Арон Р. Избранное: Измерения исторического сознания

Подождите немного. Документ загружается.

впоследствии должно произойти. Или: можно ли исследовать событие в его своеобразии и

единичности с помощью общих суждений?

Формула, связанная с именем известного логика Гемпеля, заключается в том, что объяснение события

есть научное объяснение только в той мере, в какой отношение между антецедентом и консеквентом

может быть дедуцировано из общего высказывания.

Что касается противоположной теории, то есть теории Дрея, то суть ее заключается в утверждении, что

объяснение единичного человеческого события предполагает ссылку на мотивы, на намерения и что

поэтому историческая или человеческая интерпретация отличается по природе от научного

объяснения. Благодаря этой дискуссии аналитическая философия обратилась к вопросам, которые

стояли перед немецким историзмом. Я мог бы взять в качестве введения формулу, приведенную в

предисловии у Данто: Данто говорит, что в конечном счете расстояние между Кембриджем и Сен-

Жермен-де-Пре не такое большое, как это может показаться на первый взгляд. Расстояние между

Кембриджем и Сен-Жермен-де-Пре -это в конце концов вопрос, который будет в центре внимания всех

лекций этого года: в какой мере с помощью методов аналитической философии можно снова найти

проблемы немецкого историзма и какого рода ответы даны аналитиками на проблемы немецкого

историзма?

Открытие заново проблем немецкого историзма аналитической философией совершается очень просто.

Первый путь, с помощью которого аналитик обнаруживает проблему историзма, предполагает вопрос о

научной ценности объяснения события посредством мотивов. Второй путь связан с проблемой языков.

В самом деле, общим элементом для ис-тористской традиции или немецкой герменевтики является

проблема исторической множественности языков. Эта проблема очень актуальна. Английский

аналитик П. Уинч, которого, впрочем, его коллеги не очень признают, в своей любопытной книге «The

Idea of Social Science» предположил, что существует естественное тождество между эпистемологией,

представляющей собой рефлексию над научным языком, и общественными науками, изучающими

языки, на которых говорят в разных обществах, то есть речь идет о языках разных обществ. Достаточно

добавить различие языков, как это делает Уинч, чтобы сделать вывод о том, что нельзя перейти от

одного языка к другому, что сама сущность общественных наук состоит в том, чтобы воссоздать

каждый из этих языков, исходя из гипотезы или понятий, присущих каждому из них.

Вначале, может быть, аналитическая философия в основном была связана с логическим позитивизмом,

и в той мере, в какой она была с ним связана, она давала категорический ответ: есть только одна

модель науки - модель естественных наук. Однако в процессе своего развития аналитическая

философия пришла к противоположной крайности, ограничившись интерпретацией языков.

Вывод, который следует из этих двух дефиниций или разграничения немецкого историзма и

аналитической философии, состоит в следующем: курс лекций этого года может привести меня к тому,

что я назвал метанаукой, то есть аналитической рефлексией над самими науками, теорией второй

ступени, которая касается не действительности как объекта наук, но самих наук. Очевидно, что вопрос

о существовании одной или

188

многих моделей науки является центральным для метанауки. Я вас отсылаю к йшге, в которой

исследуется эта проблема. Речь идет о работе Жерара Радницки, работающего в Швеции,

«Contemporary schools of metascience». Книга состоит из двух томов. Первый том называется «Anglo-

saxon schools of metascience», а второй — «Continental Schools of Metascience». Речь в основном идет о

сравнении логического позитивизма, являющегося ответвлением аналитической философии, с

традицией, которую автор называет герменевтическо-феноменологическо-экзистен-циалистской,

вышедшей из немецкого историзма и развивающейся на континенте. В другой книге анализируется

проблема отношений между этими двумя моделями науки. Речь идет о книге Карла Отто Апеля «Die

Entfaltung der «sprachanalytischen» Philosophic und das Problem der «Geisteswissenschaften» («Развитие

аналитической философии языка и проблема наук о духе»). Но как и почему я, не будучи ни

профессиональным логиком, ни специалистом в области метанауки, рискнул анализировать эту

проблему? До знакомства с книгами Радницки и Апеля я занимался этой проблемой, и поэтому мне

представляется необходимым обратиться к своей биографии, чтобы объяснить вам, почему я, к своему

удивлению, взялся за анализ этих, бесспорно, трудных вопросов. Я попытаюсь по возможности

прояснить их.

Я начал заниматься этими проблемами сорок лет назад, в 1930 или в 1931 г. К этому времени я получил

все дипломы, которые предоставлял университет, и был агреже по философии. Я почти ничего не знал,

но мог обо всем рассуждать. Я знал немного о науке, о математике и о физике и почти ничего не знал

об обществе, в котором жил. У меня есть воззрения и привязанности, которые обычно имеют в этом

возрасте, особенно когда являются агреже по философии; однако, будучи в состоянии рассуждать на

любую тему или преподавать в лицее любой предмет как любой вчерашний, сегодняшний и

завтрашний выпускник Высшей нормальной школы, я не очень много знал. Короткий период изучения

биологии: это длилось один год, и я пришел к выводу, что даже в лучшем случае я смогу гораздо

меньше говорить о биологии, чем биологи. И вот что стало темой моих рассуждений в течение всей

жизни: как можно одновременно знать общество, в котором живешь, и самого себя? Или: какова

диалектика между обществом, которое меня формирует, и мной, желающим определить себя по

отношению к этому обществу? Диалектика между обществом вне меня и обществом во мне приводит к

вопросу о знании, которое индивид может приобрести об этом мире вне себя и в себе. Это основной

вопрос философского порядка, который я задавал себе всю жизнь и который я продолжаю задавать

себе. Эту тему я открыл в один прекрасный день во время прогулки на берегу Рейна, когда был

преподавателем-ассистентом в Кёльнском университете, и я все время размышлял над ней в разных

аспектах. Конечно, я не проводил все время в умозрительных рассуждениях диалекгики индивида и

общества, но всегда считал, что мы живем в двух мирах: в мире чувственных вещей и в мире

осмысленных объектов или, если хотите, в мире чувственных вещей и в мире осмысленных или

значимых объектов. Это было бы яснее, если бы я выступал на немецком языке: было бы достаточно

употребить немецкое слово «sinnhaft», которое в отличие от французского

189

слова «sense» («разумный») не содержит никаких двусмысленностей. Ибо если исторический мир —

это мир чувств, то это не обязательно разумный мир в том смысле, в каком говорят, разумен человек

или нет.

Эта диалектика отношений между обществом и историческим субъектом привела меня в связи с

марксизмом к постановке глобальной, фундаментальной проблемы знания и действия. К этому

времени я начал размышлять над марксизмом, но мои размышления имели двойной характер; с одной

стороны, было абстрактное, философское, эпистемологическое размышление, которое я выражал и еще

выражаю тремя кантовскими вопросами: Was kann ich wissen ? Was soil ich tun ? Was darfich hoffen ?

(Что я могу знать? Что я должен делать? На что я могу надеяться?). В конце концов я поставил эти три

вопроса в особой форме. Я спросил себя: что я могу достоверно знать об обществе, в котором живу,

которое меня сформировало, от которого я не могу отделиться, но от которого я хочу отделиться,

чтобы объективно его понять? С другой стороны, что я должен делать в обществе, которое я плохо

знаю, перед лицом будущего, которое, как и все, я не могу предвидеть? И, в-третьих, смогу ли я

надеяться не в ином мире, а в этом на общество, которое будет обществом моего будущего, по крайней

мере, будущего моих детей? Вот почему в своей диссертации я задавал себе вопрос о границах

исторической объективности

: что я могу знать достоверно об обществе, в котором я живу, в границах

того, что я могу знать? Какова роль выбора ценностей или решения в данный момент? Наконец, что я

могу поставить себе целью? Какова способность индивида или всего человечества преобразовать

социальную организацию, которую мы знаем? Чего мы можем ожидать в этом мире?

Разумеется, если добавить к трем кантовским вопросам два слова «в истории», их значение коренным

образом изменится. Тем не менее, эти три вопроса были в самом начале моей интеллектуальной

работы, то есть моих эпистемологических размышлений о природе исторического или социально-

исторического познания. Другой аспект был связан с критическим анализом (в кантовском смысле)

марксизма. Анализ марксизма состоит не только в том, чтобы выяснить, был ли Маркс прав или нет по

тому или иному пункту своих теоретических воззрений или был ли он опровергнут или подтвержден

по тому или иному аспекту исторического развития мира; по этому вопросу я придерживался бы

позиции Шумпетера, который, не будучи марксистом, писал, что все, кто пишет о будущем обществе,

хотели бы иметь такой же коэффициент осуществленных предвидений, как и Маркс; это

исключительно благоприятное процентное отношение даже при значительном числе ошибок. Для меня

критический анализ представлял собой прежде всего рассмотрение различных сторон марксистской

интерпретации общества; вот почему я занимался политической экономией, чтобы понять и оценить

«Капитал»; я занимался социологией, чтобы определить, в какой степени удовлетворительна

интерпретация общества в целом с помощью марксистских понятий «производительные силы» и

«производственные отношения». Мои размышления о марксизме проявлялись на двух уровнях: на

трансцендентальном уровне я думал о том, что можно знать и что нужно делать. На другом уровне я

имел в виду дискуссию по теоретическим воззрениям или недвусмысленную критику самого Маркса.

190

Итак, ,в свое время в Германии, размышляя над марксистской мыслью, я познакомился с традицией

историзма. В сущности, я хотел размышлять о Марксе и марксизме, но открыл для себя истористскую,

герменевтическую традицию, феноменологию и экзистенциализм и таким образом лет тридцать назад я

способствовал «германизации» французской мысли. Действительно, я принадлежу к тому поколению,

которое ввело во французскую философию определенное число довольно специфических немецких

тем. Я принадлежу к тому же поколению, к которому принадлежит Сартр. По моему совету он поехал в

Германию. Там он изучал феноменологию, потому что я ему сказал, что это была та философия, в

которой он нуждается для выражения своих воззрений на мир (Симона де Бовуар рассказала об этой

беседе в кафе Флор, когда я впервые говорил Сартру о феноменологии, о которой он ничего не знал). В

30-е годы я способствовал распространению некоторых идей немецкого историзма во Франции, но

сегодня я поражен не только влиянием этой «германизации», но и ее последствиями, и я часто

нахожусь в оппозиции к некоторым выводам историко-экзистенциалистского движения. Но об этом

позже.

На самом деле я сформировался во Франции в неокантианских традициях. Единственным

профессором, оказавшим на меня какое-либо влияние, был Леон Брюнсвик, и я никогда не покидал

кантианский мир. Так, например, я написал вторую диссертацию, посвященную немецким философам-

историцистам, которые считали себя неокантианцами

(я упоминаю об этой работе, но больше не буду

говорить о ней, так как эти философы меня уже не интересуют). Этими философами были Риккерт,

Дильтей, Зиммель и Макс Вебер. На мой взгляд, их общей чертой была принадлежность к тому

течению, которое я определил как историзм. Все они относились к постгегелевской эпохе, и отвергали

гегелевскую философию истории. С другой стороны, все они хотели применить к историческому

познанию такой способ исследования, который Кант использовал при анализе естественных наук.

Одним словом, эти четыре мыслителя более или менее представляли то, что один из них, Дильтей,

назвал критикой исторического разума.

Дильтей не изложил письменно эту критику исторического разума, но, на мой взгляд, это сделал

другой человек. Это Жан Поль Сартр. Однако даже если его критика исторического разума называется

критикой диалектического разума, тем не менее, фактически наблюдается определенная связь между

дильтеевской темой критики исторического разума и книгой Сартра. Я о ней скажу лишь несколько

слов по той простой причине, что скоро я издам книгу, посвященную произведению Сартра, где я как

раз пытаюсь доказать, что «Критика диалектического разума» - это осуществление дильтеевского

замысла критики исторического разума".

Как бы там ни было, эти четыре автора стремились обосновать объективность исторического знания.

Либо, как Риккерт, путем противопоставления устройства исторического мира на базе ценностей уст-

ройству естественного мира на основе концептов, всеобщих понятий и законов. Либо, как Дильтей,

попытаться вычленить специфические понятия наук о духе и разработать то, что немцы искали на

протяжении всего XIX в., а именно теорию герменевтики или интерпретации. Ве-

191

роятно, первой книгой, в которой в XIX в. был ясно сформулирован поиск теории герменевтики,

явилась работа Дройзена: «Historik». Вместе с тем мне кажется, что эти неокантианские авторы ведут к

следующей фазе историзма, то есть либо к абсолютному историзму Трёльча и Ман-хейма, либо к

феноменологии или к Existenzphilosophie. В это время, то есть в 1938 г., у меня возникло желание

добавить второй том к работе «Критическая философия истории. Эссе о немецкой теории истории».

Целью второго тома, фрагменты из которого были утеряны во время войны, являлся анализ

следующего периода развития немецкого историзма. С другой стороны, после написания книги

«Введение в философию истории» у меня появилось желание написать другую работу, которая

представляла бы своего рода введение в общественные науки, дабы развеять релятивистское или

скептическое впечатление, которое могли создать обе книги.

Так, стремясь обосновать историческое знание или определить его границы, я открыл немецкий

историзм и теорию герменевтики, и в двух книгах изложил в общих чертах то, что сейчас принято

называть мета-наукой. Другими словами, я проанализировал то, что дает возможность выявить

оригинальные черты исторического или социогуманитарного знания. Таким образом, через

размышление над марксизмом я пришел к этой теме и с этого времени никогда не прекращал

интересоваться литературой по философии истории.

Мои книги по философии истории восходят к 1938 г., перед самым началом войны. С тех пор я

продолжаю анализировать различные аспекты марксизма, интерпретацию современного общества. Я

отчасти оставил трансцендентальную проблему границ познания и условий действия в истории. Я их

оставил в стороне, но никогда не забывал о них. Вот почему я продолжал, насколько возможно,

следить за немецкой литературой (становящейся, впрочем, все более и более редкой) по этим пробле-

мам, а также за англо-американской литературой. Меня интересовал вопрос, по-новому ли

рассматривает аналитическая философия эпистемологические проблемы, которые я анализировал в

молодости. При этом я всегда связывал конкретную интерпретацию экономики и политики с

трансцендентальными условиями познания общества историческим субъектом. В конце концов я

сказал себе, что не надо полностью переписывать спустя тридцать пять лет «Введение в философию

истории». Но я хотел бы узнать, как сегодня философы моложе меня снова анализируют проблемы,

которые я рассматривал тридцать или тридцать пять лет назад, и в этом году я хочу перед вами

выяснить, смогу ли я сказать что-нибудь новое по этим вопросам. Меня лично интересует

интеллектуальный или философский опыт. Речь идет о следующем опыте: философы -это люди,

которым труднее всего понимать друг друга, потому что у каждого свой язык. Мне приходится читать

десятки страниц сочинений молодых, очень талантливых философов, как, например, Деррида, даже не

зная, о чем они говорят. Что касается Деррида, то я всегда восхищаюсь его вербальным и

интеллектуальным мастерством, его изворотливостью, когда он трактует одну проблему, которую я

знаю, например, проблему происхождения геометрии с точки зрения Гуссерля. Качество его интер-

претации бесспорно, а интеллектуальная сила так очевидна, что я уве-

192

рен, что даже когда я не знаю, о чем он говорит, он все равно говорит интересные вещи, хотя я не знаю,

о чем он говорит.

Опыт, к которому я хочу приступить, заключается в следующем: сегодня я нахожусь под защитой

обстоятельств, а также чувствую себя спокойно и вполне уверенно в двух философских языках. Я

чувствую себя уверенно в языке экзистенциалистской философии, а также относительно уверенно в

языке англосаксонских аналитических философов. Если в то время, когда я писал «Введение в

философию истории», я не знал ни одного английского слова, то за более чем тридцать лет меня пропи-

тала англосаксонская культура. Я хотел бы сыграть одну из возможных ролей француза: перевести с

английского на немецкий язык, а с немецкого на английский.

Марксизм и метанаука

На прошлой неделе я попытался определить вам тему курса лекций, а также поделился с вами своим

интеллектуальным опытом. Речь в основном идет о том, чтобы применить к истории - к исторической

реальности, к историческому знанию — две философии или два способа философствования.

Философия герменевтической традиции, феноменологического или экзистенциалистского типа

старается описать, разработать и понять историчность человека; философия же аналитического типа

началась с логики и охватила анализ всех языков и дискурсов; в то же время она охватила источники и

памятники, сравнимые с языком. По крайней мере, можно сказать, что обе традиции похожи друг на

друга, но я буду исходить из их противоположности.

Историчность человека имеет три смысла:

а) человек как общественное существо всегда предстает только в историческом облике. Он несет на

себе отпечаток того изменяющегося общества, к которому он принадлежит. Утверждение, что человек

есть историческое существо, тождественно утверждению, что он существо социальное;

б) можно подчеркнуть тот факт, что социализация предполагает наложение отпечатка настоящего и

прошлого на человеческий дух;

в) наконец, существует еще более глубокий смысл: человек историчен, потому что он способен думать

о своем прошлом, отрываться от него и представлять себе будущее. Термин «история», понимаемый в

более глубоком смысле, означает не просто изменение, а такое изменение, когда тот, на ком оно

сказалось, осознает это и стремится его осмыслить.

Аналитическая философия как логика истины никогда не ищет истоки исторического познания в

историческом субъекте. Она выясняет, когда и при каких условиях суждения о прошлом могут быть

истинными. В принципе она готова постулировать: 1) что у историка есть только одна цель -

установление истины; 2) что истина не зависит от природы исследуемого объекта (логическая

строгость, связь суждения с объектом). В природе объекта ее интересуют только две специфические

особенности: исторические высказывания касаются прошлого как такового; по-

193

скольку исторические высказывания составляют структуру самого повествования, они касаются

взаимосвязи событий.

Поскольку изначально аналитическая философия отождествляет себя с логическим позитивизмом, она

стремится навязать познанию единственную форму, рассматриваемую как единственно научный

подход. Она сталкивается с препятствием, которое связано с телеологическим характером

деятельности человека. Может ли историк объяснить причины войны 1914г. в том же ключе, в каком,

например, геолог объясняет причины лавины? Сразу возникает классический диалог между понима-

нием и аналитической философией. Последняя в известных случаях расширяет теоретические рамки

логического позитивизма для учета специфики человеческой деятельности. Вообще логический

позитивизм, игнорирующий сознание и душу и изучающий только объективный мир, с трудом

признает тот факт, что акты наблюдений, дающие возможность верификации, предполагают общение

между людьми, интерсубъективность, - короче, все то, что он намеревался исключить.

Лично я применил кантианские вопросы к историческому познанию, интерпретируемому согласно

герменевтическим традициям. Я рассуждал не как логик и не в духе аналитиков или логических

позитивистов, а согласно тому, что когда-то называлось теорией познания. Стало быть, я без труда

принял ссылку на субъект - либо трансцендентальный, либо конкретно исторический.

Историцистская традиция связана с Германией, а аналитический метод - с Англией или Америкой. Что

представляет собой французская литература, посвященная проблемам истории или исторического

познания? Сейчас я разделю эту литературу на несколько групп.

Начнем с различения книг, написанных профессиональными историками, размышляющими о своей

науке, и книг, написанных философами или логиками. Книги историков можно также разбить на две

группы: на книги историков, знакомых с трудами философов, и тех, которые не пожелали прочесть

философские труды или прочитали их, но не поняли или во всяком случае не приняли их к сведению.

К первой группе относятся две важные работы: работа А.И. Марру «Об историческом познании» и

недавно изданная книга П. Вейна «Как пишут историю». Как явствует из этой работы, П. Вейн не так

хорошо знает историческую литературу, как Марру, он все же неплохо знаком с трудами

американских, английских и немецких аналитиков (Штегмюллера, например). Он анализирует

проблемы исторического познания одновременно как историк и как знаток логики и философии

исторического познания.

Во вторую группу входят работы историков, которые говорят о своем ремесле, не участвуя в

дискуссиях философов. К таким историкам относится М. Блок- вероятно, самый крупный историк

XXв. Он написал книгу «Апология истории или ремесло историка». Это книга ремесленника, причем

гениального ремесленника без философской подготовки. Ее стоит прочесть, она представляет собой

своего рода критерий различения проблем, которые ставит философ, и проблем, изучаемых истори-

ками. К этой же группе можно отнести книгу Л. Февра «Бои за историю».

194

Нельзя также не вспомнить недавно изданный Ф. Броделем сборник статей, посцященных

историческому познанию. Следует упомянуть и о специальном номере журнала «Communications», в

котором публикуются в основном историки и который посвящен проблемам события.

Если теперь мы обратимся к работам по истории, написанным философами или логиками, то следует

заметить, что в связи с изучением общих логических вопросов в Англии, США и Германии появились

труды, посвященные специальной проблеме исторического познания. Но, насколько мне известно,

такой литературы во Франции нет: все французские логики занимаются чистой логикой,

математической логикой, но я не знаю ни одной работы аналитического философа как логика, в кото-

рой, исходя из общих логических вопросов (например, какова природа научного объяснения?)

рассматривались бы проблемы исторического объяснения. Вот почему, когда я буду анализировать эти

проблемы, я буду ссылаться только на работы английских, немецких и американских философов.

Но зато во Франции можно встретить работы философов, которые, не будучи логиками, затрагивают

проблемы исторического познания, исходя из общей философии. В течение последних двадцати пяти

лет этот подход к изучению исторического познания был наиболее распространенным. Возможно,

сегодня он менее популярен, но, тем не менее, он существует. Философы, пришедшие к проблематике

исторического познания, исходя из философии, являются в основном экзистенциалистами: так,

опосредованно излагал теорию исторического познания Сартр. Мерло-Понти в конце своей книги

«Феноменология перцепции» приходит также к проблемам исторического познания. Кроме того, в

двух своих последних работах - «Приключения диалектики» и «Гуманизм и террор» - он имплицитно,

исходя из общей философии, затрагивает те же проблемы.

К той же группе относятся две другие книги философов: с одной стороны, это небольшая книжка

Маритена «За философию истории», а с другой - П. Рикёра «История и истина». Альтюссер, который

несколько лет назад был в центре внимания, принадлежит к той же группе, но выделяется особо:

исходя из философской интерпретации целостности, он тоже рассматривает проблемы исторического

познания, но нельзя сказать, что он когда-либо излагал философию, которую можно сравнить с

философией Сартра или Мерло-Понти. На самом деле он попытался ре-интерпретировать марксизм,

исходя из того, что я назвал бы метанаукой или детерминистской теорией. Можно сказать, что, с

одной стороны, Сартр и Мерло-Понти, а с другой Альтюссер в основном упражнялись в следующем:

каждый из них, исходя из собственной метанауки, то есть из собственного понимания исторического

познания, и в соответствии со своим пониманием философии целостности, по-новому истолковывает

марксизм.

Можно привести третью группу книг, в которых рассматриваются некоторые аспекты реальности и

исторического познания. В этой связи заслуживают внимания два эссе, причем по разным причинам:

речь идет о книге П. Вандриеса «О вероятности в истории», в которой увлекательно и интересно

изложены вероятностные расчеты, которыми может за-

195

ниматься исторический деятель (в работе много страниц посвящено ретроспективному вероятностному

подсчету, который делал Наполеон при преодолении английской блокады и высадке его

экспедиционного корпуса в Египте). Речь идет также о книге Ф. Ариес «Время истории».

К четвертой группе можно отнести книги, которые, не будучи собственно книгами по философии

истории в духе Гегеля или О. Конта, тем не менее, дают общее представление о развитии человечества.

Среди книг, которые я включаю в эту группу, называемую мной «заменители философии истории»,

можно назвать две: это книга Р. Груссе «Итог истории» и работа Ш. Моразе «Логика истории». К ним

можно также добавить книгу Пиренна «Главные направления всеобщей истории».

К пятой группе можно отнести работы, которые с точки зрения тематической направленности мало

связаны между собой. Сюда относятся труды, касающиеся отдельных отраслей истории: например, это

книги, в которых затрагиваются проблемы истории наук или теоретические книги по истории наук, или

же книги по истории философии, в которых используется определенный метод интерпретации

философских учений и в которых в этой связи предлагается философия истории философии.

Что касается истории наук, то здесь огромное влияние оказали два человека. Это, прежде всего,

Кангийем, который написал книгу по истории биологии. В ней он постарался показать, в чем

заключается история наук, рассматриваемая через призму специфики научного труда. При анализе

исторических проблем он указывает на фундаментальное различие между историей событий и

историей научных трудов: история событий — это история того, что произошло: сражений,

экономических кризисов, государств, империй. Что касается истории трудов, то это история

интеллектуального созидания: науки, литературы, религии, которые вытекают из мира событий и

имеют свою специфику, связанную с самой природой научной, религиозной и другой деятельности.

Можно в этой связи назвать работу Ф. Жакоба «Логика живого». Она представляет собой историю

биологии и вместе с тем имплицитно интерпретацию истории биологии и вообще истории наук в той

мере, в какой в ней излагается простая, но в то же время фундаментальная идея, заключающаяся в том,

что в каждую эпоху биологи или вообще ученые являются пленниками системы понятий, методов

постановки или решения проблем. Эти методы дают им возможность видеть некоторые вещи и не

замечать другие. Но они не дают возможности использовать некоторые открытия, которые спустя

тридцать лет получили огромный резонанс. Самым классическим и вместе с тем самым банальным

примером, известным вам всем, является открытие законов Менделя самим же Менделем в 1872 или

1873 г. Вопреки распространенному мнению, Мендель вовсе не был неизвестным человеком в научном

мире. Верно, что он был служителем Церкви, но занимался наукой. И если законы Менделя не вошли в

биологию в его время, то только потому, что методы постановки проблем не позволяли использовать

результаты, полученные путем изучения приобретенных признаков. Спустя 30 лет, в 1899 и 1902 гг.

три биолога одновременно вновь открыли законы Менделя, и с тех пор эти законы стали известны

всему миру: законы наследственности представляют собой ма-

196

гистральный путь, позволивший постепенно анализировать принцип наследственности и таким

образом подойти к исследованию живой материи. Этот пример показывает типичную прерывистость

истории наук и свидетельствует о том, что такое интерпретация этой истории, когда она

рассматривается через призму специфической структуры интеллектуального труда.

То же самое можно сказать о книгах по истории философии, в которых разными методами излагается

история философии: А. Гуйе, например, написал две книги, одна из которых называется «История и ее

философия», а другая — «Философия и ее история». В обоих сочинениях рассматриваются теория

познания вообще, философия истории, а также специфика познания прошлого философии и различные

способы его интерпретации.

Я даже мог бы сказать, что современные дискуссии о литературоведении являются вкладом в историю

литературы: в самом деле, споры вокруг старого и нового литературоведения касаются в основном

вопроса о том, что собой представляет литературоведение, в чем заключается интерпретация

произведения и что делают критик или историк. Такого рода вопросы ставят под сомнение

собственную природу литературных произведений. Как историк наук интересуется специфическим

характером наук, так историк литературы, если он не хочет редуцировать эту историю к истории

литературных событий, то есть к датам появления сочинений, к влиянию окружения и т. д., а он хочет

изучать историю произведения, то он не может не ставить те же проблемы, что и ученый. И он должен

задаваться вопросами о специфической природе произведения, которую он стремится либо объяснить,

либо понять и постичь ее собственный смысл.

К такого рода истории относится книга моего коллеги Мишеля Фуко, который излагает главным

образом прерывистую историю произведений, настаивая на прерывистости различных периодов

человеческой мысли. Фуко возрождает некоторые идеи Кангийема, но генерализирует метод: он не

ограничивается анализом состояния науки с помощью системы понятий, которые составляют объект

изучения, или с помощью идей, которые ориентируют исследование. Он стремится доказать, что

направляющие идеи трех дисциплин - биологии, лингвистики или грамматики и политической

экономии - одни и те же, что якобы дает возможность говорить о моментах человеческой мысли и о их

прерывистости. Иногда он также пишет о конце человека - человека в том смысле, в каком для него

человек был открыт сравнительно недавно, то есть примерно 150 лет назад.

Вот главное о литературе, которую вы можете найти по проблемам философии истории; это книги,

опубликованные за последние 25 лет.

Один вопрос нас ведет к проблеме, которую я хотел бы рассмотреть: анализируют ли историк и

философ одни и те же проблемы? Интересует ли историков то, что философы и логики пишут об

истории? Справедливости ради следует сказать: бывает, что историки не очень сильно интересуются

тем, что логики или философы им говорят о своей деятельности. Некоторые историки серьезно

относятся к спорам логиков и философов: я привел вам два примера: это историки Марру и Вейн. Од-

197

нако во всей многочисленной корпорации историков они составляют исключение. С другой стороны, у

логиков и философов нередко возникает ощущение, что историки - несколько наивные люди, что они

все еще не очнулись от того, что Кант называет «догматическим сном». Они полагают, что многие

историки не осознают проблематичности исторической реконструкции, что они воображают, будто

исторический рассказ заранее в готовом виде существует в действительности.

Помимо всего прочего, в диалоге философов и логиков, с одной стороны, и историков, — с другой,

существует дополнительная трудность, которой нет между философами и физиками. Конечно, нередко

многие физики тоже не интересуются тем, что говорят философы о физике, но, тем не менее, это

разные вещи: само собой разумеется, что физика — это данные; она включает в себя совокупность

высказываний, которые могут быть верифицируемы настолько, насколько могут быть верифицируемы

физические высказывания. Зато не все историки говорят одно и то же и не все они приходят к одним и

тем же выводам. Данные физики в достаточной мере верифицируемы, и экспериментальная работа

физика пользуется авторитетом у логика или философа. Но когда речь идет об истории, нельзя

утверждать то же самое. В самом деле, если даже допустить, что историки или социологи вне всякого

сомнения установили огромное число фактов, все равно нельзя сказать, что в исторической науке

имеется система понятий, которую можно сравнить с системой понятий в физике. Нельзя также

сказать, что в социологии общая теория играет такую же роль, какую играет общая физическая теория.

В прошлом году я попытался доказать, почему социология не располагает теорией, которую можно

было бы сравнить с физической теорией. Скажу больше, социология не имеет даже эквивалента

экономической теории.

Поэтому если историк и философ не всегда понимают друг друга, когда говорят об истории, их, тем не

менее, можно извинить: во-первых, тот, кто занимается той или иной научной деятельностью, не

обязан думать об этой деятельности; во-вторых, философ не обязан считать ту или иную историческую

практику единственно верной. Вопреки этому недоразумению, в своих лекциях я буду развивать те

убеждения и те теоретические положения, согласно которым историки и логики тем не менее занима-

ются одними и теми же проблемами, хотя они не всегда рассматривают их на одном и том же уровне

абстракции.

Итак, каковы вообще основные проблемы, относящиеся к историческому познанию? Здесь я назову их

в той последовательности, в какой я потом буду их анализировать.

Первая проблема, которая, может быть, включает все трудности, состоит в следующем: в какой мере

историческое познание или познание некоторых человеческих реальностей представляет собой

специфическую науку? Имеет ли это познание такой же характер, какой имеет познание природы?

Такое историческое познание можно определить либо через единичное, либо через рассказ, либо через

характерные признаки известных феноменов. Единичное: историк интересуется Марафонской битвой,

а не битвами вообще. Рассказ: некоторые историки в хронологическом порядке излагают то, что

произошло, как это делал Фукидид, когда описывал Пелопоннесскую войну, и в этой связи возникает

вопрос о том,

198

насколько познание как рассказ относится к той же категории и представляет ffe же характерные

черты, какие имеет экспериментальное или теоретическое познание, например, в физике. Познание

характерных признаков: когда историк в качестве объекта исследования берет культуру или творения

духа, он имеет в виду реальности, которые мыслились людьми. Но они не могут быть абстрагированы

от смысла, придаваемого им теми, кто их создал или пережил, или от смысла, который придавал им

историк. Из этого характерного признака объекта исследования следуют некоторые особенности

исторического познания.

Эту общую проблему исторического познания можно разбить на два больших вопроса: 1) правомерно

ли, обязательно ли различать то, что логические позитивисты называют словом «объяснять», а

историки — словом «понимать»? Слово «понимать» - перевод немецкого слова «Verstehen»,

получившего в герменевтической традиции со времен Дройзена и особенно Дильтея специфический

смысл. Добавлю, что противопоставление объяснения и понимания можно еще встретить у некоторых

англосаксонских аналитиков: так, например, недавно появилась книга одного финского аналитика под

названием «Explanation and Understanding»

. В ней, действительно, речь идет о противопоставлении

объяснения и понимания.

Вторая группа проблем, связанных с историческим познанием, касается, прежде всего, отношений

между единичным и общим: допустим, что историк интересуется единичностью Марафонской битвы,

но, тем не менее, он может исследовать эту битву только с помощью общих понятий, например такого

понятия, как битва вообще. Кроме того, в историческом познании наблюдается вечное колебание или

неопределенность в том, что я называю микро и мокро. Если взять экономическую теорию, то можно

выделить микроэкономическую теорию, в центре внимания которой находятся экономические

субъекты и установление рыночных балансов, исходя из потребителя и индивидуального

производителя, и макроэкономическую теорию, которая применяет общие понятия либо к анализу

валового национального продукта, либо к исследованию условий развития национального

производства. Таким образом, существует макроэкономическая теория развития, и различение «макро»

и «микро» в политической экономии теперь стало классическим. Когда вы излагаете историю, вы

сталкиваетесь с проблемами отношений между микроскопическими и глобальными событиями, то есть

между элементами событий и крупными вехами истории. Нет рассказа, который не включал бы в себя

массу микроскопических событий более или менее панорамного видения истории. Кроме

противопоставления единичного и общего, микро и макро, существует также противопоставление

части и целого. Действительно, всегда пишут только историю чего-нибудь: пишут историю

литературы, историю войн, историю экономики, но можно ли написать историю целого или, выражаясь

словами Сартра, «историю тотальности»? И в той мере, в какой всякая история является частной

историей, верно ли, как утверждают многие, что частная история - это пристрастная история? К

сказанному добавлю, что между событиями и творениями также существует противоречие.

Наконец, третий важный вопрос, о котором спонтанно спорят философы и историки, касается

объективности исторического познания: обя-

199

зательно ли воспроизведение прошлого связано с позицией самого исторического субъекта, живущего

в обществе и воспринимающего прошлое с определенной точки зрения? Или же, как обычно

утверждают аналитики, историческое познание имеет такой же объективный характер, такое же

универсальное значение, как всякого рода истинное суждение?

Вот вам, после анализа литературы, перечень тех проблем, которые я буду рассматривать в течение

этого года.

Прежде чем коснуться главной темы, где историки соприкасаются с аналитиками, я хотел бы затронуть

одну менее строгую и менее абстрактную тему, которая нам даст возможность остаться в пределах

французской интеллектуальной жизни. Я хочу затронуть проблему реинтерпре-тации марксизма во

французской литературе за последние 25 лет. Почему именно эта проблема? Потому что именно она

оправдывает выбор этого курса лекций. Дело в том, что данный выбор был продиктован убеждением,

что способ интерпретации исторического познания решающим образом сказывается на смысле

суждений о прошлом, или на интерпретации прошлого. Я хочу показать, что фундаментальные

положения марксизма могут получить совсем другой смысл в соответствии с метанау-кой, на основе

которой их интерпретируют, или, если вы предпочитаете менее претенциозное и более простое

выражение, в соответствии с философией целого, в свете которой их интерпретируют.

Я рассмотрю три интерпретации фундаментальных положений марксизма:

1) Первая интерпретация исходит из того, что основные положения марксизма сводятся к раскрытию

законов исторического развития. Эту интерпретацию можно найти в работах самого Маркса, который,

действительно, время от времени представляет главные результаты своих исследований в виде законов

исторического развития: наиболее общий закон этого развития, закон развития общественных

формаций или общественно-экономических систем.

2) Вторая интерпретация фундаментальных положений марксизма связана с экзистенциалистами, с

Сартром и Мерло-Понти. Я покажу, во что превращаются эти положения в их реинтерпретации через

призму герменевтической и феноменологической, а также специфически экзистенциалистской

традиции.

3) Третья интерпретация принадлежит Альтюссеру, который в свете некоей теории воспроизводит

совсем другой смысл.

Фундаментальные положения марксизма, которые я беру за отправную точку, таковы. Возьмем

классический текст - отрывок из «Послесловия» ко второму изданию «Капитала», - где Маркс цитирует

одного русского комментатора, излагающего то, что Маркс хотел сделать: «Для Маркса важно только

одно: найти закон тех явлений, исследованием которых он занимается. И при этом для него важен не

один закон, управляющий ими, пока они имеют известную форму и пока они находятся в том

взаимоотношении, которое наблюдается в данное время. Для него, сверх того, еще важен закон их

изменяемости, их развития, т. е. перехода от одной формы к другой, от одного порядка

взаимоотношений к другому. Раз он открыл этот закон, он рассматривает подробнее последствия, в

которых закон проявляется в общественной жизни... Сообразно с этим

200

Маркс заботится только об одном: чтобы точным научным исследованием доказать необходимость

определенных порядков общественных отношений и чтобы возможно безупречнее констатировать

факты, служащие ему исходными пунктами и опорой. Для него совершенно достаточно, если он,

доказав необходимость современного порядка, доказал и необходимость другого порядка, к которому

непременно должен быть сделан переход от первого, все равно, думают ли об этом или не думают,

сознают ли это или не сознают. Маркс рассматривает общественное движение как

естественноисторический процесс, которым управляют законы, не только не находящиеся в

зависимости от воли, сознания и намерения человека, но и сами еще определяющие его волю, сознание

и намерения...»

. Другими словами, интерпретация заключается в том, что Маркс, с одной стороны,

устанавливает необходимые законы капиталистического функционирования, а с другой, - законы

перехода от буржуазного строя к другому строю. Немного ниже русский критик добавляет: «Старые

экономисты не понимали природы экономических законов, считая их однородными с законами физики

и химии... Более глубокий анализ явлений показал, что социальные организмы отличаются друг от

друга не менее глубоко, чем организмы ботанические и зоологические... Одно и то же явление,

вследствие различия в строе этих организмов, разнородности их органов, различий условий, среди

которых органам приходится функционировать, и т.д., подчиняется совершенно различным законам»

Отсюда следует, что в соответствии с историцистской перспективой экономические законы, или

законы производства действительны для одного строя, а не для всех.

В такого рода отрывках марксистская мысль представлена как теория макроисторического развития,

или как теория установления законов, в соответствии с которыми функционируют и изменяются

общественные системы. В такой интерпретации налицо объективация исторической действительности,

подмена пережитой реальности общественными отношениями, не зависящими от сознания людей.

Налицо детерминизм: сознание и субъективность не исключаются, но они сводятся к второстепенным

явлениям, поскольку сущность исторических законов проявляется в соответствии с неумолимо строгим

детерминизмом, а людьми распоряжаются, управляют или манипулируют эти законы, и люди не в

состоянии их изменить.

Второй марксистский отрывок, на который я хочу обратить внимание, - это «Предисловие» к первому

изданию «Капитала», где речь идет о том, что, по словам Маркса, Англия является классической

страной буржуазного способа производства, и поэтому лучше всего иллюстрирует его теоретические

выводы. Этот отрывок очень известен: «Физик или наблюдает процессы там, где они проявляются в

наиболее отчетливой форме и наименее затемняются нарушающими их влияниями, или же, если это

возможно, производит эксперимент при условиях, обеспечивающих ход процесса в чистом виде.

Предметом моего исследования в настоящей работе является капиталистический способ производства

(курсив Арона. — Перев.) и соответствующие ему отношения производства и обмена (курсив Арона. -

Перев.). Классической страной этого способа производства является до сих пор Англия. В этом

причина, почему она служит

201

главной иллюстрацией для моих теоретических выводов. Но если немецкий читатель станет

фарисейски пожимать плечами по поводу условий, в которые поставлены английские промышленные и

сельскохозяйственные рабочие или вздумает оптимистически успокаивать себя тем, что в Германии

дело обстоит не так плохо, то я должен буду заметить ему: De te fabula narratur! (He твоя ли история

это!)»

Таким образом, Англия представляет собой типичный пример капиталистического способа

производства, но исследование этого способа производства через призму типичного примера сразу

позволяет понять главные механизмы функционирования капиталистического строя. Тем не менее, эта

констатация не снимает вопроса, по которому Маркс тоже много писал и который заключается в

выяснении того, насколько пример развития Англии приемлем для всех стран и какие варианты в дан-

ном случае возможны.

Третий отрывок, который я использую в качестве отправной точки, находится в предисловии «К

критике политической экономии». Маркс резюмирует выводы, к которым он пришел в своих

исследованиях: «Общий результат, к которому я пришел и который послужил затем руководящей

нитью в моих дальнейших исследованиях, может быть кратко сформулирован следующим образом. В

общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не

зависящие отношения — производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени

развития их материальных производительных сил. Совокупность этих производственных отношений

составляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая

и политическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания.

Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный

процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие

определяет их сознание»

Это новый пример того, что я называю объективистской или объективированной версией марксизма:

общественный строй определяется производительными силами; определенной ступени развития

производительных сил соответствует определенное состояние производственных отношений; сознание

определяется общественным бытием человека; есть юридическая, духовная и моральная надстройка,

которая возвышается над базисом. Но, как говорит сам Маркс, речь идет об исследовании ма-

териального базиса теми же методами, которые используются в естественных науках.

И, наконец, хочу вам представить последний отрывок, взятый из «Манифеста Коммунистической

партии»: «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов»

Эти классические отрывки представляют классическую версию марксизма, которая во многом стала

марксизмом II Интернационала и с соответствующими изменениями марксизмом III Интернационала.

Этот марксизм можно охарактеризовать так: марксизм есть наука о законах исторического развития;

человек способен познать законы этого развития, объективируя историческую действительность, если

даже эта действительность дана непосредственно в виде жизненного опыта исторических субъектов.

Вместе с

202

тем общественно-экономический строй определяется в основном производительными силами и

производственными отношениями. Сознание людей определяется их общественным бытием. Поэтому

даже если мы можем осознать законы, управляющие нашим собственным развитием или развитием

общества, в котором мы живем, все равно мы не можем их изменить в той степени, по крайней мере,

судя по этим отрывкам, в какой речь идет о мак-роисторических законах или о законах всеобщего

развития. Человек может их использовать, но не изменить.

В этих фундаментальных положениях объективного или объективированного марксизма можно

усмотреть двойственность, которую нужно раскрыть и которую марксисты с помощью бесчисленных

приемов затушевали: это проблема совместимости объективированной интерпретации марксизма в

терминах «производительные силы» и «производственные отношения» (так как в отрывке из

предисловия «К критике политической экономии», который я вам приводил, нет социальных классов) и

интерпретации исторического развития, исходя из классовой борьбы. На мой взгляд, вполне возможно

совместить обе интерпретации. Но это можно сделать только либо исходя из метанауки, либо исходя из

теории, допускающей одновременно объективированную историю, развивающуюся в соответствии с

неумолимыми законами, и историю, направляемую классовой борьбой, то есть в любом случае

направляемую реакцией людей на окружающую среду. Другими словами, достаточно сопоставить

марксистскую формулу производительных сил и производственных отношений и тезис о классовой

борьбе, чтобы обнаружить проблему, которая мучила французских экзистенциалистов на протяжении

двадцати лет. Это проблема субъектно-объектных отношений: каково соотношение между

объективированной историей, подчиняющейся законам, и сознанием или волей людей? Как сочетать

интерпретацию посредством неумолимых законов исторического развития и историю, излагаемую с

помощью понятия классовой борьбы? Это проблема, которую Сартр, Мерло-Понти и Альтюссер

попытались решить каждый по-своему и исходя из собственной метанауки.

Экзистенциализированный марксизм

На прошлой неделе я затронул несколько специфических вопросов. Сегодня речь пойдет о том, чтобы

продемонстрировать тесную связь философской или эпистемологической интерпретации исторических

высказываний и самого смысла, который эти высказывания приобретают в такой метанауке.

В качестве примера я взял экзистенциалистскую реинтерпретацию марксизма в послевоенные годы. На

будущей неделе я представлю реинтерпретацию марксизма школой, которая противостоит

экзистенциали-стско-гуманистической школе. Эту противоположную школу принято называть

структуралистской школой. Главным ее представителем является Альтюссер.

Я напомнил вам основные теоретические положения марксизма: марксизм главным образом

представляет собой анализ капиталистического

203

способа производства, раскрывающий его внутренние противоречия. Можно даже сказать, не придавая

никакого пренебрежительного или критического смысла данному высказыванию, что научный

социализм, в сущности, есть наука о капитализме. Это парадоксальное высказывание, тем не менее

соответствует тексту Маркса, поскольку сам Маркс никогда не претендовал на подробное описание

будущего социалистического общества: для Маркса его появление неизбежно, но сама форма не

совсем ясна. Эти противоречия должны вести к параличу общественного строя, к революции или

взрыву. Благодаря этому взрыву противоречия капиталистического строя приведут к

социалистическому строю и исчезнет собственность на средства производства, она заменится коллек-

тивной собственностью. Маркс, как я вам уже говорил, когда его цитировал, в своих исследованиях

специально изучал Англию, поскольку, с его точки зрения, она представляла образец капитализма. Это

был наиболее ярко выраженный капиталистический способ производства, и поэтому в соответствии с