Арон Р. Избранное: Измерения исторического сознания

Подождите немного. Документ загружается.

десять и более процентов в год. Пятьдесят лет назад несколько миллионов тонн стали составляли

ежегодное производство крупной державы, сегодня они представляют прибавку к производству стали,

которое крупная держава имеет ежегодно. Цифра, приведенная Робертом Оппенгеймером, глубоко

меня поразила. 90% всех научных работников, которые жили с момента возникновения человечества,

сегодня живы. Ускорение истории вписывается в эти статистические данные, иллюстрирующие

возрастающее накопление, которое, выражаясь словами Огюста Конта, все больше и больше связано со

знанием и властью.

Обратим свои взоры к традиционной истории. И всякий раз остаемся со смешанными чувствами:

событие произошло, и оно не могло не произойти, но нужно было совсем немного, чтобы оно

произошло

151

иначе. Свершилось бы чудо на Марне, если бы немцы накануне битвы не послали два армейских

корпуса на восточный фронт? Началась бы последняя мировая война, если бы мировой кризис не

длился годами, или если бы французы и англичане решительно отреагировали на возвращение

немецких войск в Рейнскую область? Смогла бы Англия без Черчилля дать отпор Третьему рейху?

Если бы Гитлер в 1941 г. не напал на Россию, то какой ход приняла бы самая страшная война?

Традиционная история есть действие, то есть она создана из решений, принятых людьми в

определенном месте и в определенное время. Эти решения могли быть другими у другого человека,

находившегося в той же ситуации, или у того же человека, но в других ситуациях. Поэтому никто не

может заранее или ретроспективно определять границы последствий, к которым ведут некоторые

локализованные и датированные решения.

В традиционной истории кажется, что царствует случайность и величие смешивается с жестокостью.

Кровь невинных течет со всех сторон, и победы государей оплачены жертвами народов. В становлении

знания и власти царствует закон необходимости, и победоносное количество выставляет в смешном

виде подвиги индивидов или немногих людей. Мне случается мечтать о несравненной истории, в

которой Фукидид описал бы тридцатилетнюю войну (1914—1945), первый эпизод которой Тибоде и

Тойнби сравнили с Пелопоннесской (но знали ли они в 1918г., что Версальский мирный договор был

всего-навсего Никийским перемирием?). Вероятно, нужно было бы дополнить изложение драмы,

попросив какого-нибудь Маркса или какого-нибудь Колина Кларка дать не описание, а прекрасный

анализ процесса индустриализации планеты. Одним словом, это достижение не менее драматично, чем

создание и крушение Третьего рейха. Бурный поток все сносит на своем пути, он искореняет вековые

обычаи, порождает заводы и города-спруты, предлагает массам перспективу изобилия, свидетелями

которого являются привилегированные нации, и подтверждает его возможность. Но он начинает с того,

что лишает людей поддержки верований и обычаев, передающихся веками, и отдает миллионы людей

без веры и без закона колебаниям непонятной системы, которую диктуют таинственные машины.

Не знаю, смогу ли я в книге, которую еще не написал, передать читателю двойное ощущение

человеческого действия и необходимости, драмы и процесса, истории as usual и специфики

индустриального общества. В этой краткой лекции, подчеркнув различия между двумя аспектами века,

позвольте мне показать, каким образом по-разному сочетаются случайность и необходимость, драма и

процесс, чтобы ткать нить реальной истории, то есть такой, какой она была. Постараемся

проанализировать закон индустриальной необходимости за работой в драме войн и империй, и

действие некоторых из них, на облик процесса индустриализации. После этого диалектического

двойного переворачивания будет время задаться вопросом, может ли завтра процесс продолжаться без

драмы.

152

На мой взгляд, есть три не исключающих друг друга способа представить последовательность

событий-случайностей в определенной необходимой связи, выделить закон индустриального

становления в драме великих войн. Историк может объяснить, исходя из состояния индустриальной

системы, либо причину войн, либо их ход, либо их последствия. Я не верю в первый способ, я больше

придерживаюсь второго и третьего.

Первый способ — Ленина и марксистов — видеть в драме только зрелищный эпизод процесса. Война

1914 г. якобы была не выражением традиционной природы истории человечества, а представляла

неизбежное следствие капиталистических противоречий, соперничества между капиталистическими

государствами. Здесь не место анализировать подробно теорию, которую я неоднократно оспаривал

Но чтобы данное изложение не было слишком неполным, позвольте резюмировать в трех

высказываниях этот классический тезис, который имеет больше сторонников, чем он этого

заслуживает.

1. Колониальный империализм есть только крайняя форма капиталистической экспансии на мир,

который сегодня принято называть слаборазвитым, на континенты с традиционной экономикой,

которые из-за своей отсталости не могут себя защитить и оказываются в хищных руках крупных

компаний, а также под господством европейских государств. 2. Мирный раздел мира на сферы влияния

или на колониальные империи невозможен: неотвратимая необходимость якобы толкает капиталистов

и капитализмы на лихорадочные поиски прибылей, рынков сбыта своих товаров, эксплуатацию

рабочей силы, использование природных ресурсов. Капиталистические экономики больше не могут

заключить длительное соглашение по разделу мира, а внутри стран отдельные капиталисты больше не

могут договориться о разделе рынка или о прекращении конкуренции. 3. Хотя большая война

разразилась на старом континенте и, по-видимому, по поводу собственно европейских конфликтов, на

самом деле ее причиной и целью является раздел мира. Французы, немцы и англичане, не осознавая

этого, воюют не на жизнь, а на смерть за расширение места, якобы предназначенного их странам в

других частях земного шара.

Все эти три высказывания, на мой взгляд, бездоказательны и в некотором смысле опровергаются

фактами или, по крайней мере, становятся невероятными при беспристрастном рассмотрении фактов.

Экономическая экспансия, проявляющаяся в различных формах (поиск сверхприбыли путем

использования полезных ископаемых или эксплуатации человеческого труда, поиск рынков сбыта

промышленных товаров, стремление сохранить за собой преимущества и исключить конкурентов),

если даже предположить, что она связана с сущностью капиталистического режима, автоматически не

ведет к захвату колоний, к утверждению политического суверенитета. Последний в экономическом

плане полезен или необходим только для того, чтобы устранить конкурентов и обеспечить себе

выгоды, противоречащие свободе состязаний. Однако на территориях Африки, которые страны

Западной Европы легко завоевали в конце XIX и в начале XX в., была представлена только не-

153

значительная часть внешней торговли капиталистических стран, они поглощали только небольшой

процент капиталов, которые старый континент — всемирный банкир — вкладывал за своими

пределами: как при этих условиях поддерживать интерпретацию, согласно которой колониальное

завоевание будто бы является только крайней формой, необходимым выражением экспансии, которая

сама неотделима от капиталистических экономик?

Второе высказывание тоже мне кажется произвольным. Мы хорошо знаем, что внутри страны

конкурентам часто удается распределить между собой рынки и тем самым отсрочить игру так

называемого безжалостного закона состязания. К тому же до какой степени раздел мира на сферы

влияния, полюбовное урегулирование между европейскими нациями африканских и азиатских споров

были бы легче, если бы эти споры не имели другой причины и другой цели, чем коммерческие ин-

тересы! Даже в силу своего промышленного развития европейские экономики были друг для друга

самыми лучшими клиентами. С точки зрения крупных капиталистических обществ Западная или

Экваториальная Африка, Алжир или Марокко были только второстепенными зонами деятельности.

Немецкие банки интересовались Марокко меньше, чем этого хотели бы на Вильгельмштрассе. Как раз

канцелярии сделали в Марокко невозможным сотрудничество немецких и французских капиталистов.

Дипломаты мыслили в терминах силы, но не потому, что были озабочены коммерческими интересами

или их на это толкали рупоры коммерческих интересов, а потому, что они читали книги по истории, и

таков был политический закон в течение тысячелетий.

Наконец, я жду, чтобы мне кто-нибудь доказал, почему война, причиной которой было германо-

славянское соперничество на Балканах, основным театром действий которой была Европа, целью

которой в сознании участников событий с момента выстрелов пушек было выяснение соотношения сил

внутри европейской дипломатической системы, должна иметь в действительности другую причину или

другое значение. Какой проницательностью удастся доказать, что причиной были Африка или Азия,

тогда как отправным пунктом войны был выстрел из револьвера, который убил эрцгерцога Австрии, и

обстрел Белграда? С какой стати отдаленные территории представляли цель, более подлинную, чем

политический статус Центральной и Восточной Европы?

В действительности, для того, кто изучает прошлое непредвзято, все факты ориентируют дух в одном и

том же направлении, все они побуждают к одной и той же интерпретации. Вначале война 1914—1918

гг. соответствует той же исторической традиции, которой соответствовали предыдущие европейские

войны и великая война, описанная Фукидидом, в которой были заинтересованы все полисы, которые

представляли эллинистическую систему (как, например, государства старого континента представляли

международную систему Европы). Сама система равновесия скатывается к непримиримой борьбе,

когда она раскалывается на две коалиции, когда одно из политических объединений, кажется,

собирается вот-вот установить свою гегемонию над всеми в данной исторической зоне.

В конце V в. до н. э. Афины подвергали опасности свободу греческих городов. Германия в начале XX

в. подвергала такой же опасности евро-

154

пейские нации. Тем не менее, война, смертельная война не была неизбежной, нЪ было неизбежно, что

если разразится война, то великие державы сразу же почувствуют необходимость борьбы за свое

существование и свою свободу. Непосредственная причина взрыва - статус балканской Европы - не

была ни просто случайностью, ни поводом. Австро-Венгрия и Турция были многонациональными

империями, наследием одного из столетий, когда провинции принадлежали монархам — это другая

форма завоеваний, основанием и оправданием которых был меч. Но возможная дезинтеграция

империй, особенно Австро-Венгрии, нарушила бы равновесие сил. Германия теряла своего главного

союзника: миллионы славян рисковали оказаться в противоположном лагере. Понятно, что рейх

поддержал двуединую империю в начинании, в котором она искала спасение, но нашла смерть.

Понятно также, что с начала августа 1914г. Великобритания и особенно Франция боялись победы

Германии, что означало бы для них потерю своей независимости или, во всяком случае, своего статуса

великой державы.

Война 1914г. разразилась как обычная война индустриальной эпохи. Как раз благодаря своему ходу и

последствиям она несет отпечаток века, к которому принадлежит и трагическим выражением которого

является.

Великая война, описанная Фукидидом, от начала до конца велась одними и теми же видами оружия, за

исключением нескольких комбинаций во время экспедиции в Сицилию; не думаю, чтобы греки в ходе

многочисленных сражений показали столько же технических или тактических изобретений, сколько

героизма. Тридцатилетняя война XX в. началась с выстрелов из револьвера в Сараево или с выстрелов

австрийских пушек, обстрелявших Белград, закончилась она атомными бомбардировками Хиросимы и

Нагасаки. Между 1914 и 1945 гг. развитие техники производства и техники разрушения прошло

несколько этапов.

Пулеметы, легкие пушки, которые несли лошади, и тяжелые пушки символизируют первые сражения.

Непрерывный фронт, траншеи, стягивание сил и артподготовка со все большим и большим

количеством пушек и запасов относятся ко второй фазе, фазе кровавых и бесплодных сражений, в ходе

которых десятки тысяч людей погибали из-за нескольких километров земли, обладание или потеря

которой ничего не значили. Тысячи самолетов, танков, грузовых автомобилей, использованных во

время последней фазы военных действий, свидетельствуют о моторизированной технике, о

взаимодействии авиации и танков, которые с 1939 по 1941 г. обеспечили вермахту Гитлера эффектные

победы. Век нефти идет за веком угля, не заменяя его, легкие металлы соединяются со сталью. Но

качественное превосходство одних индустриальных стран над другими неизбежно было непрочным.

Погоня за количеством людей, видов оружия, запасов, являясь основной чертой Первой мировой вой-

ны или первой фазы тридцатилетней войны, была возобновлена с еще большим размахом во время

Второй мировой войны. Имея 4 тыс. танков и примерно столько же самолетов, Германия вывела из

войны Польшу, затем Францию, одержала эффектные победы в течение лета 1941 г. В 1944—1945 гг.

индустриальная машина антигерманской коалиции была включена на полную мощность и советские и

англо-американ-

155

ские войска одержали победу благодаря численному превосходству, сравнимому с численным

превосходством 1918 г.

Эта война была войной индустриальных обществ, способных мобилизовать всех людей и заводы.

Рабочие или солдаты, все граждане содействовали общему делу. Подъем масс, вызванный декретами

Конвенции, был осуществлен эффективно. Успех организации был несравненный, включая

«организацию энтузиазма»

, потом, после всего случившегося уцелевшие от бойни будут обвинять во

всем стариков. Эта промышленная война во главе со штатскими в форме должна была воодушевить

мирный протест, который характеризуется в большей степени тем, что не противоречит агрессивным

эпохам.

Вторая фаза тридцатилетней войны может быть истолкована, как и первая, с помощью категорий

традиционной истории. Побежденная сторона, которая долго была самой сильной, может быть,

чрезмерно остро, что вполне понятно, осознавала несправедливость условий, которые ей навязали,

попытала счастья второй раз. Настоящий мир наступил бы лишь в том случае, если бы все воюющие

стороны были удовлетворены. Но они были удовлетворены не все, и поэтому было только перемирие.

Германия, какой бы она ни была, попыталась бы нарушить перемирие: гитлеровская Германия

нарушила его с неограниченными амбициями.

Но эта традиционная и частичная интерпретация во многих отношениях недостаточна. Конечно, Жак

Бенвиль предвидел большинство событий, которые привели к катастрофе 1939 г., но без ссылок на

экономические последствия войны и Версальского мирного договора. Перевооружение Германии,

реоккупация Рейнской области, разобщенность союзников - Франции с государствами-преемниками

Австро-Венгрии, немецко-российский пакт по разделу Польши, немецкое наступление на Запад,

разрыв немецко-российского пакта, - все эти последовательные эпизоды драмы напоминают

предыдущие и соответствуют логике политики с позиции силы. Но нужны были глубокая депрессия

1929 г., миллионы безработных, полная дезинтеграция экономико-политического единства

Центральной Европы, чтобы такому неистовому движению, как национал-социализм, удалось

мобилизовать миллионы немцев, дав им надежду на будущее. Нужен был злой гений какого-нибудь

Гитлера, чтобы желание реванша воплотилось в чудовищное начинание и неслыханные жертвы.

Битва материальных ресурсов была формой, которую неизбежно должна была получить война между

индустриальными обществами; великая депрессия не была неизбежным следствием природы этих

обществ: мы знаем, что было относительно легко ограничить ее губительные последствия. Но она была

драматическим случаем, возможность появления которого в свое время создала природа наших

обществ. Тридцать лет назад комментаторы осудили бы игнорирование экономических требований

составителями Версальского мирного договора. С 1945 г. территориальный статус еще более

иррационален, хотя такой статус в 1918 г. не исключал процветания. Между тем тридцатилетняя война

углубила последствия, над которыми мы еще размышляем и по поводу которых мы не прекращаем

задавать вопрос: драматические или необходимые? Драматические и необходимые? Больше

драматические, чем необходимые?

156

Эти последствия, weltgeschichtlich

*, как говорят немцы, мы хорошо знаем: Европа потеряла свое

превосходство. Будучи вчера еще центром мировой политики, она сегодня разделена на две зоны, ту,

где правит Советская Россия, и ту, где доминирует влияние и которую прикрывает мощь Соединенных

Штатов. Колониальные народы добились независимости. Индустриализация, которая дала Европе ее

превосходство, стала или становится общим достоянием всего человечества. Если все части человече-

ства сегодня или завтра будут иметь одни и те же орудия, то будет ли применяться жестокий закон

количества к миру, как к войне и не приведет ли он старый континент к размерам, которые он занимает

на карте?

«Похищение Европы», «закат Европы», я не сомневаюсь в том, что нынешняя ситуация не может быть

выражена историческим языком драмы. Но для нас, других европейцев, переживших две мировые вой-

ны, познавших самые тяжкие оскорбления, которые люди нанесли чести человечества,

удостоверивших конец империй, нет ничего более соблазнительного, чем печальное размышление над

непрочностью творений человека. Но нужно ли действительно уступать соблазну? Не были ли

неизбежны в соответствии с законом необходимости два факта — распространение индустриального

общества и объединение человечества — порождены или ускорены тридцатилетней войной? А не была

ли вся драма в свете этого результата средством реализации заранее предназначенной судьбы, которую

возвещал еще Огюст Конт: будучи примерами для всех человеческих сообществ, не творят ли

индустриальные общества впервые единство всего человечества?

Остановимся на минуту и обратим внимание на другой аспект нашего века — процесс накопления

знания и силы. В настоящее время экономисты и социологи взяли за правило изучать в долгосрочном

плане развитие производства и производительности. Благодаря книге Колина Кларка «Conditions of

economic progress» подсчет темпов роста (национального дохода или дохода на душу населения),

сопоставление используемой рабочей силы во всех трех секторах стали классическим методом оценки

развития различных экономик. Но ясно, что статистические данные по национальному доходу или

занятости отражают как результаты драматических событий, так и постоянного становления.

Распространение индустрии на планете совершалось через войны, революции и катастрофы.

Это высказывание дает так мало поводов для сомнения, что его достаточно пояснить, а не доказать.

Прежде всего, пусть подумают о совсем другой реакции Китая и Японии на влияние Запада и угрозу с

его стороны. В Японии как раз часть правящего класса взяла на себя инициативу совершить

исторический сдвиг, без которого страна Восходящего Солнца была бы обречена на нечто вроде

порабощения. В Китае бюрократический класс в своем большинстве был не способен либо понять,

либо осуществить необходимый сдвиг, и понадобился длительный период гражданских войн, взятие

власти коммунистической партией, чтобы ки-

157

тайское государство обрело силу и компетенцию для осуществления ускоренной программы

индустриализации. Вся история Азии с 1890 г. была пронизана несоответствием между модернизацией

одной и другой империи. Как раз полученный у Запада кредит для роста могущества инспирировал в

Японии безумную амбицию завоевать Китай. И как раз японо-китайская война дала коммунистической

партии наилучший шанс. Всякий раз у истоков индустриализации снова находят драматическую фазу

конфликта между прошлым и настоящим, между традицией и Западом.

Ход этой драматической фазы определяет не только момент начала и темп процесса, он также помогает

определить выбор между возможными методами; он определяет социальную группу, которая берет на

себя инициативу или ответственность. В Японии именно класс, пропитанный аристократическим

духом, совершил сдвиг и постарался сохранить синтез национальных ценностей и западной техники. В

Китае, в конце концов, класс, сформированный марксистско-ленинской идеологией и тоталитарной

практикой, взял на себя инициативу по индустриализации и возглавил огромные массы. В самой

России начало индустриализации приходится на последнюю четверть XIX в., когда еще существовал

политический режим абсолютизма. Война и революция прервали развитие и породили новую элиту,

которая ссылалась на западное учение, но выступала против либерального Запада. Без войны 1914 г.,

если бы обычный ход истории не потряс царизм и не предоставил Ленину и его сподвижникам случай,

который они давно выжидали, ясно, что индустриализация России проходила бы иначе и другими

темпами. Теперь, когда мы смотрим на прошлое с высоты 1960 г., то нам кажется неизбежным, что

Россия не только распалась как империя, но и превратилась в главную европейскую державу. С тех

пор, как все народы овладели одними и теми же средствами производства и разрушения, закон чисел

начинает действовать в определенных рамках. Но каким бы ни был наш ответ на вопросы,

формулировать их вполне правомерно: что произошло бы, если бы Керенский устранил руководителей

большевизма в июле 1917 г. в момент неудавшегося восстания? Что произошло бы, если бы Россия

имела еще два или три десятилетия мира для преодоления кризиса начальной фазы индустриализации?

Если бы Россия имела отсрочку, если бы Китай не был пощажен из-за амбиций более развитых стран

Азии, Америки или Европы, то все равно именно индустриализация давала возможность и порождала

соблазн завоеваний и военной славы, а отсюда вовсе не следует, что капиталистические экономики

были неминуемо обречены на империализм. Для государственных людей, а также для народов,

которые продолжали мыслить старыми категориями, основной целью индустрии был рост ресурсов,

которые должны были превращаться в наличные средства. Она не открывала новую эру, она давала

дополнительные карты для прежней игры.

Одним словом, здесь находится точка встречи истории as usual и истории, порожденной

необходимостью: находятся ли знание и сила на службе силовой политики или, действительно, они,

как предсказывал Огюст Конт, возвещают о ее конце, продолжает ли объединенное человечество

борьбу только за овладение природой и улучшение благосос-

158

тояния всех людей? Два великих возмутителя XX в. - Япония и Германия - дали на этот сегодняшний

вопрос вчерашний ответ. Хозяева двух империй считали, что ничего не изменилось, кроме числа

солдат и эффективности оружия. Индустрия была средством могущества, а целью могущества было

завоевание. Но можно ли поступать так сегодня?

Рискуя быть обвиненным в наивной претензии, скажу, что современное поколение лучше, чем

предыдущие, понимает мир, в котором мы живем и специфику которого интуитивно предчувствовали

мыслители прошлого века. На мой взгляд, этот оптимизм опирается на несколько фактов.

Первый факт, который хорошо известен, касается революции в области вооружения. Между 1914 и

1945 гг. способность разрушать остается ниже способности производить и созидать. Армии 1914г.

использовали оружие, эффективность которого была ниже эффективности, которую ученые и

инженеры могли получить и производить, если бы этим делом занимались лучшие головы, армия,

которая передвигалась медленно, пушки, которые везли лошади, принадлежали традиции. Даже

бронетанковые дивизии и авиационные эскадры еще не сломали окончательно подсчета издержек и

выгод. Революция начинается с атомного взрыва. Термоядерная война больше не является разумной ни

для одной из воюющих сторон. После 1945 г. промышленность в конечном итоге осуществила главное

условие мира с помощью страха войны — возможность, которую многие писатели возвестили

преждевременно. Отсюда не следует, что будет обеспечен мир, отсюда следует только то, что война

больше не есть продолжение политики другими средствами. Термоядерная война, если только одна из

воюющих сторон не будет неуязвима, может быть только следствием случайности или недоразумения.

С другой стороны, ясно, как никогда, что мировое общественное мнение поняло природу современной

экономики и содержащиеся в ней мирные возможности. Причины конфликтов между классами и наро-

дами кажутся более слабыми, чем мотивы солидарности. Конечно, ничего фундаментально нового в

этом нет. В течение веков либеральные экономисты непрерывно нам доказывают, что оба участника

обмена выигрывают в процессе обмена, что войны и завоевания всегда бесплодны и часто

разрушительны для всех.

Но факты способствовали распространению этих убеждений, которые еще недавно были присущи

только узкому кругу лиц. Западная Германия, территория которой составляет половину территории

Франции и которая должна была принять 10 миллионов беженцев, переживает бесподобное

процветание. Ценой поражения для нее становится не нищета, как это было в прошлом, а достаток. Вся

Западная Европа, включая и Великобританию, потеряла свои колонии, свою мощь, свой дип-

ломатический престиж, но, тем не менее, никогда она не достигала такого уровня производства и

производительности.

В течение 30 лет Запад, находясь в состоянии депрессии, мыслил в квазимарксистских терминах, искал

рынок сбыта и пришел к убеждению, что экономический рост был или был бы парализован

отсутствием рынка. Сегодня почти с удивлением он признал, что, несмотря на спады или временные

задержки, рост, как об этом всегда говорили экономисты, сам

159

создает для себя рынки сбыта. Успехи, достигнутые Советским Союзом при жестком планировании,

Федеративной Германией - относительно либеральными методами, другими странами Европы —

смешанными методами — обесценили в общественном сознании так называемые научные споры.

Научные, социальные, человеческие требования роста — количество специалистов, стремление

предпринимателей или администраторов к прогрессу, спонтанное или вынужденное согласие масс на

изменения -отныне являются более важными, чем разновидности регулирования.

(

Акцент скорее

делается на общих признаках всякого роста, чем на признаках, характеризующих тип государственного

строя.

Вместе с тем обесценились и идеологии, они начинают терять свою потенциальную

привлекательность. На Западе и, может быть, даже в Советском Союзе, люди больше не считают, что

один строй по природе своей является империалистическим и эксплуататорским, а другой ми-

ролюбивым и справедливым. Все режимы несовершенны, никакой из них не защищает или уверенно не

защищает от несправедливостей, ни один режим не подчиняется закону пауперизации. Самые яростные

противники коммунизма не отрицают, что советская экономика растет быстрыми темпами и что

повышается уровень жизни. Самые ярые противники либерального Запада или капитализма признают,

что с 1945 г. не было крупных кризисов, что эксплуатируемые пролетарии живут лучше, чем когда-

либо.

Означает ли это, что индустриальное общество, о котором мечтал Огюст Конт, находящееся в разных

формах в процессе становления, действительно является примером и что человечество социально

становится таким же однородным, каким оно начинает становиться в области дипломатии? Вывод был

бы преждевременным. Я думаю, что заря всеобщей истории находится на стадии восхода. Всеобщая

история будет иметь некоторые особенности в сравнении с провинциальными историями наций или

цивилизаций шести тысяч лет непосредственного прошлого. Ничто не позволяет мне сказать, что

всеобщая история перестанет быть драматичной.

Что мы хотим дать понять выражением «всеобщая история»? Прежде всего, объединение

дипломатического поля. Китай и Япония, Советский Союз и Соединенные Штаты, Франция и

Великобритания, Германия и Италия, Индия и Гана — сегодня все эти государства относятся к одной и

той же общей системе. То, что происходит вокруг Китая, не может не влиять на отношения между

Европой и Соединенными Штатами или между Соединенными Штатами и Советским Союзом.

Никогда столько государств не признавали друг за другом право на существование, никогда Европа и

Азия, Африка и Америка не чувствовали друг друга так близко. То, что еще недавно делали великие

державы в Европе или в Азии, современные великие державы — пока Соединенные Штаты и

Советский Союз -делают на всех пяти континентах. Банально говорить о том, что средства

коммуникации и транспорт ликвидировали расстояния. Аккумуляция средств знания и силы в

государствах-континентах тоже является одним из условий планетарной дипломатии, изменения

масштаба силы.

Всеобщее распространение некоторых форм технической или экономической организации

сопровождается дипломатическим объединени-

160

ем. Ни одно сообщество, желающее выжить, не может умышленно отказаться от развития

производительных сил, как говорят марксисты, от рационализации труда и расширения технического

аппарата. Как отказаться от силовых средств и благосостояния? От Токио до Парижа, от Пекина до

Рио-де-Жанейро одинаковые аэродромы, одинаковые фабрики, одинаковые машины бросаются в глаза

посетителям, одни и те же слова: капитализм, коммунизм, империализм, доллар, рубль звучат в его

ушах, как только он начинает беседу с интеллектуалом или политическим деятелем. Путешественник,

если он придерживается этих поверхностных впечатлений, может подумать, что человечество живет в

мире одних и тех же машин и идей.

Но такие впечатления весьма иллюзорны. Человечество в той самой мере, в какой оно объединено, так

же разделено, как были разделены все дипломатические системы прошлого. Две коалиции

сталкиваются и противостоят друг другу в центре Европы. Вокруг них все большее и большее число

государств гордится своим неприсоединением. Отношения между Китаем и Советским Союзом

приобретают какой-то таинственный характер. Организация Объединенных Наций предоставляет

символическую трибуну представителям государств всеобщей эры, но большинство выступлений

отражают отнюдь не реальную жизнь государств, которые слаборазвитость обрекает на бессилие, но

идеологию, в которой они находят удовлетворение, дабы чувствовать себя участником истории

человечества.

Может быть, классические разногласия как отголоски провинциального прошлого имели значение

менее решающее, чем типичные разногласия эпохи, когда один какой-то тип общества становится

образцовым. Потому что обе разновидности индустриального общества — советская и западная —

каждая, по крайней мере, только себя, считает пригодной для всех людей. С великим расколом,

проявляющимся в двух государствах, в двух исторических зонах, в двух типичных западных иде-

ологиях, сочетается деление, имеющее в масштабе веков временный характер, но тяжкое в масштабе

десятилетий, на богатые и бедные народы, на тех, которые имеют почти все, и тех, которые не имеют

почти ничего, на тех, что называют развивающимися, и тех, которые уже собирают плоды

производительности. В человечестве, находящемся на пути объединения, неравенство народов

принимает то же значение, которое когда-то имело классовое неравенство. Условия жизни людей

соответственно странам и континентам в нашу эпоху различаются как никогда. Вместе с тем сознание

неравенства распространяется, покорность нищете и фатальности постепенно исчезает.

Причины враждебности между частями объединенного человечества не устраняются никакой духовной

общностью. Объединение имеет только материальный, технический или экономический фундамент.

Мощь средств производства, средств разрушения и средств коммуникации устранила океаны,

выровнила горные цепи, преодолела расстояния. Идеологические волны, образовавшиеся от западных

доктрин прошлого века, дали несколько слов, общих для людей, которые исповедуют разные религии,

придерживаются разных обычаев и думают по-разному. Никогда до такой степени не различались

государства, являющиеся членами од-

161

ной и той же дипломатической системы, никогда партнеры общего начинания не были до такой

степени лишены глубокой солидарности.

Вот уже десятки лет мы во власти глубокого раскола между коммунистическим и свободным миром.

Но как может быть иначе, если советские войска расположены в 200 километрах от Рейна и советская

пропаганда провозглашает неизбежной окончательную и всеобщую победу коммунизма, другими

словами, предвещает Западу, что у него есть только один выбор: либо быть уничтоженным, либо

умереть самому!

Более того, столкновение двух блоков имеет двоякий характер: есть соперничество между державами,

но есть также идеологическое соревнование, есть локальная война, но имеются также некоторые

элементы гражданской войны. Экономическое планирование под руководством пролетариата —

хозяина государства с целью обеспечения изобилия и равенства — такой режим, который будет или не

будет реализован в Советском Союзе, это — мечта западная, утопия, путем отрицания реальности она

доминировала в политических и даже теоретических дискуссиях десятилетиями. Может быть,

православная Россия, наследница Византии и монолитических традиций восточной бюрократии,

относится к другой сфере цивилизации, чем Западная Европа. Россия, которая ссылается на марксизм и

социализм, принадлежит к западной сфере цивилизации, по крайней мере, по своему языку, по

афишируемой ею претензии на реализацию того, что лучшие среди реформаторов Европы считали

целью человечества.

Впрочем, может быть, острота борьбы пошла на убыль. Неразумность смертоносной войны с

применением атомного и термоядерного оружия очевидна руководителям обоих блоков. Сходство

производительных сил, организации труда на промышленных предприятиях, юридический статус

которых различен, постепенно доходит до самых правоверных пленников идеологических

предпочтений. Конечно, остается место для действительно обоснованных споров. Общества

различаются своим образом жизни и мысли в зависимости от статуса собственности, от способа

регулирования экономики. Не будем повторять ошибку некоторых марксистов, отрицающих под

предлогом сходства здесь и там производительных сил и организации труда, влияние экономического

режима на все социальные общности. Эта ошибка не менее глубока, чем ошибка, допущенная раньше

большевиками, которые сильно преувеличили последствия режимов: с их точки зрения, один режим

есть гарантия мира, справедливости и изобилия, а другой — роковая причина империализма,

эксплуатации, нищеты на фоне накопления чрезмерных благ. Мы знаем ложность этих двух

мифических и контрастных представлений. Не будем уступать соблазну нового мифа, который

предпочтительнее старых, но, тем не менее, не является более правдивым. Моральное единство зрелых

индустриальных обществ с разными режимами не более гарантировано, чем их борьба. Даже если, что

возможно, эти общества все больше и больше будут походить друг на друга, они не будут, тем не

менее, по существу обречены на дружбу. Сколько раз в истории великие войны ретроспективно

казались войнами братьев-недругов?

К тому же, если даже согласиться с модной сегодня интерпретацией о постепенной конвергенции двух

великих держав, все равно было

162

бы неправильно сводить проблему единства даже в эпоху всеобщей истории только к конфронтации

«Соединенные Штаты - Советский Союз» или даже только к противоречию между режимом

планирования, руководимого только одной партией, и режимом полулиберализма с многочисленными

партиями. Не забудем о двух других принципах раскола, которые я только что упоминал: о

неравномерном развитии и о различии обычаев и верований. С одной стороны, неравномерное разви-

тие - это наследие прошлого. Оно является характерной чертой переходного периода. Но если даже

предположить, что народы Африки и Азии когда-нибудь ликвидируют свою отсталость, что не может

осуществиться завтра, все равно необходимым условием равновесия между населением и занимаемым

им пространством будет ограничение численности людей, то есть поскольку естественные механизмы

отбора (голод, эпидемии) больше не играют роли, будет иметь место сознательное индивидуальное или

коллективное определение социальной вместимости в обществе. Либо обществам удастся разумно

регулировать свой собственный рост, либо диспропорции численности и уровня жизни постоянно

будут воспроизводиться в сопровождении нищеты и подстрекательства к насилию.

Может быть, этот принцип раскола имеет более важное значение. В той мере, в какой отныне

человечество живет одной историей, оно должно иметь холодный рассудок, базирующийся не на

биологических инстинктах, а на социальных пристрастиях. Чем больше людей разных рас, религий и

обычаев живут в однородном же мире, тем больше они должны проявлять свою способность к

толерантности и к взаимному уважению. Они должны взаимно признать свою принадлежность к еди-

ному человеческому роду, и не стремиться ни к господству, ни к завоеваниям. Это банальные фразы,

под которыми читатель легко подпишется. Но над ними надо подумать: они требуют от человека

проявления нового качества. Больше всего людей разделяет то, что каждый считает себя святым.

Язычник или еврей, не желающие поменять веру, бросают вызов христианину. Тот, кто не верит в Бога

религии спасения, похож ли он на нас, и можем ли мы с ним иметь что-либо общее? С ним тоже мы

должны строить духовное сообщество, надстройку или базис материального сообщества,

предполагающего создание научного, технического и экономического единения, диктуемого

исторической судьбой человечеству, больше осознающему свои разногласия, чем свою солидарность.

Единое дипломатическое поле сформировалось во время драмы двух мировых войн. Промышленность

распространилась благодаря французской, русской и китайской революциям. Насилие проложило путь,

этапы которого составляют миллионы невинных жертв. Хитрость Разума, на которую ссылаются

сторонники Боссюэ, Гегеля и Маркса, не сберегла людей от страданий и крови. Ничто не доказывает,

что те времена прошли и отныне разумный процесс будет проходить без драм. Может случиться так,

что в этом отношении всеобщая история будет иной, чем провинциальные истории ушедших

тысячелетий. Речь идет только о надежде, поддерживаемой верой.

163

Вероятно, предыдущая неоднозначная фраза выступит в качестве заключения нашего очерка.

Философии истории, на которые ссылаются наши современники, делают акцент на тех или иных

общих аспектах исторического становления. Оптимистические философии либерального или

марксистского толка бесконечно удлиняют в сторону будущего процесс накопления знания и силы.

Путем справедливого обмена или разумного планирования все человечество справедливо распределит

выгоды прогресса, вызванного гением ученых или инженеров. Пессимистические философии,

например философия Шпенглера, подчеркивают сходство между катастрофами, в которые попали

цивилизации прошлого, и катастрофами, свидетелями которых мы оказались в XX в. Западная

цивилизация погибает, как до нее погибла античная цивилизация, в войнах и революциях, в городах-

спрутах с массами, вырванными из своей среды, с изощренностью беспомощных элит и с победой

денег или техники. Не находится ли уже в состоянии заката Европа, потерявшая свои империи? Не

означает ли неизбежное падение Европы передачу другим расам средств, с помощью которых белое

меньшинство обеспечивало свое господство?

Эти философии, будучи оптимистическими или пессимистическими, не учитывают некоторых

особенностей нашей эпохи и возможностей универсального века. Настоящее старого континента,

интерпретированное в духе прошлого, законно вызывает мрачные размышления. Какое влияние могут

иметь вчерашние великие державы Франция, Англия и Германия с населением по 50 миллионов

человек, отличающихся существенным стремлением к благополучию, рядом с государствами-

континентами, население которых составляет сотни миллионов людей? Не должны ли отказаться от

своего величия европейские нации, потерявшие свои империи и вместе с тем потерявшие, так сказать,

свое историческое бытие? Этот традиционный взгляд может оказаться анахроническим. В наш век

господство очень часто дорого стоит и не приносит никаких выгод. Источником и мерой богатства

является рационализация совместного труда. Глядя на мир, который предпочитает созданную ею

цивилизацию, Европа вовсе не обречена на то, чтобы чувствовать себя побежденной своей победой.

Величие больше не зависит от военной силы, поскольку великие державы больше не могут применить

свои вооружения, не вызвав в отместку свое собственное разрушение, поскольку никакое общество

больше не нуждается в господстве над другими, чтобы предоставить своим детям условия достойной

жизни.

У Европы есть две причины отказаться от мысли о своем закате: именно она, прежде всего, благодаря

ею созданному, а затем в результате своих безумных войн, дала возможность человечеству

перешагнуть порог универсального века. В этом веке, где эксплуатация природных ресурсов позволяет

людям больше не тиранить друг друга, Европа может быть великой, помогая другим народам

излечиться от детской болезни современности. Осуществить свои замыслы внутри, реализовать свою

задачу за пределами: почему Европа должна переживать горечь,

164

которую недавнее прошлое объясняет, но которую перспективы будущего не'Ъправдывают?

Никогда еще у людей не было так много мотивов больше не убивать друг друга. Никогда еще они не

имели так много причин чувствовать свою причастность к одному и тому же начинанию. Я не хочу де-

лать отсюда вывод о том, что век универсальной истории будет мирным. Мы знаем, что человек

существо разумное, но таковы ли люди все вместе?

В конце долгого кругосветного плавания я заканчиваю высказываниями, которые мудрость наций бы

одобрила. После того как вспомнили Гегеля и Хитрость Разума, мы оказались близки к Кандиду и

языку Вольтера. Но, в конце концов, когда философия (или социология) присоединяется к здравому

смыслу, то является ли это данью уважения здравому смыслу или гарантией мудрости для философии?

Заключение

Социальная ответственность философа

Проблема социальной ответственности философа может быть рассмотрена двумя способами: либо в

соответствии с тем, как ее рассматривают философы или профессора философии как частные лица,

либо в соответствии с тем, как ее рассматривают философы как таковые.

Боюсь, что первый способ рассмотрения будет неплодотворным. Мы имели бы случай официальных

пошлостей или набожных проповедей. Профессора философии являются добрыми отцами, супругами,

гражданами. Они работают во имя мира, достоинства человека и взаимопонимания. Тем легче

согласие, чем чаще собеседники придают одним и тем же словам разные смыслы.

Второй способ рассмотрения плодотворен, но труден. Нужно будет определить, в чем суть философии,

чтобы сделать вывод об ответственности, которую она несет по отношению к обществу.

Я рассмотрю здесь несколько аспектов этой социальной ответственности философа. Какую позицию

занимает философ как таковой в отношении государства, партий, исторических конфликтов?

1. Специалист, идеолог и философ

Проблема, с которой сталкивается философ в Европе в конце XX столетия, была поставлена с

непревзойденной ясностью греческими мыслителями в V в. до н.э.

В Греции, в городах-полисах, где протекала политическая жизнь, имели смутное представление о

принадлежности к общей цивилизации, эти полисы были организованы в соответствии с различными

режимами, были различными и идеологии, которых придерживались группы, противостоявшие друг

другу внутри Афин. Эти группы, которые мы не осмеливаемся назвать классами, поскольку оставляем

в стороне рабов и метеков и имеем в виду только граждан, были не равны в богатстве. Они следили за

тем, что происходило за пределами их полиса, и искали модель, соответствующую их предпочтениям,

в жизни другого полиса, нередко являвшегося

166

их противником. Внутренние раздоры самым запутанным образом смешивались с борьбой между

полисами, столкновения интересов были обострены и преобразованы идеологическими

несовместимостями.

Какое место занимает философ в этой исторической обстановке? Прежде всего, он был одним из

собеседников в диалоге, который сам по себе воплощал жизнь города и духа. А разве не нужно, чтобы

капитан корабля знал законы навигации? Чтобы плотник умел резать дерево, чтобы врач умел

ухаживать за телом? Можно ли доверять больного или корабль несведущему человеку, или неумелым

рукам? Правитель полиса должен быть «сведущим», как и капитан корабля. Но что это за наука,

которой должен овладеть глава государства?

Философ дает ответ, что такой наукой является наука о добре и зле. Специалисты нас учат тому, как

добиваться будущих целей. Есть военная наука, но чему будет служить победа? Есть экономическая

наука, но к чему богатства? Философ находится вне того знания, которое связано с техническим

образованием, но не потому, что он не нуждается в науке, а потому, что его наука имеет конечный и

безусловный характер. Она есть наука наук, она раскрывает смысл прикладных наук и указывает

конечную цель существования.

А существует ли эта наука наук? Если философия является наукой наук, то она сразу же оказывается

ниже прикладных наук и становится занятием для софистов, которые без различия оправдывают любой

тезис. Философ считает себя крайним противником софиста (или, как бы мы сказали сегодня,

идеолога), но публика плохо отличает философа от софиста. Более того, тот, кто хочет быть

философом, может быть принят одним из своих коллег за софиста. Кто может разрешить этот спор?

Кто вынесет суждение о противоположных претензиях? Если мы все вовлечены в диалог, то нет

изолированного собеседника, а только такой собеседник может быть третейским судьей.

Софисты и философы также отмечают, что «истина находится по эту сторону Пиренеи, а ложь - по ту».

Они наблюдают разнообразие обычаев и учреждений. И те и другие должны учитывать то, что мы

называем социологией, то есть объективное изучение и объяснение учреждений. «Политика»

Аристотеля есть отчасти сравнительное исследование различных форм правления полисами, их

достоинств и недостатков, их рождения и смерти. Но социолог игнорирует философию, если он ничего

не видит по ту сторону наблюдения и научного объяснения.

Как выделить достоинства и недостатки какого-нибудь режима, если не знать того, что хорошо? И кто

скажет, что есть то, что хорошо само по себе, если не философ? В таком случае только он, очень

далекий от того, чтобы оправдывать любой лагерь и увековечивать относительность ценностей,

способен уловить истину и добро, очищенные от исторической релятивности. Если его путают с

софистом, то лишь потому, что оба исходят из одного принципа: философ тоже не принимает законы

полиса как нечто абсолютное. Он релятивизирует законы своего собственного полиса, потому что этот

полис является одним среди других, но стремится к тому, чтобы определить законы для полиса, самого

лучшего для всех.

Однако философ подвергается двум опасностям: может ли он установить что есть благо, универсально

годное для всех людей, может ли он

167

определить самый лучший политический режим? Если предположить, что ему это удастся, то может ли

он перейти от понятия хорошей жизни самой по себе или от понятия наилучшего режима самого по

себе к суждению о предпочтительном hie et nunc? Когда философ принимает участие в спорах, не

обречен ли он на то, чтобы изменить своему званию и вести себя как софист?

Полемики вокруг личностей и действий Сократа и Платона - полемики V в. до н.э., как и в XX в. -

иллюстрируют двойную опасность. Что из себя представляют идеи, которых достигает философ, и

которые дают ему критерий истины? Не является ли самый лучший государственный строй, описанный

(Платоном, — И.Г.) в «Государстве», в конечном итоге преобразованием реакционной ностальгии,

мечтой старых патрицианских семейств, тоталитарным государственным устройством, дающим

чрезмерные обещания критику в XX в.? Претензия философа хранить вместе с абсолютной истиной

секрет наилучшего государственного устройства, мечта доверить «ученым» полную власть - это и есть

самый корень тоталитарной тирании.

Каков бы ни был смысл попыток Платона реализовать свои мысли, которые Аристотель имплицитно

считал причиной македонской монархии, фактом остается то, что греческого философа, раз он был

ангажирован веком, не всегда можно было отличить от софиста. Выбрав одну партию для

осуществления своей программы реформ, он потерял четкую достоверность своих идей и погрузился в

действенное агрессивное сомнение.

Социальная ответственность философа? Выясним, прежде всего, вопрос об ответственности философа

в отношении философии. Должен ли он защищать любые законы, поскольку хочет быть хорошим

гражданином? Должен ли он девалоризировать законы своего полиса, поскольку они не лучше, чем

законы другого? Должен ли он оценивать и реформировать законы, ссылаясь на лучшее

государственное устройство, на вечные идеи и по сути дела на лучшую жизнь? Пытались ответить ут-

вердительно на все эти три вопроса. Философ подает пример подчинения законам (Сократ соглашается

на смерть). Философ учит быть безразличным к диктату времени и места. Философ ищет вечную

истину над разнообразием и беспорядком подлунного мира. Но может ли он одновременно уважать

законы, сознавать историческую релятивность и любить Идеи с большой буквы? Но если после

изложения Идей он снова возвращается к своим согражданам, то не становится ли он либо рево-

люционером, потому что установил расхождение между реальным и идеальным полисом, либо

скептиком и консерватором, потому что обнаружил, что все полисы отличаются от идеального?

2. Дополнительное измерение

Диалог между специалистом, софистом и философом продолжается в наше время, хотя специалист и

софист как бы имеют отныне преимущество, а философа, кажется, затмили его противники.

Но как вмешиваться в дела полиса, если игнорировать возможные последствия политических различий,

между которыми колеблются управ-

168

ляемые ц управляющие? Нужно ли предпочитать частную собственность на средства производства

общественной? Но что значит предпочтение в подобной обстановке? Мораль предполагает всего-