Аласдер Макинтайр. После добродетели

Подождите немного. Документ загружается.

верждения и практики заключаются в обмене моральны-

ми

фикциями

(такими,

как

полезность

права).

Мы

приходим также к выводу, что в утверждениях об эффек-

тивности и авторитете воплощена другая моральная фик-

ция — и вероятно, наиболее сильная в культурном отно-

шении из всех других фикций; к эффективности и

авторитету взывает центральный характер современной

социальной драмы — бюрократический менеджер. Наша

мораль предстает театром иллюзий, и это вызывает глу-

бокое беспокойство.

Утверждение, что менеджер есть олицетворение эф-

фективности, покоится, конечно, на его претензии на зна-

ние, посредством которого может формироваться орга-

низация и социальная структура. Такое знание должно

включать множество фактических

законоподобных

обоб-

щений, которые позволили бы менеджеру делать предска-

зания такого рода: если случается событие или состояние

дел определенного типа, то в результате может произой-

ти некоторое другое событие или состояние дел. Потому

что только такие

законоподобные

обобщения могли бы

дать те конкретные причинные объяснения и предсказа-

ния, посредством которых менеджер мог бы формировать,

влиять и контролировать социальное окружение.

Таким образом, есть две части в притязаниях менед-

жера на обоснованный авторитет. Одна касается суще-

ствования области морально нейтрального факта, в чем

менеджер должен быть экспертом. Другая имеет дело с

законоподобными

обобщениями и их применениями к

конкретным случаям. Структура обеих частей притяза-

ния подобна структуре утверждений из естественных

науках; и не стоит удивляться тому, что в оборот было

запущено такое выражение, как «управленческая

наука».

Претензии менеджера на моральную нейтральность яв-

ляются важной частью представлений менеджера о са-

мом себе и его функциях в социальном и моральном мире,

и по этой причине аналогичны утверждениям о мораль-

ной нейтральности, провозглашаемой многими учеными-

физиками. Значение этого обстоятельства может быть

наилучшим образом понято, если начать с рассмотрения

того, как соответствующее понятие «факта » сначала ста-

ло социально доступным, а затем было запущено в обо-

рот в XVII и XVIII веке интеллектуальными предками бю-

рократического

менеджера.

Оказывается,

что эта

история соотносится весьма важным образом с уже упо-

минавшейся мною историей возникновения в моральной

философии концепции автономного морального субъек-

та. Это возникновение включает отказ от всех аристоте-

левских и квазиаристотелевских взглядов на мир, те-

леологическая перспектива которых обеспечивала

контекст, в котором оценочные утверждения функцио-

нировали в виде конкретных фактических утверждений.

И с этим отказом концепции ценности и факта приоб-

ретают новый характер.

Невозможность вывода моральных или других оце-

ночных утверждений из фактических посылок не явля-

ется, таким образом, вневременной истиной; но верно

также, что значение, приписываемое моральным и дру-

гим ключевым оценочным выражениям, изменилось в

конце XVIII и в XIX веке до такой степени, что из того,

что принималось тогда за фактические посылки, не мо-

жет следовать то, что принималось тогда за оценочные

или моральные заключения. Однако историческая фик-

сация этого кажущегося различия между фактом и цен-

ностью не определялась лишь способом пересмотра цен-

ности и морали; изменялась и сама концепция факта,

концепция, чье рассмотрение должно предшествовать

любой оценке притязания современного менеджера на

обладание таким видом знания, который мог бы оправ-

дать его авторитет.

Глава VII

«Факт», объяснение

и экспертиза

«Факт»

в современной культуре — это простонарод-

ная концепция аристократического происхождения.

Когда лорд Бэкон в качестве пропаганды своей удивитель-

ной и идиосинкратичной амальгамы ушедшего платониз-

ма и будущего эмпиризма призвал своих последователей

отречься от спекуляций и начать собирать факты, он не-

медленно был понят такими людьми, как Джон Обри, сле-

дующим образом: человек собирает факты подобно кол-

лекционеру, с энтузиазмом собирающему китайские вазы

или номера железнодорожных локомотивов. Другие чле-

ны Королевского общества того времени очень быстро

осознали одну вещь: что бы там ни делал Обри, это не

было естественной наукой как ее понимали остальные

люди; но они не осознали того, что в целом именно он

был более верен духу индуктивизма Бэкона. Ошибка Обри

заключалась, конечно, не только в предположении, что

естественный ученый является чем-то вроде сороки, но и

в предположении,

что

наблюдатель может столкнуться

лицом к лицу с фактом без какой-либо теоретической

навязывающей себя интерпретации.

Ошибочность этой точки зрения, почтенной по воз-

расту и упрямой по характеру, сейчас общепризнана фи-

лософами науки. Наблюдатель в XX веке смотрит в небо

и видит звезды и планеты; а вот некоторые более ранние

наблюдатели вместо них видели щели в небесной сфере,

сквозь которые можно было наблюдать свет. То, что

вое-

принимается

каждым

наблюдателем,

идентифицируется

и должно идентифицироваться теоретически нагружен-

ными концепциями. Восприятие без концепций, как поч-

ти выразился Кант, слепо. Эмпиристские философы

полагали, что как современные, так средневековые на-

блюдатели на самом деле видели, до всяких теорий и ин-

терпретаций, множество небольших пятен на черной по-

верхности; очевидно, что виденное ими может

быть

описано именно таким образом. Но если бы весь наш опыт

характеризовался исключительно в терминах этого чис-

того описания — типа описания, который определенно

полезен для самых различных целей и к которому прибе-

гают время от

времени,—

мы столкнулись бы не только с

неинтерпретированным миром, но и с неинтерпретируе-

мым миром, не только с миром, который еще не понят

теорией, но и с миром, который никогда не будет понят.

Мир, состоящий только из осязания, форм, запахов, зву-

ков и ничего другого, не вызывает вопросов и не дает ос-

нований для каких-либо ответов.

Эмпиристская концепция опыта была культурным

изобретением конца XVII и XVIII веков. С первого взгля-

да может показаться парадоксальным, что эта концеп-

ция должна была возникнуть в той же культуре, в кото-

рой возникли естественные науки. Потому что она была

изобретена как панацея от эпистемологического кризи-

са XVII века; она была изобретена для устранения раз-

рыва между кажущимся и

существующим,

между

явле-

нием и действительностью. Она должна была осуществить

это, сделав каждый ощущающий субъект замкнутым ми-

ром; нет ничего за пределами моего опыта, что можно

было бы сравнить с моим опытом, так что противополож-

ность кажущегося мне и

существующего

на самом деле

не смогла бы быть сформулирована. Это требует даже

более радикального вида личностного опыта, чем тот,

которым обладали объекты личного опыта в виде

после-

образов. Потому что послеобраз может быть неправиль-

но описан; субъекты психологических экспериментов

должны были научиться делать сообщения о них точным

образом. Различие между кажется и

сугцествует

и в са-

мом деле применимо к реальным личным объектам опыта

вроде таких объектов, но не к изобретенным личным объ-

ектам эмпиризма, хотя именно в терминах объектов лич-

ного опыта

(послеобразы,

галлюцинации, сновидения)

эмпиристы

пытались объяснить свое изобретенное поня-

тие. Едва ли удивительно, что эмпиристы должны были

отлить старые слова в новые формы — «идея», «впечат-

ление»

и даже сам «опыт». Но «опыт» поначалу означал

акт проверки или испытания чего-то — значение, кото-

рое позднее было зарезервировано за

«экспериментом»,

а позднее это слово стало значить и вовлечение в некото-

рую форму деятельности, как в случае, когда мы говорим

о «пяти годах опыта человека в качестве

плотника».

Эм-

пиристская концепция опыта была неизвестна большую

часть человеческой истории. Понятно, что лингвистиче-

ская

история эмпиризма является историей непрерывных

инноваций и изменений, и кульминацией этой историей

стал варварский неологизм «чувственное данное».

В противоположность этому естественнонаучные

концепции наблюдения и эксперимента были призваны

увеличить дистанцию между кажущимся и

существую-

щим. Линзам телескопа и микроскопа был отдан приори-

тет по сравнению с линзами глаз; измерениям темпера-

туры через воздействие тепла на спирт и ртуть был отдан

приоритет по сравнению с загаром кожи или простужен-

ным горлом. Естественные науки учат нас уделять вни-

мание одним экспериментам и не придавать значения дру-

гим, и только те эксперименты достойны внимания,

которые отлиты в форму, приспособленную для научно-

го внимания. Они проводят разделительную линию меж-

ду

кажимостью

существующим',

они создают новые

формы отличия между явлением и действительностью, а

также между иллюзией и реальностью. Смысл слова «экс-

перимент» и смысл слова «опыт» различаются более рез-

ко, чем это было в XVII веке.

Есть, конечно, и другие важнейшие расхождения.

Эмпиристская концепция имела целью выделить основ-

ные элементы, из которых сконструировано наше знание

и на которых оно основано; веры и теории должны быть

оправданы или не оправданы, в зависимости от вердикта

основных элементов опыта. Но наблюдения ученых ни-

когда не были в этом смысле основными. Мы действитель-

но подвергаем гипотезы проверке наблюдением; но наши

наблюдения в свою очередь могут быть подвергнуты со-

мнению. Вера в то, что Юпитер имеет семь лун, полагает-

ся на наблюдение через телескоп; но само наблюдение

должно быть оправдано теориями геометрической

опти-

ки. Теория

требуется

для поддержки наблюдения точно

в такой же степени, как и теория

наблюдений.

Есть, в самом деле, нечто экстраординарное в сосу-

ществовании эмпиризма и естественной науки в рамках

одной и той же культуры, потому что они представляют

радикально отличные и несовместимые способы подхо-

да к миру. Но в XVIII веке оба подхода могли быть встрое-

ны в одну и ту же картину мира и выражены в ней. Отсю-

да

следует,

что картина мира является в лучшем случае

радикально непоследовательной; острый и хладнокров-

ный наблюдатель Лоуренс Стерн вывел заключение, что

философия — хотя и невольно — представляет мир как

серию шуток, и из этих шуток он сделал

Тристрама

Шен-

ди.

Несогласованность картин мира тех, кто вышучивал-

ся Стерном, затемнялась их согласием по поводу того,

что отрицалось в их картинах мира и что оттуда должно

быть исключено. Все они соглашались в том, что надо ис-

ключить по большей части те аспекты классического

взгляда на мир, которые были аристотелевскими. Начи-

ная с XVII века общепринятым был взгляд, что схоласты

позволили ввести себя в заблуждение относительно ха-

рактера фактов естественного и социального мира через

навязанную аристотелевскую интерпретацию, которая

вклинилась между нами и воспринимаемой реальностью;

а вот мы, современные люди, то есть люди XVII и

XVIII веков, избавились от интерпретации и теории и

сталкиваемся с фактами и опытом как они есть. Именно

благодаря этому современные люди провозгласили но-

вое предприятие и назвали его Просвещением, рассмат-

ривая средневековое прошлое, в противоположность

Просвещению, как века мрака. То, что было неясно для

Аристотеля, было очевидно им. Это самомнение было,

каковым является и всякое самомнение, признаком не-

признанного и неосознанного перехода от одной теоре-

тической интерпретации к другой. Таким образом, Про-

свещение представляет период истории, в котором

большинство интеллектуалов не сумело прийти к само-

познанию. Что представляли собой наиболее важные

компоненты в этом переходном периоде XVII и XVIII ве-

ков, когда слепцы объявили себя зрячими?

В средние века движущие причины управляли меха-

низмом мира, который окончательно постигался только в

терминах целевой причины. Каждый вид имеет естест-

венную цель, и объяснить движения и изменения индиви-

да — значит объяснить, как этот индивид движется по

направлению к цели, подходящей для членов этого кон-

кретного вида. Цели, к которым движутся люди как члены

этого вида, воспринимаются ими как благо, и их движение

по направлению к различным благам или от них объясня-

ется ссылкой на добродетели или же неудачей в обучении,

а также формами практического разума, которые исполь-

зуются ими. Этика и Политика Аристотеля (вместе

О ду-

ше) являются трактатами столь же о том, как человече-

ские действия должны пониматься и объясняться, сколь и

о том, что следует делать. В самом деле, в рамках аристо-

телевского подхода невозможно выполнить одну задачу

без выполнения другой. Современное противопоставление,

с одной стороны, сферы морали и, с другой стороны, сфе-

ры человеческих наук, совершенно чуждо аристотелизму,

потому что, как мы уже видели, современное различение

факта и ценности также чуждо ему.

Одновременно с отказом в

XVII—XVIII

вв. от ари-

стотелевского понимания природы и устранением влия-

ния Аристотеля из протестантской и янсенистской идео-

логий было отвергнуто и аристотелевское объяснение

действия.

«Человек»

перестает быть, за исключением тео-

логии — да и здесь не

всегда,—

тем, что я назвал ранее

функциональной концепцией. Объяснение действия ста-

новится делом представления чисто физиологических и

психологических механизмов, лежащих в основе дейст-

вия; и когда Кант осознает, что существует глубокая не-

совместимость между любым объяснением действия, ко-

торое признает роль морального императива в качестве

управляющего действия, и некоторым таким механиче-

ским типом объяснения, он вынужден прийти к заключе-

нию, что действия, подчиняющиеся и воплощающие мо-

ральные императивы, должны быть с точки зрения науки

необъяснимы и непостижимы. После Канта вопрос соот-

ношения, с одной стороны, таких понятий, как намере-

ние, цель, резоны для действия и тому подобное, и, с дру-

гой стороны, концепций, которые специфицируют

понятие механического объяснения, становятся частью

постоянного репертуара философии. Однако первые по-

нятия сейчас трактуются отдельно от понятия блага или

добродетели; эти понятия теперь отданы на откуп отдель-

ной поддисциплине — этике. Таким образом, расхожде-

ния и разводы XVIII века продолжают

существование

виде разделения предметов учебной университетской

программы и закрепляются там.

Но что значит понять человеческое действие в меха-

нистических терминах, в терминах предшествующих ус-

ловий, понимаемых как движущие причины? В XVII и

XVIII веках понимание материи — и многих ее последую-

щих версий — как сути механистического объяснения за-

ключается в концепции инвариантности, специфициро-

ванной

законоподобными

обобщениями. Ссылка на

причину означает ссылку на необходимое условие, или

достаточное условие, или необходимое и достаточное ус-

ловие в качестве антецедента поведения, которое подле-

жит объяснению. Поэтому каждая механическая причин-

ная последовательность воплощает в себе некоторое

универсальное обобщение, и это обобщение имеет точно

специфицированную сферу. Ньютоновские законы дви-

жения, претендующие на универсальность, дают парадиг-

мальный

случай такого множества обобщений. Будучи

универсальными, они простираются за пределы того, что

действительно наблюдалось в

прошлом

и наблюдается в

настоящем, за пределы того, что избегло наблюдения или

не наблюдалось вообще. Если мы знаем, что такие обоб-

щения должны быть истинными, мы знаем не только, на-

пример, что до сих пор известные планеты удовлетворя-

ют второму закону Кеплера, но и то, что, если будет

открыта еще одна планета, она также должна подчинять-

ся этому закону. Если мы знаем истинность утверждения,

выражающего истинный закон, мы также знаем истин-

ность множества вполне определенных контрфактиче-

ских суждений.

Этот идеал механистического объяснения был пе-

ренесен с физики на понимание человеческого поведения

многими английскими и французскими мыслителями

XVII и XVIII веков, которые весьма отличались друг от

друга деталями своих построений. И только позднее были

выработаны условия, при которых такое предприятие

могло бы быть осуществлено. Одно такое условие, и к

тому же важное, было идентифицировано в наше собст-

венное время Куайном (1960, глава 6).

Куайн аргументировал, что, если должна быть наука

о человеческом поведении,

чьи

ключевые

выражения ха-

рактеризуют это поведение в терминах, достаточных для

обеспечения нас истинными законами, то эти выражения

должны быть сформулированы в словаре, который опус-

кает всякое упоминание об интенциях, целях и резонах

для действий. Точно так же, как физика должна очистить

свой дескриптивный словарь для того, чтобы стать истин-

но механической наукой, это должна сделать и гумани-

тарная наука. Но что такого есть в интенциях, целях и

резонах, что делает их таким образом невыразимыми? Это

факт, что все эти выражения указывают или имеют цель

указывать на веры субъектов. Дискурс, который мы при-

выкли использовать в разговоре о верах, имеет два гро-

мадных недостатка с точки зрения того, что Куайн при-

нимает за науку. Во-первых, предложения формы

«X верит, что

р»

(или же «X радуется тому, что

р»,

или

«X боится, что

р»)

имеют внутреннюю структуру, кото-

рая не является истинностной функцией, то есть она не

может быть выражена в предикатном исчислении; и в этом

такие предложения радикально отличаются от предло-

жений, используемых для выражения законов физики.

Во-вторых, концепция состояния или веры, радости или

страха включает слишком много спорных и сомнитель-

ных случаев, мешающих обеспечить тот вид свидетельств,

который нужен для подтверждения или опровержения

утверждений об открытии законов.

Заключение Куайна состоит, следовательно, в том,

что любое истинно научное или человеческое поведение

должно элиминировать такие интенсиональные выраже-

ния; но, вероятно, с Куайном надо сделать то, что Маркс

сделал с Гегелем, то есть поставить его аргумент с голо-

вы на ноги. Потому что из позиции Куайна следует, что

если невозможно устранить указание на такие вещи, как

вера, радость и страхи, из нашего понимания человече-

ского поведения, это понимание не может принять фор-

му науки, воплощенной в

законоподобные

обобщения.

Аристотелевское рассмотрение того, что входит в пони-

мание человеческого поведения, включает неустранимое

указание на такие вещи; отсюда неудивительно, что лю-

бая такая попытка понять человеческое поведение в тер-

минах механического объяснения должна конфликтовать

с аристотелизмом.

Понятие «факта» в отношении человеческих су-

ществ, таким образом, при переходе от аристотелизма к

механицизму трансформируется. С точки зрения аристо-

телизма человеческое действие, поскольку оно требует

телеологического объяснения, не только может, но и

должно характеризоваться с указанием на иерархию

благ, которые обеспечивают цели человеческих действий.

С точки зрения механицизма человеческие действия не

только могут, но и должны характеризоваться без вся-

кого указания на такие блага. С точки зрения первого

факты о человеческом поведении включают факты о том,

что ценно для человеческих существ (а не просто факты

о том, что они полагают ценным). С точки зрения послед-

него нет таких фактов, которые полагались бы ценност-

ными. «Факт» становится свободным от ценностности,

«есть»

становится чуждым для «следует», и объяснение,

как и оценка, изменяют свой характер в результате этого

развода «есть» и «следует».

Другое следствие этого перехода было замечено не-

сколько ранее Марксом в третьем тезисе его Тезисов о

Фейербахе. Ясно, что механистическое объяснение чело-

веческих действий, свойственное Просвещению, включает

как тезис о предсказуемости человеческого действия, так

и тезис о подходящих способах манипуляции человече-

ским поведением. Как наблюдатель, если я знаю соответ-

ствующие законы, управляющие поведением других, я

могу всякий раз, когда вижу, что антецедентные условия

выполнены, предсказать результат. Как субъект, если я

знаю эти законы, я могу всякий раз, когда ухитрюсь вы-

полнить те же самые

антенцедентные

условия, предска-

зать результат. Маркс понял, что такой субъект вынуж-

ден будет считать свои собственные действия совершенно

отличными от поведения тех, кем он манипулирует. Ибо

тому что поведение

манипулируемых

согласуется с его

намерениями, резонами и целями; намерения, резоны и

цели, которые занимают его, по меньшей мере, когда он

занят таким манипулированием, освобождаются от вла-

сти законов, которые управляют поведением манипули-

руемых. Для них он предстает, по крайней мере, на мо-

мент, как химик, экспериментирующий с химикатами; но

в химических превращениях, которые выполняет химик

человеческого поведения, он должен

влдеть

не только вы-

полнение законов, которые управляют такими измене-

ниями, но и отпечаток своей собственной воли, проявляю-

щейся в обществе или природе. И этот отпечаток он будет

трактовать, по Марксу, как выражение своей рациональ-