранее не определен. Это, действительно, реализовавшийся мир, не

обязательно единственный и заранее возможный мир. Оба видения оказываются совместимыми, как

только они оказываются на различных уровнях в качестве выражения реальности. Только в терминах

вероятности можно утверждать, что постфактум действительный макроскопический или

микроскопический ход событий был заранее более или менее определен совокупностью обстоятельств.

Прямые или косвенные последствия Первый мировой войны способствовали тому, чтобы

спровоцировать Вторую мировую войну. Если удалось уловить логику цепных реакций насилия, то это

еще не означает, что после подписания Версальского договора появление Гитлера было неизбежным, а

Вторая мировая война оказалась фатально неизбежной.

Лекция VII

Исторические системы

История-реальность состоит только из людей и вещей— из людей, находящихся в естественной среде,

которую они изменяют своей трудовой деятельностью, из вещей, созданных людьми, господами и

рабами своих творений. Однако каждое общество, каждая эпоха и последовательность обществ и эпох

представляются индивидам внешними и высшими; это— своего рода гигантское и чудовищное здание,

в котором его строители не узнают друг друга. Эти формулы напоминают гегелевско-марксистскую

диалектику, ставшую сегодня банальной, об экстериоризации, которая превращается в отчуждение.

В этой лекции мы хотели бы использовать в качестве точки отправления наименее сомнительные

уроки антропологии и социологии. Бесспорным является тот факт, что существует множество форм

бытия человека, что каждое общество по-своему направляет основные импульсы, придает или

навязывает им другие формы выражения. Система ценностей и верований также меняется от общества

к обществу. В течение так называемого исторического периода в узком смысле слова (шесть тысяч лет

«цивилизации») биологическая природа, генетическая конституция человечества, кажется,

существенно не изменилась. Современный человек с момента рождения генетически не отличается от

того человека, каким он был, когда начался процесс цивилизации. Именно в обществе и через культуру

человечество изменяется исторически. Историк пытается уловить как раз собственные признаки

каждого из этих обществ, сущность каждой из этих культур. Другими словами, он старается сделать их

частью как единого человечества, так и исторического многообразия, достичь единства каждого

общества и уловить в нем его целостность.

Эта проблематика относится к одной из интенциональностей исторической любознательности, а

проблематика события и детерминизма-к другой. Это двоякая проблематика: каковы социальные и

культурные системы, единство которых историк пытается восстановить? Как орга-

468

низуется многообразие этих целостных образований? Мы выделим несколько аспектов этой

проблематики, используя примеры из политики и экономики.

Нет «вечной политики». Но есть вечное понятие «Политика». Или, если хотите, существует проблема,

которая нам кажется неотделимой от самого человечества,— проблема политического порядка, то есть

отношений приказа—подчинения как на уровне частных предприятий или отдельных предприятий, так

и на уровне власти, осуществляемой некоторыми лицами над совокупностью коллектива. Поэтому

можно понять различные политические системы, используя одну и ту же концептуализацию; чтобы

понять единство и многообразие систем, даже необходимо располагать понятиями, благодаря которым

обнаруживается постоянство проблемы, множество решений, главные аспекты всех систем, основные

институты и характерные особенности каждого из них. Кроме того, на достаточно высоком уровне

абстракции или формализации возможна общая экономическая теория, которая преодолевает тщетный

спор о «всеобщих» и «исторических» законах.

Во всех сферах усилия современных общественных наук устремлены в этом направлении:

концептуализация с целью уловить и сравнить системы, сделать умопостигаемым единство (и границы

единства) каждой из систем, по возможности вновь обнаружить конечные причины многообразия либо

в структурах человеческого разума, либо в предполагаемых противоречиях каждого решения.

Теория социального целого или социальных систем дополняется теорией событий по той простой

причине, что эти последние находятся внутри систем. Но взаимодополняемость событий и систем не

исключает двойственности интенциональностей, любознательности, проявляемой то в работе, то есть

в политической, экономической или социально образованной системе, то в действии, то есть человек,

реагируя на обстоятельства, создает нечто реальное, чтобы проецировать будущее.

С точки зрения исторических или общественных наук противоположность событий и систем

относительна. Так, в зависимости от уровня рассмотрения Третий рейх представляется событием или

системой. Однако нет историка, а тем более философа истории, который бы не был удовлетворен этой

противоположностью, какой бы относительной она ни была. Человеческая история (человеческая

реальность, которую история-наука пытается восстановить) как раз состоит из постоянно обновляемой

диалектики, из традиции и действия, из системы и событий, из созданной реальности и из нежелания

некоторых ее принять.

Анализ исторических целостностей ведет также к двум дальнейшим проблемам: к проблеме целостной

системы общества (а не к системе, ограниченной особой сферой деятельности) и к проблеме порядка,

если таковой существует, становления глобальных систем.

469

Лекция VIII

Об исторической тотальности

Исторические или общественные науки являются одновременно аналитическими и синтетическими—

аналитическими в своих методах и подходах, синтетическими в своем желании схватить глобальное

единство, свойственное историческим системам. Тем не менее, возникает проблема тотальности, потому что

существует значительный интервал между объединенными системами, которые изучают экономисты,

психологи и социологи, и между целостностью, которую изучают философы истории.

Независимо от того, идет ли речь о политических или экономических системах, историк раскрывает

взаимные отношения между переменными величинами (учреждения или функции). Он, возможно, раскры-

вает ключевую переменную величину, присутствие или отсутствие которой влечет за собой самые

серьезные последствия. Строго говоря, он допускает, что любая конкретная и единичная система больше,

чем сумма частей, или что аналитическая или комбинаторная мысль не раскрывает полностью характерные

особенности системы. Но историк не может объединить ни события в систему, ни системы в единое целое.

Конечно, не исключено, что историк, изучающий различные культуры, может добиться объединения систем

в той мере, в какой он обнаруживает в происхождении каждой из этих систем одну и ту же сердцевину, одну

и ту же совокупность ценностей и верований. Но такого рода объединение имеет сугубо интуитивный

характер, и поэтому как легко внушить идею о духовном сходстве, так и трудно доказать его наличие между

системами и близость их основ.

Эти интуитивные обобщения более или менее рекомендательного характера ставят иные проблемы, нежели

амбициозные обобщения, модель которых предлагает учение Маркса. Это учение требует определения глав-

ных исторических целостностей, периодизации всеобщей истории или истории, характерной для каждого

общества (или культуры), раскрытия движущих факторов этой периодизации.

В этой лекции мы попытаемся осветить логическую или субстанциальную проблему такого рода обобщения

и отметить границы, в пределах которых эти обобщения правомерны. В частности, в качестве примера

возьмем марксизм, его различные интерпретации и подвергнем их критике (в кантовском смысле). Можно

показать путем рассуждений и благодаря опыту ошибку, которая состоит в том, что путают историческую

целостность, исходя из некоторой переменной величины, принимаемой за главное, с реальной

целостностью, а также в том, что приписываются этой переменной величине, которую путают с

целостностью, все неприятности или все страшные события. Можно определить экономический строй с

помощью переменной величины (например, частная собственность на средства производства), но нельзя

приписывать этой переменной величине ответственность за международные конфликты или объяснить при

помощи этой единственной переменной величины все черты обществ, которые базируются на том или ином

экономическом строе. Тотальное отрицание реального, что порождает ностальгию в некоторых

умах, и принесло столько несчастий нашему столетию, интеллектуально восходит к ошибкам ложного

обобщения. Независимо от того, представляют ли это обобщение в виде так называемых объективных

законов развития или в виде так называемой диалектики, оно влечет за собой такое же возражение: оно

недооценивает специфичность социальных сфер и смешивает их взаимозависимость с реальным единством.

Обобщения в духе Шпенглера или Тойнби не вызывают такого возражения по следующим причинам:

Шпенглер сам признает, что его обобщение имеет чисто интуитивный характер, Тойнби ограничивается оп-

ределением некоторых главных направлений развития и установлением некоторых факторов или причин

этого развития. Какими бы спорными ни были эти чрезмерные обобщения, они являются ретроспективными

или перспективными пророчествами, превосходящими наше знание, но больше отличающимися по степени,

чем по содержанию от обычных интерпретаций.

Возможно ли историческое обобщение? Мы не хотим, чтобы слушатели пришли к отрицательному выводу.

Можно рассматривать историю в плане того, что нам кажется главным в человеческой истории, необходимо

следовать за влиянием, которое оказывают социальные сферы друг на друга, за постоянно обновляемой

диалектикой человечества и его творений. Но эта открытая диалектика не может и не должна устранить дей-

ствительное разнообразие человеческой деятельности и непредсказуемость ответа будущих поколений на

ситуацию, безрассудно создаваемую поколениями нашей эпохи.

Лекция IX

От исторической мысли к действию в истории

В предыдущих лекциях я не совсем ясно изложил классический вопрос, который был в центре внимания

неокантианцев: это вопрос об исторической объективности.

На мой взгляд, данный вопрос важен, но он не имеет однозначного ответа. В самом деле, ответ зависит от

того, как сформулирован сам вопрос. Если обратиться к практике историков, то легко констатировать ус-

пехи в открытии фактов- успехи, подобные тем, которые наблюдаются в других науках,— и возрождение

любознательности, понятий и интерпретаций. В зависимости от содержания, приписываемого исторической

науке, она более или менее отдаляется от идеальной модели объективной и универсально пригодной науки.

С точки зрения логики вопрос об объективности не имеет одинакового смысла в разных исторических

дисциплинах. Так, всеобщая и глобальная история всегда занимается отбором, который обязателен только

для тех, кто разделяет интересы историка. История философии как таковая признает тот смысл, который сам

историк придает философии: он либо видит в ней только представление о мире, либо пытается в ней найти

строгую науку, либо понимает возможное противоречие между желанием достичь универсальной истины и

природой обсуждаемых про-

471

блем. Историк культуры или идей колеблется между восстановлением того, что люди прошлого

пережили, и интерпретацией смысла, который представляет для нас полузабытое прошлое. Ссылка на

настоящее— это не крах науки, а законное выражение, свойственное целям исторического

исследования. Историк не выполнил бы свою миссию, если бы он, будучи не в состояний отрешиться

от самого себя, судил о прошлых обществах только в свете своих собственных оценок. Но почему он

исследует то, чего больше никогда не будет, если эти полузабытые события ничего для него не значат?

Диалектика самопознания и познания Другого не столько определяет границы исторической

объективности, сколько характеризует собственную природу исторической любознательности, даже

когда эта любознательность приобретает научный характер.

Этим анализом проблем объективности завершается первая часть наших лекций. Познание прошлого

было и остается средством самопознания общества либо путем сопоставления его с другими

обществами, либо путем воссоздания его истоков и становления. В этом смысле существует связь

между сознанием, которое общество имеет о своей истории или о всеобщей истории, и исторической

наукой. Причем эта наука оказывает влияние на стихийное сознание, а оно в свою очередь вдохновляет

науку. Но не повторяется ли в свою очередь диалектика исторического сознания и науки о прошлом

благодаря амбициям человечества в духе Прометея? Не умаляет ли забота о будущем интерес к

прошлому? Не противоречит ли техника мышления историческому методу?

На следующий день после окончания Первой мировой войны наступил кризис неокантианской мысли,

который окрестили кризисом историзма или историцизма, то есть осознанием исторического характе-

ра наших ценностей. Отсюда возникло нечто вроде скептицизма или нигилизма. Так как ценности

носят произвольный характер и каждое общество для себя выбирает собственные ценности, ничто не

имеет значения само по себе и повсеместно: так был открыт путь варварам, которые тоже свободно

выбирали господство насилия.

Находимся ли мы все еще в условиях кризиса историзма (или всеобщего исторического релятивизма)?

Или наступил другой этап- этап техницизма! Творить, а не испытывать историю- такова была и оста-

ется Прометеева мечта. Но кто ее творит? Специалисты, партия, Лидер? Во имя каких ценностей? Ради

какого общества? Могут ли общественные науки объяснить плановикам средства и последствия их

планирования?

В этих вопросах сформулированы темы второй части лекций.

Вторая часть

(1967)

Об историческом действии: государь и плановик

В первой части этих лекций я уже затрагивал темы, которым будет посвящена вторая часть.

Историческое сознание современных людей, живущих при капитализме или социализме, обращено к

будущему. Это своеобразная, почти противоречивая позиция: мы пытаемся предсказать будущее,

словно оно уже описано, и убеждены, что можем построить его в соответствии с нашими желаниями

или представить себе в наших мечтах, словно мы обрели некое всемогущество над нашей судьбой.

Существует множество высказываний, примиряющих ожидание предопределенного будущего с

Прометеевой гордостью. Все они содержат долю истины (признание принуждения, предупреждение