Жирмунский В.М. Байрон и Пушкин

Подождите немного. Документ загружается.

Байрона: «Тлетворной бури буітіенапье, Сатурн с губительпой ко-

сой, Опустошитель ратный бой И язвы мрачное дыханье — Над

Миссолонги протекли; Но что ж? бессильною грозою Они разру-

шить не могли Ее, хранимую судьбою... Но если б пролитая

кровь С времеп, как Греция рабою Под игом стонет Мусульман,

Была изрыгнута землею... и если б груда собралась Костей, по-

жатых жертв войною, То пирамида б вознеслась До облак белой

головою...» (ср. S. 40—70). Или описание турецкого войска:

«... Меж них стоит, как ночь, Араб, Он быстр, как вихрь, хоть си-

лой слаб; Но метко бьют стальные стрелы! И Туркоман широко*

плеч, Пленясь обещанной наградой, Покинул хижину и стадо

И обнажил тяжелый меч. Там и Татарии сильный, быстрый,

Смеется он, когда под ним Конь из ноздрей бросает дым Иль из

очей отверстых искры!..» (S. 81—83). Или описание ночи, пред-

посланное появлению призрака: «Сияют звезды; рог луны Плывет

по небу сребровидной... Вот облака плывут грядой, Вот океан

шумит волнами, Вот стонет старый темный лес, И чистый чудный

свод небес Усеян светлыми мирами! Кто, зря величье их, простер

На землю свой печальный взор, Не пожелая окрылиться... Лишь

оклик стражи пред шатром Безмолвье ночи нарушает... Там

громко гордый конь проржал... Вдруг на долине пробужденной

Песнь полуночная слышна, Как тихо бьющая волна: То Мусуль-

манов глас смиренный; Как рой пчелиный, собрана Рать Мусуль-

ман для поклонений...» (S. 242 и сл.). Или, в сцене увещания,

где отец обращается к изменнику-сыну: «Оставь сей лагерь, брось

чалму, Иль бог, разгневанный тобою, Тебя низринет в вечну

тьму!..»; «Высоко облако бежало, И гордый рог луны златой

Своей прозрачной пеленой До половины закрывало. „Услышь мой

голос, Одиссей, В последний раз тебя зовущий! Вот облак близ

луны бегущий, Предтеча гибели твоей. Уж ты добыча вечной

почи. О! возведи ж, преступник, очи В последний раз на свод не-

бес". Сказал, н руку оп вознес, Она, как лист сухой, дрожала,

Они проникли, как стекло, Насквозь его руки прозрачной...

И облако завесой мрачной Почти весь месяц облегло» (S. 577,

641-652).

Своеобразный замысел поэмы «Байронова урна» поясняется

в авторском предисловии. «Желая изобразить характер Байрона, —

пишет Трнлунный, — я вникал в его сочинения и заимствовал пз

них то, что соответствовало моей цели...». Поэма «разделена на

двадцать глав и заключает в себе до 3

ООО

стихов». Полного пред-

ставления об этом обширном замысле напечатанные отрывки, ко-

нечно, не дают. Отрывок в «Молве» паписап лирической прозой,

прерываемой стихотворными вставками. Проза заключает описа-

ние развалин Рима, созерцаемых «задумчивым англичанином»;

стихи в форме лирического монолога передают раздумья этого анг-

личанина. Таким лирическим монологом в стихах является более

обширный отрывок, напечатанный в «Телескопе»: это своеобраз-

ное попурри из байроновских мотивов в более точном переводе или

340

более свободном переложопнп. Ср.. например, строфу III (па мо-

тив из «Гяура»; ср.: G. 037 и сл.): «Однообразной жизни шум

Страшнее бед, мрачнее дум. Счастлив, кто вызвал смерть в бою

За честь, за родину свою, Или с улыбкой при громах Исчез тор-

жественно в волнах! Но на утесе голом жить И смертью медлен-

ной изныть, Встречая светлых дней восход Над тихой бездной

сонных вод... Как бесконечен сей конец! Так иногда полумертвец

Томится, бьется под землей И чует в гробе скользкий рой Над

грудью сжатой меж досок! ..». Или строфа IV па тему прощанья

«Чайльд Гарольда»: «Прощай, мой замок родовой! Уж море сто-

нет под грозой... Что плачу я, когда о мне Никто слезинки не

прольет? Я в родине безроден был! Одпу могнлу в ней любил,

И та травою зарастет!». При этом любопытное примечание автора:

«Байрон часто оплакивает безвременную смерть той, которую он

любил. Имя ее (равно как и судьба) осталось пепзвестпо». Или

строфа XI, на тему последней песни «Чайльд Гарольда»: «Бушуй,

свободный океан! Ты мне судьбой в отчизну дан. Вотще над бездною

твоей Блуждают стаи кораблей, Их легкий след па миг один Браз-

дит чело твоих равнин...». Или строфы XI—XVI, пересказываю-

щие увертюру «Гяура»: «Доныне цел того курган, Кто спас от ига

Персиян Свою отчизну. Вдалеке Белеет оп в тени лесов, Когда на

легком челноке Пловцы несутся вдоль брегов... Там море синее

вдали С закатом неба голубым Слилось — и в тишине над ним,

Оставя грот, сам Океан, Одетый в утренний туман, Любуется зер-

цалом вод... Лишь иногда кристалл едва Пестрится легким ветер-

ком, Зефир играет с мотыльком, Или сорвет цветок — и сам По

нежным бархатным лугам Его разносит аромат...» и т. д.

Поэмы Трилунного стоят в стороне от главпого пути развития

русской романтической поэмы. С одной стороны, как переделки

или переложения байроновских поэм они приближаются к обшир-

ной группе точных или более свободных переводов из Байрона,

которыми переполнены сборники стихотворений отдельных авто-

ров, журналы и альманахи 20-х и 30-х гг. С другой стороны, они

свидетельствуют об интересе к личности Байропа н к ромапиче-

ским событиям его биографии, в свете которой воспринимается

его поэтическая исповедь. Такого рода вариации па мотивы из

жизни и творчества Байрона известны были в это время и на За-

паде, например «Последняя песня Чайльд Гарольда» Ламартпна.

К этому типу приближается у нас «Умирающий Бейрон», неза-

конченная поэма М. Бестужева-Рюмина (отрывок в альманахе

«Сириус», 1826, с. 131), в которой перед смертью поэт утешает

друзей, собравшихся у его ложа, благочестивыми размышлениями

о бессмертии и вдохновляет их бороться за освобождение Греции;

или напечатанные в «Сочинениях» Д. Веневитинова (1829) «Че-

тыре отрывка из неоконченного пролога: „Смерть Байрона"»

(с. 22 и сл.). Чисто биографические мотивы развивает «Драмати-

ческий отрывок» в белых стихах (Невский альманах, 1833, с. 51),

изображающий молодого Байрона и его друзей, переодетых мона-

341

хами, за одной нз знаменитых попоек в Ньюстэде, описанных

Матьюсом; ИЛИ «Байрон в темнице» (СО, 1822, ч. 81, с. 121) —

своего рода «Жалоба Тасса», элегия, написанная «по известию,

данному некоторыми газетами, о заточении лорда Байрона» (во

время волнений в Италии).

Все эти произведения, свидетельствующие об интересе рус-

ского общества к личности Байрона и к биографическим основам

его поэзии, оставлены здесь в стороне: они не впосят ничего но-

вого в историю литературного жанра «романтической поэмы».

Несмотря на повышенный интерес к поэтической личности Бай-

рона, в сознании авторов русских романтических поэм Байрон

как родоначальник пового жанра был всецело вытеснен Пушки-

ным и влиял почти всегда через посредство «южных поэм» (и

«Чернеца» Козлова). Только с появлением Лермонтова в русской

поэзии открывается новый источник непосредственного общения

с Байроном: общения более подлинного, чем в пушкинскую

эпоху, поскольку по основным особенностям своей художествен-

ной личности Лермонтов подошел к английскому поэту гораздо

более близко, чем кто бы то ни было из его русских предшествен-

ников.

Глава V

ЖУРНАЛЬНЫЕ ОТЗЫВЫ

Журнальные статьи и рецензии, в особенностп относящиеся

к годам усиленной работы в области нового литературного жанра

(1825—1828—1832 гг.), дают наглядную картину отношения кри-

тики к ближайшим соратникам Пушкина и его второстепенным

пли третьестепенным подражателям. И здесь библиографические

указатели ограничиваются «вершинами»: кроме Пушкина, мате-

риал современных критических отзывов собран полностью только

для поэм Баратынского (Ак. изд., т. II) и Козлова (Труш К.

Очерк литературной деятельности И. И. Козлова. М., 1899). Но

обсуждение в журналах произведений второстепенных подража-

телей Пушкина заслуживает также внимания: оно не только оп-

ределяет судьбу литературного жанра романтической поэмы

в оценке современников и потомства, но бросает свет и на более

общие проблемы литературного жанра, его тематики и компози-

ции, не в меньшей степени, чем отзывы о поэмах Пушкина, при-

веденные выше.

«Южные поэмы» Пушкина, как видно нз предыдущего, за не-

многими исключениями (М. Дмитриев, Олин) были встречены

критикой с большим сочувствием: споры между журналами ка-

сались но столько художественных достоинств самих поэм,

сколько вопросов теоретических, вызванных появлением «байро-

нического» жанра. Таким единодушным сочувствием был встре-

чен только «Чернец» Козлова (1825), чему отчасти способство-

342

вала п личная судьба слепого поэта. Уже «Эда» Баратыпского

(1826) вызвала литературные споры; однако во всяком случае

она имела на своей стороне всех сочувствующих новому течению

в поэзии; то же относится к первой поэме Подолинского «Див и

Пери» (1827), оригинальной по теме и по метрической форме.

Различные фазы дальнейшего отношения литературной критики

к Баратынскому достаточно хорошо известны (ср. Ак. изд., т. II);

«Борский» Подолинского (1829) встретил уже решительные воз-

ражения (ср. в особенности статью Надеждина — BE, 1829, № 6,

с. 143 и сл.), а «Нищий» (1830) был осужден единодушно как

подражание Жуковскому; очень слабый успех имела также «Бе-

зумная» Козлова (1830). Массовая продукция 1828—1832 гг. вы-

зывает отпор со стороны встревоженной критики; особенно рез-

кое осуждение встречают подражания Пушкину — «Киргизский

пленник» Муравьева, «Пещера Кудеяра» Степанова, «Разбойник»

и «Могила на берегах Маджоре» П. Машкова, а также поэмы,

помещенные в «Опытах» Ал. Шишкова 2-го («Лонской» п «Ер-

мак»). За эти годы были встречены общим сочувствием только

«Хиосский сирота» П. Ободовского (1828)— по мотивам благо-

творительности и патриотизма, и «Селам» Ознобишина (1830) —

как изящная туалетная безделушка, ботаника, предназначенная

для дам. Некоторые надежды возбудил Фед. Алексеев поэмой

«Чека» (1828) (см. рецензии «Северной пчелы» и «Московского

телеграфа») — может быть, потому, что выбрал тему из отече-

ственной истории и не обнаружил явного подражания «южным

поэмам» Пушкина. Но уже Вельтман, выступивший с «Бегле-

цом» (1831), не имел никакого успеха, несмотря на «чувство и

хороший язык», и у рецензента «Северной пчелы», настроенного

вполне благожелательно, остается впечатление, что «нового в сеи

повести нет, все приключения мы читывали уже во множестве

других повестей», «новых картин и положений также не находим

в сей повести», «нет сильных новых мыслей» и т. п. (1831, №95).

Через три года рецензент «Молвы» в запоздалой рецензии

о «Ссыльном» П. Иноземцова (1833), «об этой книжке, в свою

очередь тоже очень запоздавшей», подведет итог совершившегося

в настроении современников перелома: «Было время, когда так

называемые Романтические Поэмки писались, читались и благо-

получно сходили с рук... То было золотое время — уже не во-

ротить его!..»; «Разбирать в этой Повести нечего: это новая по-

гудка на старый лад...» (М, 1834, т. 8, с. 107—108).

Отзывы современников дают возможность проследить про-

цесс, происходящий не только в самой литературе, но и в созна-

нии читателей: превращение жанровых особенностей пушкин-

ской поэмы в известную систему литературных шаблонов. Уже

Н. Раевский, широко начитанный в поэзии Запада и потому до-

статочно независимый в своих суждениях

русском «романтизме»,

отмечает первые признаки шаблонизации нового жанра в творче-

стве ближайших соратников Пушкина. «Твой „Кавказский плен-

343

ник" — произведение плохое — открыл иуть, на которой посред-

ственность встретит камень преткновения», — так пишет он Пуш-

кину 10 мая 1825 г. «Я не поклонник длинных поэм, но произве-

дения отрывочного характера требуют всей роскоши поэзии —

сильно задуманного характера и положения. „Войнаровский" —

произведение мозаичное, составленное из отрывков из Байрона

и Пушкина, которые притом соединены не очень-то обдуманно.

Не требую от него соблюдения местных красок. Автор — умный

малый, по пе поэт. Больше достоинств в отрывках из „Нали-

вайка". В „Чернеце" есть настоящее чувство, есть наблюдатель-

ность (чуть было не сказал: знание сердца человеческого), сча-

стливая и хорошо выполненная задача, есть, наконец, чистый

слог и истинная поэзия, пока Козлов говорит сам от себя, но за-

чем это он вздумал рамками своей поэмы пародировать „Гяура"

и окончил ее длинною парафразою одного места из „Мармиона"?

Он подражал, и иногда очень счастливо, твоей манере быстрого

рассказа и оборотам речи Жуковского. Он, должно быть, знает

по-английски и изучал Кольриджа» (Майков Л. Пушкин. СПб.,

1899, с. 146; там же французский оригинал —с. 144).

Интересно, что «Сып отечества» еще в 1823 г., непосредст-

венно после появления «Кавказского пленника» и «Шильонского

узника», предсказывал развитие на русской почве подражатель-

ной формы байронической поэмы: «В поэзии видели мы два пре-

красные явления: „Кавказский пленник" А. Пушкина и „Шиль-

онский узник" Жуковского утешили нас, как свежие родники

в пустой знойной степи... Теперь должно будет еще выдержать

натиск легиона узпиков и пленников, которые непременно ста-

нут под знамена Байрона и Пушкина» (ч. 83, с.

11 — 12:

«Письма

на Кавказ»). В 1825 г. «Московский телеграф» уже обсуждает

вопрос о влиянии Пушкина на современников и называет имена

поэтов пушкинской школы: «Сильное действие поэзии Пушкина

на современников доказывает, что истинное дарование очарова-

тельно и недостижимо для других, неравных силами. Кто не

подражает Пушкину и кто сравнялся с ним из подражателей,

хотя большая часть новых стихотворений отделываются явно по

образцам Пушкина» («Обозрение русской литературы в 1824 г.» —

ч. 1, с. 85—86). Среди этих подражателей Пушкина обозрение

выделяет «гг. Языкова, Тютчева и Шишкова», которые «подают

прекрасную надежду» (с. 86). В «Восточной Лютне» Шишкова

автор усматривает «неслыханные подражания Пушкину и хоро-

шие стихи» (с. 86, примеч.).

В 1829 г. по поводу поэмы Ф. Алексеева «Чека» «Московский

телеграф» возвращается к вопросу о подражателях Пушкина.

В числе последних названы Баратынский, Подолинский, Плет-

нев, Языков, Шишков; однако основной вопрос, волнующий ре-

цензента, — об авторах ромаитических поэм: «Мы назвали новых

поэтов наших последователями Пушкина и скажем, что имя это

принадлежит им по многому. Писать стихи выучил их Пушкин;

344

кроме того, он первый явился у пас представителем романтических

поэм Байрона и увлек собою всех. Только в последних сочине-

ниях Баратынского является самобытность и отступление от форм

и стихов Пушкина...» (1829, ч. 26, с. 78). Вслед за этим дается

характеристика художественных особенностей пушкинской по-

эмы, снисходительная по отношению к самому Пушкину, поле-

мическая по отношению к подражателям, возводящим в правило

«недостатки» юношеских произведений великого поэта: «Прини-

мая размер стихов Пушкина, поэты нашп принимали и тот дух,

те формы мыслей, коими доныне ознаменовались все его поэмы.

От сего главные недостатки: однообразие духа, в каком изобра-

жаются герои поэм; забвение форм, под коими должна бы яв-

ляться национальность и частность героев и героинь. Прибавим

к этому неполноту плана, слабую завязку, на которой обыкно-

венно держатся новые поэмы, оставление в тенях многих частей

п отделку только некоторых, отчего поэма бывает только рядом

картин, часто худо связанных; к этому ведет и самое деление по-

эмы на книги, а книг или глав на строфы и куплеты. Заметим,

что Пушкин с каждою поэмой удаляется от таких недостатков:

Цыганы его были уже весьма чужды их, а Мазепа, как говорят,

есть творение, полное новой жизни и совершенной самобыт-

ности. ..».

Если так относился к подражателям «Московский телеграф»,

журнал «романтический», то в «Вестнике Европы» или в «Теле-

скопе» представители нового жанра могли рассчитывать только на

осуждение. Статья Н. Надеждина о «Борском» Подолинского

(1829, ч. II, с. 143 и сл.), напечатанная одновременно с знамени-

тым раэбором «Полтавы» (1829, ч. II—III), открывает враждеб-

ные действия. Она заключает подробный разбор романтической

поэмы с полемическим обозначением почти всех существенных

жанровых признаков. Статья открывается ироническим привет-

ствием: «Еще новые роды на нашем Парнасе: еще новая роман-

тическая поемка! — От всего сердца поздравляем русскую Пое-

зию! Ее епическое богатство приумножается беспрестанно; оно

растет не по дням, а по часам!..». Критик указывает на смешение

жанров, строгого разграничения которых требовала классическая

поэтика: «Борский есть романтическая поемка\ Так по крайней

мере предполагаем мы называть все подобные поетическпе про-

изведения, в коих самовластие гения посмеѳвастся всем доселе

существовавшим размежеваниям поетического мира. Несмотря на

смешение всех родов поезип, составляющее отличительный ха-

рактер таковых поемок, нельзя, однако же, не различить, что во

всех рассказ составляет канву, иэузориваемую лирическими цве-

тами и драматическими картинами. Его дает им рельеф епиче-

ский!..». Конечно, делается указание на отрывочность компози-

ции: «Как неудачно состеганы кусочки, из которых сшита сия

поемка: рука художника пе умела даже прикрыть швов, которые

везде в глаза мечутся». Насмешки вызывает попытка поэта-ро-

345

маптнка передать в своей поэме «местный колорит»: герои «оде-

ваются в маскарадные костюмы, представляющие уродливое сме-

шение етпографичсскпх и хронологических противоречий». Эсте-

тическое единодержавие героя встречает осуждение и рассматри-

вается как неуменье поэта описывать характеры: «Владимир есть

единственный герой, или лучше — единственное живое лицо

поемы: ибо все прочие суть восковые фигуры.. л. Наконец, осо-

бенное негодование критика вызывает романтическая фабула,

обычная для нового жанра, стремление поэтов романтической

школы к мелодраматическим эффектам всякого рода. «То ли

теперь в наших поемках?.. Нет пи одпой пз них, которая бы

не гремела проклятиями, пе корчилась судорогами, не заговари-

валась во сне н на яву и кончилась бы не смертоубийством.

Подрать морозом по коже, взбить дыбом волосы на закружив-

шейся голове, облить сердце смертельным холодом, одним сло-

вом — бросить и тело и душу в лихорадку... Вот обыкновенный

еффект, до которого добиваются настоящие наши поеты. Душе-

губство есть любимая тема ныпешпей поезии, разыгрываемая

в бесчисленных вариациях: резанъя, стрелянья, утопленничества,

давки, заморожения et sic in infinitum!..». Мелодраматическим

эффектам фабулы Надеждин, как следовало ожидать, противопо-

ставляет благородное спокойствие и условное величие традицион-

ных сюжетов классической эпопеи: «Не могло ли бы с избытком

заменить всю эту романтическую стукотню и резню существен-

ное достоинство и величие изображаемых предметов, наставитель-

ная знаменательность драпировки, не ослепительная для умствен-

ного взора светлость мыслей, не удушительная теплота ощуще-

ний? ..».

Полемическая статья Надеждина, как это часто бывает в по-

добной полемике, заостряет проблему нового литературного

жанра, выдвигая в полемическом освещении все существенные

жанровые признаки: круг поэтических тем, традиционных для

романтической поэмы, и устаповившиеся приемы их композицион-

ной обработки. В том и другом отношении журнальная критика

дает нам богатый осведомительный материал.

Особенности романической фабулы переходят в русскую ро-

мантическую поэму от Байрона и Пушкина. Обвинения Надеж-

дина в «сей поэтической кровожадности, составляющей отличи-

тельную черту нашего литературного века», относятся в равной

мере и к «восточным», и к «южным» поэмам. Правда, у Пушкина

по сравнению с Байроном мы отметили ослабление мелодрамати-

ческих мотивов и внешних осложнений и эффектов романиче-

ской фабулы. Подражатели Пушкина в этом отношении скорее

приближаются к Байрону, вернео, к тому, как Байрон восприни-

мался рядовым читателем. В особенности изобилует мелодрамати-

ческими мотивами группа «семейных драм с кровавой развяз-

кой», возникшая под влиянием «Цыган» и «Чернеца», а также

многочисленные «разбойничьи» поэмы. Надеждпну пришлось

346

повторить свои поучения Подолинскому по поводу «Нищего»: «Со-

держание — если можно назвать его содержанием — заимствовано

из обширного Архива уголовных дел, составляющего ныне, по

несчастью, единственную сокровищницу поетических вымыслов...

Предметом Борского было женоубийствоіъ (BE, 1830, ч.2,с. 151).

По поводу «Нищего» осуждения были единодушны: рецензент

«Московского вестника» восклицает: «Нет! гораздо лучше сде-

лал бы Автор, если бы, послушавшись совета Вестника Европы,

оставил эти страшные преступления на суд гражданский» (1830,

ч. 2, с. 259).

Интересные замечания о причинах тяготения современной

поэзии к романическим темам высказывает критик «Северной

пчелы». ГІо поводу «Муромских лесов» Вельтмана оп пишет:

«Мы чувствуем, что вседневные происшествия обыкновенной

жизни недостаточны для Поэзии; что тогда она не могла бы ни-

кого занимать собой... Чувствуя, что Поэзия слишком возвы-

шенна для изображения людей и дел вседневных, мы, однако, пе

умеем или не в состоянии вознестись над обыкновениым поряд-

ком вещей и смешиваем то, что выше сего порядка, с тем, что

нарушает оный. Вот источник всех этих, так часто повторяю-

щихся рассказов о слабостях и пороках, о нарушении чистоты

нравственной, супружеской, о соблазпнтелях и соблазненных, об

убийствах и разбойниках... Поэт, которого превосходное дарова-

ние соблазнило и соперников с талантом, теперь вызывает их

своим примером на труды возвышеннейшие. Посмотрим, с та-

кой ли готовностью пойдут они вслед за Борисом Годуновым,

как понеслись вереницей за Кавказским пленником» (1831,

№ 134). Умея понять соблазнительность романической фабулы,

приоткрывающей путь в мир поэтически необычного, критик

«Северной пчелы» протестует, однако, как и другие современ-

ники, против модпых «уголовных» тем. Он пишет по поводу

«Разбойника» М. Покровского: «Не менее странны и те господа

сочинители, которые описывают убийство просто как убийство,

со всеми его ужасами, представляя опые со стороны гражданской

их важности. Подобная Поэма есть ничто иное, как стихами па-

пнсанный вопрос, взятый с разбойника при производстве дела

уголовным порядком» (1830, № 57).

Обратила на себя внимание критики немотивировапность кро-

вавой развязки в целом ряде поэм, принадлежащих к группе

семейных драм. «Литературная газета» называет «катастрофу»

в «Борском» «годной разве для модных французских пародий,

какова Le lendemain du dernier jour d'un condamne» (1830, т. 1,

с. 152). Изложение содержания «Отшельника» Кобылина в ре-

цензии «Северной пчелы» представляет остроумную пародию на

различные «внезапности», совершающиеся в этой поэме. «Од-

нажды в лесу... поджидая свою Людмилу, он (герой) слышит:

„Клянись, Людмила, здесь пред небом Навек злодея позабыть,

Меня, мой друг, клянись любить", бросается на голос и убивает

347

бог знает кого; это не известно ни ему, ни автору, н даже Ре-

цензенту. Убийца поселился в лесу. Через несколько времени

он встречает какого-то несчастного плачущего путника: „Каза-

лось, предо мной черты тирана всех моих страданий". Что долго

думатьі Хватает ружье — хлопі — и делу конец! Спустя после,

он слышит в лесу несенку, подбегает к певице, в бок — и баста!

Оказывается, что плачущий путник был брат отшельника, а пе-

вица — Людмила!» (1831, № 183).

Вопрос о «разбойничьих» мотивах является предметом осо-

бого внимания. Виновником модного увлечения критика считает

Пушкина. «С тех пор, как Пушкин, — пишет «Северная пчела», —

бессмертными стихами описал страдания одного из душегубцев,

сколько разбойников явилось в литературе!..» (1830, № 57).

«Утешительно видеть по крайней мере, — пишет через некоторое

время та же газета, — что пошлые повести о разбойниках и убий-

цах, обуявшие было лучших Писателей наших, перешли теперь

к литературной черни, как изношенное платье щеголихи пере-

ходит к служанке» (1831, № 183). Условность литературного

мотива подчеркивает «Московский телеграф» в иронической ре-

цензии на «Пещеру Кудеяра»: «Разбойники совсем перевелись

теперь у нас в России; в самых Муромских лесах не сыщете ни

одного перышка Соловья разбойника. Являются кое-где воришки,

по большим дорогам и в городах, и те не избегают орлиного взора

Капитанов-Исправников и городской ПОЛИЦИИ. Но в ПОЭЗИИ на-

шей, напротив, разбойников гибель; то и дело раздаются крики

читателей: разбой! разбой! Бедная критика не успевает упра-

виться с одной поэмою, как в другой уже пьет и поет новая

шайка...» (МТ, 1828, ч. 30, с. 347).

Условному мелодраматизму традиционной романической фа-

булы противопоставляется необходимость соблюдения историче-

ской правды в поэтическом вымысле и обстановке действия:

в этом — один из возможных выводов из романтического лозунга

«местного» или «исторического» колорита в тех случаях, когда

это требование не ограничивается впешней и условной экзотиче-

ской декоративностью. «Северная пчела» пишет в сочувственной

рецензии на поэму «Чека»: автор «хорошо сделал, взяв предмет

из отечественной истории... это — гораздо благоразумнее, нежели

поступают другие, воспевающие ужасными стихами каких-то меч-

тательных и для них ужасных разбойников...» (1829, № 46).

Гораздо строже с той же точки зрения относится к этой поэме

«Московский телеграф», несмотря на благожелательный общий

тон рецензии: «В поэме г-на Алексеева мы не видим Чеки; этот

казак походит на известных романических разбойников, мечтает

о славе, о свободе; не видпм и товарищей его, ни быта казац-

кого, ни истинной картины событий. Переменив имена, можете

перенесть действие поэмы на берега Твида, Рейна, По, и ни мало

не потерпит от этого поэма, так как Кавказский пленник мог

быть русский, англичанин и француз...» (1828, ч. 26, с. 80).

348

Тот же упрек должен выслушать затем н автор «Дорошенко»:

«Вся поэма состоит из исповеди, которую доверяет в Крыму мо-

наху какой-то умирающий неистовый человек, ренегат, злодей,

н дто — говорят нам — Дорошенко! Извините! Дорошенко не мог

ни думать, ни говорить так, ни умирать в Крыму. Открыть ли

тайну? Поэт не создал своего Дорошенка: оп прочитал Байронова

Гяура, и явился Дорошенко» (1830, ч. 37, с. 531). Мы приводили

уже сходный отзыв «Телескопа» о «Муромских лесах» Вельт-

мана: «Сцена действия убрана слишком пе по Русски, ä la Had-

cliffe; и пещера Муромских разбойников своими высокими сво-

дами п длинными переходами сбивается на подземелье Мад-

зипп...» (1831, ч. 3, с. 382). Такое же обвинение пришлось

услышать от «Телескопа» и Козлову по поводу «Безумной»:

«ГІоэт вздумал вставить свою картину в рамки Русского ланд-

шафта, под наше родное суровое небо, и написал ее совершеппо

чужими красками. Кто узнает в Безумной подмосковскую посе-

лянку? ..» (1831, ч. 1, с. 117). Впрочем, внешняя экзотика ха-

рактерных бытовых признаков, колоритных местных слов и этно-

графических примечаний к ним по образцу Байрона и Пушкина

уже пе удовлетворяет поклонников исторического и этнографиче-

ского реализма; так, «Московский вестник» иронизирует над

паивными попытками в этом паправлении в «Киргизском плен-

нике» Муравьева: «Кроме калмыцких слов, как, например, язю-

рень (невольник), калыма (невеста), п презабавного стиха в кал-

мыцком роде: «Как каракуй-руки резвились», т. е. дикие козы,

встретите много русских выражений едва ли не в том же роде...»

(1828, ч. 10, с. 170).

С другой стороны, распространение под влиянием «Евгения

Онегина» и «Домика в Коломне» нового литературного жанра —

реалистической стихотворной повести с комическим изображением

повседневности и бытовых мелочей, со стремлением к разговор-

ному языку — в словаре, фразеологии, интонациях и т. д. в связи

с аналогичными устремлениями так называемой «натуральной

школы» в области повествовательной прозы должны были отра-

зиться в начало 30-х гг. на отношении к условностям романиче-

ской фабулы поэмы во вкусе Байрона, окруженной атмосферой

поэтически необычного и возвышенно-таинственного. Уже

в 1831 г. «Сын отечества» печатает начало комической поэмы

(«Отрывок из безымянной повести» NN.), сознательно отталки-

вающейся от установленных шаблонов романтической фабулы и

выдвигающей «низкие темы» прозаиков натуральной школы:

«Я вам, читатель, опишу Не баснословного героя, Не Чернеца, не

Громобоя, ІІе Чайльд-Гарольда, не Пашу, Не мор, не бунты, не сра-

женья, И не дела нетопыря: А передам вам приключенья

замеча-

ния и мненья — Коллежского секретаря...» (СО, 1831, ч. 19, с. 111).

Вопрос о композиции романтической поэмы продолжает оста-

ваться предметом споров. Как и в начале, при появлении «юж-

ных поэм», литературные староверы недоумевают, к какому

349