
мне каждое тридцатое чпсло (ох, уж это мне тридцатое число!)
приходится итти с платой, хотя бы я навзрыд плакала
—
не скоро
найдется он ответить тебе; зато вертеп, где живут носильщики и
беглые рабы — это он твердо знает и другому показать может.
Бедная доска, которую я исправно натираю воском каждый ме-
сяц,
лежит сиротой у ножки его кровати — той, что ближе к сте-
не;
он ненавидит ее пуще смерти, а если и возьмет когда-либо
в руки, то и тогда ничего путного не наппшет, а только весь воск
соскоблит. Бабки (нетронутые) валяются во всех мешках и сет-
ках, они лоснятся, точно наша бутылочка с маслом, которой мы
постоянно пользуемся. В грамоте он ни аза не разберет, если ему
не твердить пять раз одно и то же; намедни отец заставил его раз-
бирать по складам слово «Марон» — так этот грамотей Марона
превратил в Симона, так что я сама себя прозвала дурой за то,
что вместо того, чтобы учить его пасти ослов, даю ему хорошее
воспитание, думая найти в нем подспорье в черный день. Другой
раз,
когда мы — или я, или его отец, подглуховатый и подслепо-
ватый старик — велим ему сказать какое-нибудь место из
трагедии, приличное его возрасту — так он цедит, как сквозь
дырявый мешок: «Аполлон... покровитель... ловцов». Да ведь
это,
— говорю я, — сумеет сказать тебе, несчастный, даже твоя
матушка, никогда не обучавшаяся грамоте, да и любой фригиец.
А попробуй-ка посильнее постращать его — так он или три дня
не знает порога нашего дома и тем временем разоряет свою мать,
бедную старуху, или взберется на крышу и сидит там, вытянув
ноги и опустив голову, точно мартышка. А мне-то каково видеть
его тогда, как ты думаешь? И не столько его самого жалко,
сколько черепиц, которые крошатся точно хворост, так что при
приближении 8имы меня заставляют платить по три полушки
эа каждую черепицу. Плачешь, да ничего не поделаешь; все жиль-
цы в один голос твердят, что это сделал Метротимин сын Коккал—
и чувствуешь, что это правда, так что даже раскрыть рот совест-
но...
Уж пожалуйста, Ламприск, если хочешь, чтобы вот эти
богини дали тебе счастье и удачи для твоей дальнейшей жизни...»
Тут мальчуган, разумно молчавший до тех пор, не может побо-
роть свое нетерпенье и грубо обрывает мать, называя ее по имени:
«Только языка своего, Метротима, не сули ему, благо у него свой
есть,
такой же длинный». Но тут чаша переполняется, следует
жестокая расправа, очень подробно описанная Герондом. Под
конец проказник делается «пестрее змеи», но Метротиме кажется,
что все еще недостаточно; Ламприск обещает ей продержать ее
сына несколько времени у себя, под домашним арестом, и по-
знакомить его в это время основательно, под аккомпанемент розги,
с книгой; это обещание ее успокаивает, и она уходит рассказать
обо всем мужу»
х
.
Еще большее внимание, чем начальным и грамматическим
школам, уделяли правящие классы эллинистических центров
1
Ф. 3 е л и и с к и й,
Геронд
и
его сценки, «Филологическое обозрение»,
т.
II, кн. I, 1892.
285