Жирмунский В.М. Байрон и Пушкин

Подождите немного. Документ загружается.

и Достоевского. Вместе с романтическим колоритом обстановки

исчезают и романтические перипетнп фабулы, унаследованные

Вальтором Скоттом от «готического романа»: только «Дубровскніі»

примыкает к традиции разбойничьей романтики, но с характерным

социальным переосмыслением и без фантастического колорита

«Ламмермурской невесты». Необыкновенная сжатость, классиче-

ская ясность н трезвость повествовательного стиля пушкинской

прозы также резко отличаются от живописной расцвечен-

иости и эмоциональной напряженности ромаптического пове-

ствования.

Работа Пушкина над историческим романом частично пред-

шествует, частично совпадает по времени с аналогичными опы-

тами фрапцузскпх романтиков, подражателей Вальтера Скотта.

Среди своих западных современников Пушкин запнмает исклю-

чительное место. Гюго заимствует у Вальтера Скотта по преиму-

ществу экзотический колорит средпевековья, Мериме — романи-

ческую фабулу, Дюма — авантюрную иптригу; Випьи выступает

с реакционной идеализацией феодальной Франции, как русские

подражатели Вальтера Скотта Загоскин и Лажечников с фаль-

шивым народничеством и узким национализмом, основанным на

идеализации средневековой крепостной России. Приближается

к Пушкину только Стендаль, для которого исторический роман

становится одним пз методов трезвого реалистического истолко-

вания общественных отношений и характеров (в более позднем

«Пармском монастыре», 1839). В противоположность названным

выше писателям Пушкин, использовав художественный опыт Валь-

тера Скотта в его реалистических тенденциях, приходит к реали-

стическому изображению русской действительности и русского

прошлого в широкой рамке современного семейного и обществен-

ного романа.

Но Пушкин не только учился у западных писателей. Вместе

со своими западными современниками он участвовал в общеевро-

пейском литературном развитии. Путь Пушкина н русской лите-

ратуры его времени — от французского классицизма через роман-

тизм к реализму — соответствует общему направлению развития

европейских литератур в эпоху формирования буржуазного обще-

ства. «Байронизм» Пушкина, его «шекспиризация» в области

драмы, его опыты исторического романа по образцу Вальтера

Скотта имеют аналогии в других европейских литературах эпохи

романтизма, в особенности в литературе французской. Отноше-

ние Пушкина к современному ему западноевропейскому ромап-

тиэму, как мы видели уже на примере литературных вождей

эпохи Байрона н Вальтера Скотта, было сложным, сближения со-

провождалась ре чецое глубокими расдождеррзди, ререходиц-

»0

IIIIIMII D открытую полемику. Пушкпп брал в романтизме по пре-

имуществу его прогрессивные, реалистические тенденции: объек-

тивный, «шекспировский», интерес к своеобразию человеческой

личности при критическом отношении к романтическому субъек-

тивизму Байропа п его подражателей; обращенио к националь-

ному прошлому, сопровождаемое поэтическим универсализмом,

откликающимся на историческое своеобразие других народов и

:>пох; живое проникновение в источники народного творчества,

разрушающее сословпую ограниченность дворянско-буржуазнон

литературы XVIII в.; в результате всего этого в принципах и

практике искусства — преодоление системы поэтических услов-

ностей, господствовавших в «придворной» и «салонной» поэзии

французского классицизма. С другой стороны, Пушкину были чу-

жды и враждебны в узком смысле «романтические» тенденции

современной ему западноевропейской литературы, теспо связан-

ные с идеологией феодальной реставрации: религиозный мисти-

цизм и мечтательная фантастика, политическая и художественная

идеализация средневековья, познавательный и моральный ипдп-

видуалпзм, основанный на субъективном восприятии действи-

тельности, а в области художественной — иррациональность

стиля, односторонняя эмоциональность, погоня за романиче-

скими эффектами и преувеличенной «оригинальностью», искажа-

ющей отношения объективной действительности. Отсюда борьба

Пушкина против «ложного», идеалистического, романтизма за ро-

мантизм «истинный», реалистический.

Из ближайших предшественников французского романтизма

Пушкин с симпатией относился к мадам де Сталь и Бснжамену

Констану, основателям французского либерализма, сыгравшим

немаловажную роль в воспитании его собственных политических

взглядов. Книга мадам де Сталь о Германии служила для него,

как и для большинства его литературных сверстников, главным

источником информации о немецкой литературе (ср. сказанное об

Онегине: «Оп знал немецкую словесность по книге госпожи до

Сталь»). В связи с обсуждением в русских журиалах мемуаров

мадам де Сталь, частично посвященных России («Десятилетнее

изгнание»), Пушкин выступаот как горячий защитник «необык-

новенной женщины», которую Наполеон «удостоил гонения, мо-

нархи доверенности, Европа своего уважения», против «весь.ча

неприличной» анонимной журнальной «статейки» Муханова.

«М-ше deStael наша —не тронь ее», — как объясняет он в письме

к Вяземскому- (13—15 IX 1825) партийную пристрастность сво-

его выступления.

Бенжамѳн Копстан был близок Пушкину пе только как ли-

беральный политик, но как автор романа «Адольф». О высокой

оценке Пушкиным «Адольфа» свидетельствует Вяземский, посвя-

щая поэту свой перевод этого романа. Критическое разоблачение

современного разочарованного героя-индивидуалиста, литератур-

ного предшественника ромаци^ескр; героев райрона, произво-

дится в романе Констана средствами ннтеллектуалнстического ана-

лиза душевных состоянии, воспитанными традицией французского

фнлософско-психологпческого романа XVIII в. Трезвое отношение

и душевной катастрофе светского эгоизма сближает «Адольфа»

с «Онегиным» п последующими опытами Пушкина в критическом

изображении современного героя (неоконченный «Роман в пись-

мах», начало повести «На углу маленькой площади» и др.) без

того, чтобы можно было говорить о прямом влиянии Констана

на русского поэта."

Христианский романтизм Шатобриана остается Пушкину со-

вершенно чуждым. Вряд ли есть основания привлекать «Атала» для

объяснения «Кавказского пленника»;

романтический руссоизм

молодой Пушкин воспринимал через Байрона как революционную

критику общественных отношений, не через Шатобрнапа — как

сентиментальную идиллию «первобытного состояния» в окраске

реакционного примитивизма. Проза Пушкина, воспитанная Воль-

тером и традициями классицизма, ни в чом не напоминает

эмоциональной напыщенности и риторического пафоса родона-

чальника французского романтизма. Этому нисколько пе противо-

речит то обстоятельство, что Пушкин в статье, посвященной пере-

воду «Потерянного рая» Мильтона (1836), справедливо называет

старика Шатобриана «первым из французских писателей» (того

времени) и отдает должное стойкости политических убеждений,

проявленной нм после революции 1830 г.

Не менее характерно отрицательное отпошеіше Пушкина к поэ-

зии Ламартипа, в которой он отказывается признать наличие

истинного романтизма. Элегическая мечтательность Ламартипа, ок-

рашенная меланхолией и чувствительностью, его сердечное благо-

честие, напоминающее Жуковского, были одинаково чужды Пуш-

кину, в особенности в эпоху его поэтической зрелости. Ламартин,

по мнению Пушкина, отличается «тощим однообразием» и «вялой

бесцветностью», его «благочестивые размышления» (Harmonies

poetiques et religieuses; 1830) Пушкин сравнивает с устарелыми

сентиментально-дидактическими «Ночными думами» Юнга, при

этом «Ламартин скучнее Юнга и не имеет его глубины». Претен-

зию Ламартина закончить «Чайльд Гарольда» Байрона V песнью,

изображающей благочестивое обращение мятежного поэта, Пуш-

кин заранее отводит презрительным замечанием: «То-то чепуха

должно быть».

Из поэтов, принадлежавших к романтической школе в узком

смысле, Пушкин так же решительно отвергает «чопорного, манер-

ного графа Виньи» как автора исторического романа «Cinq Mars»

(1826), который «французские критики без церемонии поставили

на одной доске с Вальтером Скоттом». «Роман A. Vigny хуже ро-

манов Загоскина», заявляет он в письме к Погодину (сентябрь

1832 г.). Следует напомнить, что «облизанный» роман Виньи, вы-

зывавший такое возмущение Пушкина, является аристократиче-

ским вариантом исторического романа французских романтиков,

382

пе только по своей реакционной идеализации французского феода

лизма, но и по художественным приемам показа исторического

прошлого. Реалистический и демократический фон романов Валь-

тера Скотта у Випьп совершенно отсутствует. Последнее обстоя-

тельство, по-видимому, подчеркивается пушкинской характери-

стикой.

Особенно показательно для пушкинского понимания роман-

тизма его отношение к Виктору Гюго, главе французской роман-

тической школы. С исключительной резкостью и последователь-

ностью Пушкин критикует творческий метод Гюго как лирика,

драматурга и романтиста. Его восточные стихотворения («Огіеп-

tales», 1829) он называет «блестящими, хотя и натянутыми»,

его драму «Кромвель» — «уродливой», «скучной и чудовищной»,

«не имеющей ни исторической истины, ни драматического правдо-

подобия», «одним из самых нелепых произведений человека, впро-

чем одаренного талантом». «Последний день приговоренного

к смерти» — ромап, «исполненный огня и грязи», в котором автор

не постыдился искать вдохновения в «плутовских признаниях по-

лицейского шпиона» и «клейменого каторжника» (Видока). Даже

«Собор Парижской богоматери», свидетельствующий о «вообра-

жении, не лишенном грации» («іі у а bien de la grace dans toute

cette imagination»), принимается Пушкиным только с оговорками.

«Важный» и в то же время «нервный и грубый» Виктор Гюго,

но словам Пушкина, «не имеет жизни, т. с. истины». Пушкин

признает в нем «истинное дарование», хотя считает его «поэтом

второстепенным», но осуждает в нем погоню за романическими

эффектами, «холод предначертания, натяжку, принужденность»

в сочетании с вульгарным натурализмом — две крайпостн, одина-

ково чуждые художественным принципам пушкинского реа-

лизма.

В литературном восприятии Пушкина и его русских совре-

менников Виктор Гюго соприкасался с более широким кругом яв-

лений так называемой «неистовой словесности». Романтический

натурализм французских писателей этого направления отверга-

ется Пушкиным по том же основаниям. Эта «опрометчивая, бес-

связная французская словесность», «словесность гальваническая,

каторжпая, пуншевая, кровавая, цыгарочпая и пр.», гордится тем,

что «находится па площади», — «с чем их и поздравляем». Впро-

чем Пушкин выделяет одно из ведущих произведений этого на-

правления, — ромап Жголя Жанепа «Мертвый осел, или обезглав-

ленная женщина», который в сущности является попыт-

кой пародической ликвидации «пеистового» жанра. «Л на-

хожу в нем более таланта, чем и „Последнем дне", в котором

его много».

Из других поэтов ромаптической школы Пушкин сочувствен-

но отметил первые выступления Альфреда де Мюссе н Жозефа

Делорма (псевдоним Септ-Бева). В молодом Мюссе своеобразно

перекрещивались столь существенные для русского поэта тради-

383

цни Вольтера п Байрона, п романтическая тема дана была пес ри-

торической высокопарностью Гюго, а в иронической и «домаш-

ней» трактовке. Высокая оценка Пушкиным интимной лирики

Жозефа Делорма имеет еще более прииципиальное значение.

В противоположность своему другу Виктору Гюго Сент-Бев как

лирик выступает апологетом будничной простоты поэзии и сухой

точности словесного выражения. Пушкин ценит в «Стихотворе-

ниях» Жозефа Делорма («Poesie de Joseph Delorme», 1829) pea-

'лнстическую трактовку душевных переживаний, «искренность

вдохновения» и простоту слога. «Никогда, ни па каком языке го-

лый сплин не изъяснялся с такою сухою точностью; никогда за-

блуждения жалкой молодости, оставленной на произвол страстей,

не были высказаны с такой разочарованностью». В «Осенних ли-

стьях» Виктора Гюго («Feuilles d'automne», 1831) Пушкин сочув-

ственно отмечает «подражание» Делорму, т. е. большую интим-

ность, простоту и искренность поэтического переживания. Зато

моральное обращение Делорма во втором томе «Стихотворений»

(«Consolations», 1830) встречается с недоверием и иронией.

«Можно даже надеяться, — пишет Пушкин,— что в третьем своем

томе Делорм явится пабожным, как Ламартин, и совершенно по-

рядочным человеком».

Формальной стороне романтической теории, реформе француз-

ского стиха, Пушкин не придавал принципиального значения. Ои

обвиняет французских романтиков, в том числе Делорма, в том,

что они «полагают слишком большую важность в форме стиха,

в цезуре, рпфме, в употреблении старинных слов, некоторых ста-

ринных оборотов и т. п. Все это хорошо, но слишком напоминает

гремушки и пеленки младенчества». В то же время Пушкин

перечисляет ряд условностей французского стиха, не затронутых

романтической реформой и вызывающих справедливое недоуме-

ние иностранца: противоречивые правила hiatus'a («столкнове-

ния гласных») и «глазную рифму». Точно так же он не считает

решающими достижения романтиков в области снижения поэти-

ческой лексики. «Презренная словесность, подчиняющаяся тако-

вой мелочной и своенравной критике. Жалкая участь поэтов

(какого б достоинства они, впрочем, ни были), если они принуж-

дены славиться подобными победами над предрассудками вкуса».

Следует, однако, отметить, что стихотворная техника самого Пуш-

кина обнаруживает с течением времени изменения, вполне анало-

гичные с метрическими реформами французских романтиков:

и пятистопном ямбе после «Бориса Годунова» сдвигается стесни-

тельная «цезура французского пентаметра на второй стопе», лишаю-

щая стих «свойственного ему разнообразия»; в двустишиях шести-

стопного ямба (так называемого «александрийского стиха») по об-

разцу Шенье широкое применение получает «перенос» (enjambe-

ment), который господствует и в позднейших октавах, и в белом

стихе маленьких трагедий, и даже в четырехстопных ямбах послед-

них глав «Онегина» и «Медного всадника», приближая стпхотиор-

384

ііый сіштаксис к свободным интонациям разговорного языка.

В области поэтической лексики, начиная уже с «Руслана п Люд-

милы», происходит преодоление салонной утонченности и исклю-

чительности, сразу подмеченное консервативной критикой. По по-

воду «Бахчисарайского фонтана» Пушкин писал (1823): «Я но

люблю впдеть в первобытном пашем языке следы Европейского

жеманства и Французской утонченности. Грубость и простота ему

более пристали». Эта реформа языка, гораздо более радикальная,

чем у французских романтиков, опиралась на всестороннее освое-

ние народной речевой стихни в ее различных проявлениях н

стилях — в летописях, в «Слове о полку Игореве», в народных

песнях и сказках, в «разговорном языке простого народа (не чи-

тающего иностранных книг н, слава богу, не выражающего своих

мыслей на французском языке»).

Шутливой полемике с французскими романтиками посвящены

послание к Буало («Французских рифмачей суровый судия...»,

1833) н отброшенные строфы «Домика в Коломне». Против «рас-

трепанности» современных поэтов, субъективного произвола и

оригинальничанья Пушкин готов апеллировать (с известной иро-

нией) к педантическому авторитету французского классицизма,

к его незыблемым нормам «разума п вкуса». В борьбе против

«дерзких умников» «новейшей вольной школы», под которой пре-

жде всего подразумеваются «Гюго с товарищи, друзья натуры»,

Пушкин выбирает своим «вожатым» «поэта законодателя», «клас-

сика Буало»:

ІІовеишие врали вралсіі старнииых стоят

II слишком уж меня их бредіш беспокоят...

В свете этой полемики особое значение приобретает отмечен-

ное выше противопоставление изящного стихотворения на случай

Вольтера «французским стихотворениям, писанным в нынешнем

вкусе». ГІапомнпм, что Байрон в своей борьбе против реакцион-

ного романтизма «лэкистов» также опирался на авторитет «анг-

лийского Буало» — поэта-классициста XVIII в. Александра

Попа.

Особенный интерес представляет отношение Пушкина к тем

писателям, примыкавшим к группе романтиков, которые в даль-

нейшем явплнсь создателями классического французского реали-

зма и в этом смысле шли по одному пути с русским поэтом —

к Бальзаку, Стендалю, Мериме. Пушкин был знаком лишь с нача-

лом творчества этих писателей — его реализм складывается одно-

времеппо с французским и независимо от пего. Знакомство Пуш-

кина с творчеством молодого Бальзака давало ему лишь ограни-

ченное представление о будущем авторе «Человеческой комедии»:

для него, как и для большинства русских писателей начала

30-х гг., Бальзак был представителем «неистовой словесности»,

т. е. романтического натурализма. В этом смысле необходимо по-

нимать утверждение Пушкина, что «русский роман следовал

'/а 25 В. М. Жирмунский

385

образцам Лесажа и Вальтера Скотта, а не Бальзака н Жюля Жа-

нена». Основное различие между реализмом Бальзака и Пушкина

связано с общими условиями исторического развития Франции и

России в XIX в., с различием изображаемой ими общественной

действительности. Бальзак видел перед собою развитое буржуаз-

иое общество, господство капитала, окончательно укрепившееся

во Франции при буржуазной монархии Людовика-Филиппа.

Пушкин, правда, обронил мимоходом несколько глубоких крити-

ческих замечаний о буржуазном строе на Западе: в статье

Джон-

не Тсннере — по поводу молодой американской цивилизации,

в «Путешествии из Москвы в Петербург» — в связи с рабочим

вопросом в Англии. Тем не менее как художник ои опирался

в основном на исторический опыт русского национального разли-

тия, изображая знакомую ему Россию, помещичью и крестьянскую,

существовавшую в условиях феодального абсолютизма, в европей-

ском смысле «старого режима», предшествующего буржуазной ре-

волюции. По своим темам и общему методу художествен-

ного познания действительности он ближе к двум другим

великим французским реалистам этой эпохи — Стендалю и

Мериме.

Первый роман Стендаля «Красное и черное» (1831), единст-

венное произведение этого писателя, достоверно известноо Пуш-

кину, упоминается мимоходом в его переписке с Е. М. Хитрово и

встречает решительное одобрение, «несмотря на ложную деклама-

цию и некоторые замечания дурного тона». Высокую оценку Ме-

риме как «острого и оригинального писателя», автора «произве-

дений чрезвычайно замечательных в глубоком и жалком упадке

нынешней французской словесности», Пушкин дает в предисло-

вии к «Песням Западных славян», переведенным из Мериме

(«La Guzla», 1827). «Жакерии» Мериме он следует в незакончен-

ных «Сценах из рыцарских времен». Впоследствии Мериме

в свою очередь переводит Пушкина на французский язык, пишет

о пем статью и становится одним из первых провозвестников его

литературной славы на Западе. Как известно, в новелле «Кар-

мен» (1847) Мериме воспользовался сюжетом «Цыган», поэкіы,

которую он особенно высоко ценил, видя в ней «самое верное

выражение манеры и гения Пушкина». «Нельзя из этой поэмы

выкинуть ни одного стиха, ни одного слова; каждое на своем ме-

сте, имеет свое назначение, а между тем все кажется так просто,

так натурально, а искусство проявляется именно в совершенном

отсутствии всяких украшепий». «Простота сюжета, умелый выбор

деталей, удивительная сдержанность (sobri£te) выполнения. Не-

возможно по-фрапцузски дать представление о сжатости (conci-

sion) его стихов. Всегда его образы полны правды и жизни и ско-

рее только намечепы, чем развиты в подробностях, п с истинно

эллинским вкусом управляет оп вниманием своего читателя».

В другом случае, переводя «Анчар» французской прозой, Мериме

заявляет, что только латиискпй язык «мог бы дать поиятие о сжа-

386

тостп (concision) русских стихов»: «At vir virum raisit ad antchar

superbo vultu, — et ille obedienter viam ingressus est, — et redit

mane cum veneno».

Факт этого сближения имеет принципиальное значение, как

не случайно и то обстоятельство, что Мериме в искусстве Пуш-

кина отметил по преимуществу его классические черты. Реализм

Стендаля н Мерпме развивается на базе классических традиций

французской литературы XVIII в., осложненных противоречиями

романтической эпохи; он сохраняет связь с критическим рацио-

нализмом и материализмом французского Просвещения, в свою

очередь обогащенными историческим опытом буржуазной револю-

ции. Это обстоятельство особенно сближает обоих писателей

с Пушкиным в противоположность большинству других француз-

ских ромаптиков.

Гораздо менее значительно было соприкосновение Пушкина

с современной ему немецкой литературой. Подобно большинству

дворянской молодежи того времени, оп плохо знал немецкий

язык и читал немецких авторов исключительно во французском

переводе. По справедливому замечанию Алексея Веселовского,

«немецкая стихия, чуждая Пушкину еще со школьных времен,

не привилась и после рассудочного сближения с нею в зрелом во-

зрасте».

В начале 20-х гг. передовая, оппозиционно настроенная

дворянская литература александровской России ориентируется не

на отсталую, полуфеодальную Германию, а на передовые страны

буржуазного Запада — на Францию и Англию. Семевскпй отме-

чает, что «декабристы редко говорят в своих показаниях о влия-

нии на них немецкой литературы».

Только после разгрома

декабристов побеждает «немецкое направление», в котором инди-

видуалистический протест и рассудочное свободомыслие предшест-

вующего периода заменяются пассивной философско-поэтической

созерцательностью. Характерно отрицательное отношение Пуш-

кина к «мечтательности и германскому идеологизму», в которых

он отказывался признать подлинную сущность романтизма. «Не-

мецкое направление» в русской поэзии — сентиментальная ми-

стика Жуковского и философско-поэтический идеализм «любо-

мудров» — не встречали сочувствия поэта, воспитанного на рацио-

нализме и материализме французского Просвещения. Несмотря

на личное уважение к Жуковскому, Пушкин уже в «Руслане и

Людмиле» пародирует его мечтательную и целомудренную элеги-

ческую музу. В своих балладах («Жених», «Утопленник», «Бе-

сы») он сознательно следует не за Жуковским, а за Катениным,

который «первый» не побоялся ввести «в круг возвышенной поэ-

зии язык и предметы простонародные», противопоставляя «энер-

гическую красоту», «простоту и даже грубоватость выражения»

сентиментальной фантастике английско-немецкого преромантизма

Жуковского (ср. статью «О сочинениях П. А. Катенина», 1833).

С «любомудрами» Пушкин, вернувшись из ссылки, заключает

тактический союз и принимает участие в их журнале «Москов-

25» 387

скиіі вестник». Но, несмотря па отдельные комплпмсптариые от-

зывы о поэтах и критиках «немецкого направления», интимное

суждение по этому вопросу он выражает с наибольшей откровен-

ностью в письме к своему старому другу Дельвигу: «Ты пеняешь

на меня за Московский Вестник — и за немецкую Метафизику.

Бог видит, как я ненавижу и презираю се... Все это хорошо для

немцев, пресыщенных уже положительными познаниями, но

мы... Московский Вестник СИДИТ в яме и спрашивает: веревка

вещь какая?» (2 III 1827).

Культ Гете, объявленного любомудрами «величайшим поэтом

нового времени», коснулся Пушкина лишь внешней своей сторо-

ной.

Несмотря на восторженный призыв Веневитинова (в по-

слании «К Пушкину»), он не воспел Гете и не прпзпал его своим

«наставником». Его отзывы о Гете свидетельствуют скорее о хо-

лодном уважении, чем о глубоком знакомстве и творческой бли-

зости с великим немецким поэтом. Правда, после сближения

с кружком «Московского вестника» имя Гете как поэта объектив-

ного и всестороннего появляется в критических высказываниях

Пушкина рядом с именами Шекспира и Вальтера Скотта, в осо-

бенности в противопоставлении Байрону, поэту одностороннему

и субъективному. Байрон неоднократно пытался подражать «Фа-

усту»: «но Фауст есть величайшее создание поэтического духа, он

служит представителем новейшей поэзии, точно как Илиада слу-

жит памятником классической древности». Тем не менее в твор-

ческом опыте Пушкина соприкосновение с Гете не оставило

сколько-нибудь существенных следов. Не только Байрон и Валь-

тер Скотт, но даже Парни и А. Шенье оказали на него в этом

смысле более значительное воздействие. Попытка В. А. Розова

поставить почти все творчество Пушкина в зависимость от Гето

основана на наивном истолковании каждой черты сходства, ино-

гда самого неопределенного и случайного, как прямого заимство-

вания, и обнаруживает научную несостоятельность метода произ-

вольных сближений, до сих пор не изжитого окончательно и в со-

ветском пушкиноведении.

Творчество Гете не имело на Пушкина непосредственного вли-

яния; оно лишь частично, притом в весьма незначительной сте-

пени, дало ему пскоторые материалы для самостоятельного пере-

оформления. Гете подсказал Пушкину общий замысел «Разго-

вора книгопродавца с поэтом»: инсценировка подобного разговора

между поэтом и предпринимателем, противопоставляющего чистое

н возвышенное вдохновение поэта низкому практицизму литера-

турного рынка, дана была Гете в первом прологе к «Фаусту»

(разговор директора театра, поэта и комического актера). К Гето

через посредство Жуковского восходит употребление строфиче-

ской формы октавы в медитативной элегии типа «Осени» 1833 г.

(«Октябрь уж наступил...»). «Гец фон Берлихипген», историче-

ская драма Гете, неоднократно упоминается Пушкиным

рядом с драматическими хрониками Шекспира и романами Валь-

тера Скотта как образец нового исторического жанра, демократи-

ческой и реалистической трактовки исторических событий и пер-

сонажей. Но вряд ли Пушкин знал эту драму иначе как в пере-

ложении мадам де Сталь, когда писал «Бориса Годунова», так как

французский перевод Стапфера появился только в 1825 г., а рус-

ский М. ГІогоднпа — в 1828 г.; к тому же высокая стихотворная

трагедия Пушкина ни в чем не папоминает прозаическую хро-

нику молодого Гете, кроме тех общих особенностей жанра, кото-

рые были даны обонм поэтам влиянием их учителя Шекспира.

Наконец, в разработке темы «Фауста», подсказанной Гете, Пуш-

кин идет своими самостоятельными путями. В отрывках «Адской

поэмы» (1825) Фауст появляется в аду в сопровождении Мефи-

стофеля: обозрепие адских мук скорее напоминает Дантов «Ад».

В «Сценах из рыцарских времен» (1835) Фауст (по примеру

мадам де Сталь и ее русского толкователя Ореста Сомова)

отождествляется с одноименным изобретателем книгопечатания и

вместе с Бертольдом Шварцем, изобретателем пороха, помогает

ниспровергнуть феодальный строй. В «Сцене из Фауста» (1825)

разочарованный и скучающий герой воплощает скептицизм и

рассудочную критику жизненных ценностей в духе французских

«вольнодумцев» XVIII в. и в этом смысле перекликается с разо-

чарованными байроническими героями молодого Пушкина, со

скучающим Онегиным и др. Романтика Фауста, его идеалистиче-

ское томление по бесконечному, на которое по преимуществу

откликнулись русские поэты шеллипгиапцы (Веневитинов, Тют-

чев, позже — К. Аксаков), и вместе с тем его интеллектуальный

оптимизм, созвучный немецкому классическому идеализму и оце-

ненный впоследствии Белинским іі русскими гегельянцами, оста-

лись совершенно чуждыми реализму Пушкина, как и вся поро-

дившая их культура немецкого философско-поэтического идеа-

лизма.

Из немецких романтиков Пушкин заинтересовался только Гоф-

маном, который получпл общеевропейское значение через посред-

ство французского романтизма н во французском переводе

Loeve-Veimars (1829—1830). В «двоемирии» Гофмана Пушкина

пленяет не мистический идеализм и фантастика (как русских ро-

мантиков типа Вл. Одоевского), а реалистический гротеск, показы-

вающий необычное как элемент обыденности. Поэтому чудесное из

внешнего мира переносится в переживание героя. Гофмана в «Гро-

бовщике» папоминает необычная для Пушкина тематика — изо-

бражение филистерского мирка московских немцев-ремесленни-

ков, самодовольного, ограниченного и будничного, на который

бросает фантастический отсвет профессия русского гробовщика,

расположенная в таком же будничном соседстве со смертью. В «Пи-

ковой даме» Пушкин берет сюжет, впоследствии развитый Баль-

заком: власть денег над душой человека, которая приобретает

маниакальный характер, умерщвляет все человеческие чувства и

отношения. Германн — будущий Растипьяк, мечтающий о богат-

ая«»