Аласдер Макинтайр. После добродетели

Подождите немного. Документ загружается.

/л

л а с

дер

акинтайр

После

добродетели

Академический

Проект

Деловая книга

2000

УДК 17

ББК 87

Alasdair

Macintyre

AFTER VITTUE

A STUDY OF MORAL THEORY

Norte Dame University Press

Noter

Dame,

Indiana

Макинтайр А.

M 15 После добродетели: Исследования теории мора-

ли/

Пер. с англ. В. В.

Целищева

— М.: Академичес-

кий Проект; Екатеринбург: Деловая книга,

2000.—

384с.

ISBN 5-8291-0084-3

(«Академ,

проект»)

ISBN 5-88687-067-9 («Деловая книга»)

В работе представлена оригинальная концепция исто-

рического развития как самой добродетели, так и теорети-

ческих представлений о ней и рассмотрены ключевые мо-

менты основных современных этических концепций. Автор

анализирует состояние нравственности в современном мире

и выясняет причины того, почему сегодня нравственная

жизнь, моральные понятия и ценности потеряли в глазах

людей то значение, которое они имели в предшествовавшие

исторические эпохи.

УДК 17

ББК 87

Notre Dame Press, 1981

Целищев

В. В., перевод, 1999

ISBN

5-8291-0084-3

макет

оформление,

2000

ISBN 5-88687-067-9

Деловая книга, 2000

Из

пред и с л о в и я

Эта книга является результатом

долгих

размышлений о не-

достатках моей собственной более ранней работы в области

моральной философии, а также результатом все большей не-

удовлетворенности по поводу «моральной философии» в ка-

честве независимой и изолированной области исследования.

Центральной темой моих более ранних работ (Краткая исто-

рия этики, 1966; Секуляризация и моральные изменения, 1967;

Против самоимиджа века, 1971) было исследование Того, что

мы можем узнать из истории и антропологии о различных мо-

ральных практиках, верах и концептуальных схемах. Представ-

ление о том, что моральный философ может изучать концеп-

цию морали простым размышлением, сидя в кресле, в оксфор-

дском стиле, над тем, что сказал или сделал он сам или его со-

товарищи, является бесплодным. У меня не было добротных

резонов для того, чтобы отказаться от этого впечатления. И

эмиграция в США убедила меня в том, что кресло в Кембридже

или Принстоне действует не лучше. Но в то же самое время,

когда я утверждался во мнении о множественности и разно-

родности моральных вер, практик и концепций, я пытался

объяснить, например, возникновение и закат различных видов

морали. Другие люди знали, о чем следовало бы знать и мне,

что мои исторические и социологические объяснения были, и

не могли не быть, наполнены отчетливо оценочными рассмот-

рениями. В частности, я утверждал, что природа моральной

коммуны и моральных суждений в современных обществах

была таковой, что стало больше невозможно апеллировать к

моральным критериям так, как это можно было делать в дру-

гие

времена

и в других местах, и это было настоящим мораль-

ным бедствием. Но к чему я мог бы апеллировать, если мой соб-

ственный анализ был верен?

В то же самое время, с тех пор как я имел привилегию печа-

таться в самом замечательном журнале The

New

as oner, я был

занят вопросом об обосновании морального неприятия стали-

низма. Многие из тех, кто отверг сталинизм,

обращались

принципам того либерализма, с которого начинался марксизм.

Поскольку я продолжал и продолжаю принимать многое из

такой критики сталинизма, такой ответ меня не удовлетворял.

В ответ на позицию, которую занимал тогда Лешек

Колаковс-

кий, я писал: «Невозможно возродить моральное содержание

марксизма, беря просто сталинский взгляд на историческое

развитие и добавляя к нему либеральную мораль»

(The

New

Reasoner

ρ.100).

Больше того, я пришел к мысли, что сам мар-

ксизм пострадал от смертельного морального обнищания, обя-

занного в равной степени как заимствованиям у либерализма,

так и расхождениям с ним.

Я пришел к выводу, который получил развитие в этой кни-

ге — хотя сам марксизм является лишь маргинальным заняти-

ем,—

что моральные дефекты марксизма и его ошибки росли в

той мере, в которой он, подобно либеральному индивидуализ-

му, воплощает преобладающие черты отчетливо современного

и модернизированного мира, и что только полный отказ от боль-

шей части этих преобладающих черт даст нам рационально и

морально оправданную точку зрения, с которой можно судить

и действовать и в терминах которой можно оценивать различ-

ные конкурирующие и разнородные моральные схемы, борю-

щиеся за нашу приверженность им. Вряд ли стоит пояснять, что

это радикальное заключение не следует приписывать тем людям,

чья благожелательная и справедливая критика моей предшеству-

ющей работы помогла мне понять многое, хотя наверняка и не

все, из того, что в ней было неверного: это Эрик Камерон и Алан

Райан. Нельзя возлагать вину

за

это заключение и на тех друзей

и коллег, чье влияние я испытывал в течение многих лет и кому я

исключительно обязан: это Хайнц Любаж и Макс Вартовский.

Двое

моих коллег по Бостонскому университету прочитали

значительные порции моей рукописи и сделали много полез-

ных и интересных замечаний. Я выражаю благодарность То-

масу Маккарти и Элизабет Раппопорт. Я также обязан колле-

гам из других мест за такую же работу, а именно Мэджори Грин

и Ричарду Рорти.

А. Макинтайр

Глава I

Неприятное

предложение

Представим себе, что естественные науки внезапно

исчезли в результате катастрофы. В целом ряде несча-

стий, постигших окружающую среду, общественное мне-

ние обвинило ученых. В ходе всеобщих беспорядков были

разрушены лаборатории, толпа

линчевала

физиков, а

книги и инструменты были уничтожены. Власть захвати-

ло политическое движение, выступившее под лозунгами

ЗА НЕЗНАНИЕ, вынудившее немедленно прекратить

преподавание науки в школах и университетах, заключив

в тюрьму и казнив оставшихся ученых. Позднее в обще-

стве наступило отрезвление, и просвещенные люди по-

пытались возродить науку, хотя по большей части было

прочно забыто, что это такое. В их распоряжении

оста-

лись фрагменты науки: оторванные от теоретического

контекста эксперименты, без которого они не имели

смысла; бессвязные остатки различных теорий; инстру-

менты, пользование которыми было прочно забыто; ра-

зорванные и обгоревшие книги. Тем не менее, все эти

фрагменты стали основой возрождения множества прак-

тик с воскрешенными названиями физики, химии и био-

логии. Люди спорили о соответствующих достоинствах

теории относительности, эволюционной теории и теории

флогистона, хотя они обладали лишь частичным знани-

ем

этих предметов. Дети усердно изучали сохранившие-

ся остатки периодической таблицы и хором повторяли

как заклинания некоторые теоремы из Евклида. Никто,

или

почти

никто,

не

понимал,

что

подобная

деятельность

вовсе не является естественной наукой в собственном

смысле слова. Все, что новоявленные ученые делали и

говорили, удовлетворяло определенным канонам непро-

тиворечивости и согласованности, но контекст, который

мог бы придать смысл всем их действиям, был утерян,

и,вероятно,безвозвратно.

В рамках подобной культуры люди использовали бы

такие выражения, как «нейтрино», «масса», «гравита-

ция », «атомный вес », не систематически и в увязке их друг

с другом, как это было в те времена, когда научное зна-

ние еще не было утеряно. Потому что большинство вер,

предполагавшихся при подлинном использовании этих

выражений, было утеряно, а случайность и произвол в

употреблении этих терминов весьма удивили бы нас. На-

верняка, появилось бы множество конкурирующих и со-

перничающих догадок и гипотез, в поддержку которых

невозможно было бы привести никаких аргументов. Воз-

никли

бы субъективистские теории науки, которые под-

верглись бы критике со стороны тех, кто считал, что по-

нятие истины глубоко встроено в принимаемое ими за

науку и что оно несовместимо с субъективизмом.

Этот вымышленный мир вполне мог бы быть плодом

воображения писателя фантастических романов. В этом

мире продолжает использоваться язык естественных

наук или, по крайней мере, его часть, но сам он находит-

ся в состоянии серьезнейшего беспорядка. Но если бы в

этом вымышленном мире процветала аналитическая фи-

лософия, в ней этот беспорядок никак не отразился бы.

Потому что техника аналитической философии в сущно-

сти дескриптивна и была бы таковой в отношении нашего

вымышленного языка. Аналитический философ в вымыш-

ленном мире уточнял бы концептуальные структуры, ко-

торые он принял за научное мышление и дискурс, точно

так же, как он это делает с концептуальными структура-

ми естественных наук в реальном мире.

Не смогли бы заметить

ничего

необычного в этой

ситуации ни феноменология, ни

экзистенци;·

шзм.

Все

структуры

интенциоиальности

были бы такими, как они

есть сейчас. Задача

построения

эпистемологического ба-

зиса для ложной симуляции естественных наук не отли-

чалась бы в терминах феноменологии от тех задач, кото-

рые стоят перед этой ветвью

философии

сейчас. Гуссерль

иМерло-Понти

были бы введены в заблуждение

той же

степени, как и

Стросон

и Куайн.

Какова цель примера с этим вымышленным миром,

населенным выдуманными

псевдоучеными

и подлинны-

ми реальными философами? Моя гипотеза состоит в том,

что в нашем действительном мире язык морали находит-

ся в таком же состоянии беспорядка, в каком находился

бы язык естественных наук в описанном мною вымыш-

ленном мире. Если я прав, тогда в области морали мы

имеем лишь фрагменты концептуальной схемы, обрыв-

ки, которые в отсутствие контекста лишены значения. На

самом деле у нас есть лишь подобие морали, и мы про-

должаем использовать многие из ключевых ее выраже-

ний. Но мы утратили — если не полностью, то по боль-

шей части — понимание морали как теоретическое, так и

практическое.

Но возможно ли это вообще? Первое побуждение,

весьма сильное, — отвергнуть такое предположение с хо-

ду. Наше использование морального языка, направляе-

мое моральным размышлением, способность определять

в терминах морали наши отношения с другими людьми

занимают центральное место в наших взглядах о самих

себе, и поэтому предположение о радикальной неспособ-

ности использования морального языка потребовало бы

столь резкой смены во взглядах на то, кто мы такие и что

мы делаем, что вряд ли она была бы осуществима. Но из

нашей гипотезы вытекают две вещи, которые весьма важ-

ны, если мы все-таки намерены осуществить такую сме-

ну взглядов. Одна заключается в том, что

философский

.анализ

тут не поможет нам. В реальном мире доминирую-

щие ныне философские направления — аналитическая

философия или феноменологическая традиция — будут

столь же бессильны в обнаружении беспорядка в мораль-

ной мысли или практике, как они были бы бессильны пе-

ред беспорядком в науке в вымышленном мире. И все же

это бессилие философии того рода, которое не оставля-

ет нас совсем беспомощными. Потому что предпосылкой

понимания беспорядочного состояния вымышленного

мира является понимание его истории, которая должна

состоять из трех отчетливых стадий. Первая стадия — это

время процветания естественных наук. Вторая стадия —

время их крушения.

третья стадия — время их воссоз-

дания, но в искаженной и ущербной форме. Заметим, что

эта история, будучи историей заката и падения, пишется

по известным

стандартам.

Это не нейтральная в оценоч-

ном

отношении хроника событий. Форма

нарратива,

раз-

деление на стадии предполагают стандарты достижения

и неудачи, порядка и беспорядка. Это то, что Гегель на-

звал философской историей, а

Коллингвуд

полагал пред-

метом всех исторических сочинений. Так что, если мы за-

интересованы в исследовании моей гипотезы о морали,

какой бы странной и невероятной она ни казалась, мы за-

даемся вопросом о том, можно ли найти в том типе

фи-

лософии или истории, какой представлен у Гегеля и Кол-

лингвуда

— при всех присущих им отличиях — ресурсы,

которых мы не можем найти в аналитической философии

или феноменологии.

Но тут немедленно возникает важнейшее затрудне-

ние, связанное с моей гипотезой. Потому что одно воз-

ражение в связи с вымышленным мной миром, уже не го-

воря о реальном мире, связано с предположением, что

обитатели вымышленного мира достигают в своей исто-

рии такой стадии, на

которой-они

уже не осознают при-

роды настигшей их катастрофы. Но, наверняка, такое со-

бытие, потрясшее мировую историю, не могло быть

забыто до такой степени, что ни память, ни исторические

хроники не сохранили до нас упоминания о нем. И, на-

верняка то, что верно для выдуманной истории, еще бо-

лее верно для истории реальной. Если случилась ка-

тастрофа, приведшая к серьезнейшему беспорядку в

моральном языке и моральной практике, мы определен-

но должны были бы о ней знать. На самом деле это было

бы одним из главнейших событий нашей истории. И все

же известная нам история не сохранила никаких свиде-

тельств того, что мы пережили такую катастрофу. Так

что моя гипотеза может быть попросту отброшена в сто-

рону. Хотелось бы сказать, что гипотеза нуждается в бо-

лее подробном изложении, но надо признаться, что в

развернутом виде к несчастью, она покажется поначалу

еще менее заслуживающей доверия, чем прежде. Пото-

му что катастрофа не была осознана и не осознается и

сейчас в качестве таковой никем, кроме нескольких лю-

дей. Она проявляется не в тех немногих значительных

событиях, характер которых без сомнения ясен, а в бо-

лее длительных, более сложных и менее идентифицируе-

мых процессах, которые к тому же по своей

природе

мо-

гут быть

интерпретированы

no-разному. И все же исход-

ная

неправдоподобность

этой части гипотезы может быть

сглажена следующим предположением.

Под историей в нашей культуре сейчас подразуме-

вается академическая история, которой к тому же от роду

менее двух веков. Предположим, что описанная мною

катастрофа произошла задолго до основания академи-

ческой истории, так что моральные и другие оценочные

предпосылки академической истории являются произ-

водными от тех форм беспорядка, которые описаны

мною. Предположим, другими словами, что с точки зре-

ния академической истории, с ее нейтральностью по от-

ношению к ценностям, моральный беспорядок должен

оставаться по большей части невидимым. Историку —

а то, что верно для историка, верно также для социаль-

ного ученого — позволено воспринять лишь то, что будет

удовлетворять канонам и

категориям

его дисциплины, а

именно, что одна мораль сменяет другую: пуританство

XVII века, гедонизм XVIII века, викторианская рабо-

чая и так

далее,—

но сам язык порядка и беспорядка бу-

дет ему недоступен. Если бы это было так, тогда мы име-

ли бы, по крайней мере, объяснение того, почему то, что

я считаю действительной историей мира, не находит от-

ражения в академическом учебном плане. А дело в том,

что сами формы академического учебного плана могут

оказаться как раз теми симптомами несчастья, которые

не признаются этими планами. Большая часть академи-

ческой истории и социологии — история Намьера или

Хофшадтера и социология Мертона или Липсета — в кон-

це концов столь же далеки от исторической мысли Геге-

ля или Коллингвуда, как большая часть академической

философии далека от философской перспективы этих

мыслителей.

Многим читателям может показаться, что по мере

разработки своей исходной гипотезы я шаг за шагом

отдалялся от весьма близких возможных союзников по

аргументации. Но разве это не то, что требуется самой

гипотезой? Потому что, если гипотеза истинна, она обя-

зательно будет казаться неправдоподобной, поскольку

часть гипотезы заключается в утверждении, что мы на-

ходимся

в таких условиях, которых почти никто не осоз-

нает и никогда не осознает полностью.

Если

моя гипоте-

за окажется исходно правдоподобной, она определенно

должна быть ложной. И если эта гипотеза выглядит ан-

тагонистической по духу, в любом случае

подобная

уста-

новка весьма отлична, например, от современного ради-

кализма. Потому что современный радикал

столь

же

доверяет моральному выражению своей позиции и, сле-

довательно, риторике морали, сколь и консерватор. Что

бы он ни отрицал

нашей культуре, он все еще уверен,

что обладает моральными ресурсами, требуемыми для

этого отрицания. Беспорядком может быть, с его точки

зрения, объято все, что угодно, но язык морали находит-

ся в полном порядке. Ему не приходит в голову, что его

может подвести тот самый язык, который он использует.

Цель этой книги состоит в том, чтобы сделать эту мысль

доступной радикалам, либералам да и консерваторам

тоже. Я не могу, однако, ожидать, что это придется им

по вкусу, потому что, если эта мысль верна, мы все нахо-

димся в столь плачевном состоянии, что нет, по большо-

му счету, лекарства от него.

Однако не надо считать, что заключением нашего

рассуждения является чувство отчаяния. Angst являлось

модной эмоцией во все времена, и неверное прочтение

некоторых экзистенциалистских текстов превратило

само отчаяние в некоторого рода психологическую па-

нацею. Но если мы и в самом деле

находимся

в таком пло-

хом состоянии, как я его описываю, пессимизм также

окажется одной из разновидностей культурной роско-

ши, с которой придется расстаться для того, чтобы вы-

жить в эти трудные времена.

Конечно, я не могу отрицать, и это прямо следует из

моего тезиса, что язык и видимость морали продолжают

существовать, несмотря на то, что целостная субстанция

морали в значительной степени фрагментирована и даже

частично разрушена. По этой причине, как я кратко по-

кажу, нет никакого противоречия в моем обсуждении

современных моральных позиций и аргументов. Я про-

сто отдаю долг вежливости современности, используя

для разговора о ней ее собственный словарь.