Жирмунский В.М. Байрон и Пушкин

Подождите немного. Документ загружается.

И я с надеждой неземною Колена тихо преклонил, Молился, пла-

кал п любил...». ІІодолинскпй подхватил эту ситуацию в «Ни-

щем»; герой павещает могилу любимой им Аньолы, убитого брата

и матери: «Я к ним пришел: уже кресты Полураспались; но ку-

сты Живыми розами цвели, Над влажным лоном той земли, Где

был зарыт Аньолы прах; Мечта ль была? но в их листах Мне

веял дух нездешних роз; Казалось, ангел перенес Из рая их —

и пе роса — На пих горит его слеза! Над братом темный кипарис

Надгробиой зеленью повис, И был он к розам наклонен, И запах

розы принял он. Могилу матери моей, Густою сению ветвей, Рос-

кошно явор осенял; Он ветви к брату простирал — И мне каза-

лось: это мать Хотела милого обнять!..» (с. 41—42). Здесь над

родными могилами герою является утешительное видение. В по-

эме «Могила» посещение сельского кладбища старым нищим слу-

жит мотивировкой рассказа крестьянки. В эпилоге «Борского»

героя находят замерзшим на могиле убитой им жены: в этом

эффектном заключительном мотиве Подолинский повторяет по-

следнюю сцену из «Войпаровского» Рылеева.

Залогом спасения убийцы, как в «Чернеце» Козлова, является

в некоторых случаях предсмертное видение. В «Чернеце» эта

сцена повторяет «Гяура»: мопах видит свою возлюбленную, по-

крытую белой пеленой, глаза ее горят, черные кудри рассыпались

по плечам; он протягивает к пей руки, но она молчит и уходит

от него, и руки его обнимают только воздух (см. ниже, гл. IV).

В «Юлии» повторяется та же сцена, может быть, под непосред-

ственным влиянием «Гяура», во всяком случае под влиянием

«Чернеца»: «Везде она со мною, в тихий нощи час, И в день пью

ее дыханье, Ее слышу глас, с надзвездпой она ко мне слетела вы-

шины, От нее окрест веет благоуханье, От юной, как весны...

С улыбкой животворной, неземною, Ее уста мне прощенье шеп-

чут. И темны локоны с чела волною На грудь лилейную бегут...

Сильно во мне сердце бьется, Хочу обнять пленительную тень;

неумолимая!.. и в вечности несется От меня, небес в таинствен-

ную сень...» (с. 67). В «Могиле» описывается предсмертный бред

старика: «...Ты здесь, ты здесь! Твоя рука меня со страхом

отвергает... Рази мопя!.. нет, нет!., помилуй!.. Но ты, о тень,

опять со мной... Возьми меня, возьми, я твой!.. Рази меня, губи

злодея!..» (с. 19). Более утешительное видение является «ни-

щему» над могилой его любимых: «... Я сел па камне; Чудный

сон мепя внезапно посетил (Не знаю, сон ли это был); Но видел

я: рука с рукой, Вились три тени надо мной, Полунеясны, как

мечты, Но мне знакомы их черты: Преображенных мог узнать

Аньолу, брата я и мать...» (с. 43); они изрекают ему приговор —

уйти из родной страны, скитаться по земле. Предсмертный сон

приносит также утешенье ссыльному: «...Я видел сон... прости!

настала Желанная минута!.. Ах!.. Небесный сон!.. Судьба

устала Карать меня: на небесах Соединюсь с отцом и с нею...»

(с. 57).

280

Независимо от традиционного сюжетного оформления крова-

вая развязка любовной илп семейной драмы, убийство из рев-

ности возлюбленной или соперника занимают едва лп не первое

место в репертуаре излюблеиных эффектных мотивов романтиче-

ской поэмы 20-х и 30-х гг. Уже в «Дагестанской узнице»

Ал. Шишкова 2-го Гирей убивает свою пленницу, прекрасную

христианку, которая бежит из горного аула вместе со своим ста-

рым отцом. В поэме В. Яковлева «Мщение черкеса» (1835) чер-

нее Заман убивает свою возлюблонную Зюлейку и друга, разбой-

ника Ахмета, которые воспользовались его пленением, чтобы

обмануть Замана. В поэме «Княжна Хабиба» Александры Фукс

(1841) прекрасная татарская княжна бежит со своим возлюблен-

ным, русским офицером Виктором, от угрожающего ей брака с ха-

ном большой орды Искандером; хап подстерегает Виктора и уби-

вает его, а Хабиба бросается в реку, как черкешенка Пушкина.

В поэме «Последний хеак» В. Зотова (1842) хеак, раб, любит не-

весту своего господина, узденя Егруха; в отместку за жестокую

расправу с его отцом оп похищает красавицу и убивает ее па

глазах преследователей. В маленьком рассказе И. Грузинова

«Козак» («Цитра, или мелкие стихотворения», 1830) героем обыч

пой драмы ревности является казак Денис, возлюбленную кото-

рого отдают за кошевого; Денис убивает своего соперника.

В «Жертве любви» Сппридона Любатовпча («Стихотворения»,

1841) мотив убийства повторяется несколько раз: жертвами мести

становятся последовательно — богатый полковнпк, за которого

отдают замуж возлюбленную героя Анету; сама Анета, которую

убивает брат полковника; убийца Анеты, которого закалывает

герой; наконец, сам герой, завершающий своп подвиги самоубий-

ством. Примеры могут быть умножены. Но приведенных уже до-

статочно для того, чтобы подчеркнуть однообразие развязки при

всем различии сюжета и обстановки поэм; эффектная сцена ро-

манического убийства, завершающая драму любвп и ревности,

везде является доминирующей вершиной, на которую прежде

всего устремлено внимание поэта и для которой он подыскивает

ближайшую подходящую мотивировку.

В более редких случаях любовная драма заканчивается само-

убийством героя или смертью от несчастной любви. В «Рыбаках»

П. Ч<ижо>ва (1828) молодой рыбак Андрей любит прекрасную

рыбачку Наталью; узнав, что у Натальи другой жених, он броса-

ется в Волгу. В «Изменнице» А. Ашика (1837) Агпесса изменяет

своему возлюбленному Кардепко, который в отчаяньи бросается

в море; в эффектной заключительной сцене Агнесса гуляет с му-

жем на побережьп; подымается гроза, волны выбрасывают тело

утопленника, и молнпя поражает изменппцу над трупом ее пер-

вого любовника. В «Досужих вечерах» Ив. Раевича (1839) па-

печатана повесть «Валентин, или жертва измены» (с. 55—71),

герой которой умирает от тоски после того, как его возлюбленная

была отдана родителями за богатого жениха. Следует иметь

281

о впду, что самоубийство как развязка любовной драмы гораздо

чаще приписывается героине, чем герою. Пушкин, как известно,

первый вводит в романтическую поэму романическое самоубий-

ство покинутой женщины (по типу «Бедной Лизы»), «Княжна

Хабиба» и «Пещера Кудеяра», как было указано выше, повторяют

поэтическую развязку: татарская княжна, а также разочарован-

ный Симон, как черкешенка, ищут смерти в горном потоке;

в поэме «Могила на берегах Маджоре» П. Машкова Мария,

принявшая иноческий сан, бросается в озеро, узнав о возвра-

щении жениха. Баратынский переносит эту развязку в обста-

новку современной повести и выдвигает ее в качестве централь-

ного мотива («Бал»): его Нина, покинутая Арсением, прини-

мает яд.

Иногда герой, узнав об измене своей милой, действительной

или мнимой, покидает ее навсегда или подвергает ее испытанию

своим долгим отсутствием. Так поступает Эраст в повести П. Чи-

жова «Новобрачные» (1832), слишком поспешно поверив

в измену своей Лиды. В «Тайне» бар. Розена («Дева семи анге-

лов и Тайна», 1829) Зинаида предпочла забавы света любви

своего мрачного жениха; когда, раскаявшись, она возвращается

к нему, он принуждает ее уйти в монастырь, а сам отправляется

искать смерти в борьбе за освобождение Греции. Герой Ник. Лю-

бимова в повести «Встреча 19 июля 1828 г.» («Стихотворения»

Н. Любимова, 1842) покидает Камиллу уже без всякой видимой

причины, только чтобы подвергнуть ее испытанию, а она в отчая-

нии бросается в море. Сходное происшествие описывает М. Пав-

лов в «Пустыннике» («Повести в стихах» М. Павлова, 1838):

здесь испытанье состоит в том, что герой, возвращаясь с войны

на родину, сообщает своей невесте ложную весть о полученной им

в сражении смертельной ране. На пути из армии он попадает

в плен к врагам и на долгое время отрезан от своих. Вернувшись

из плепа по окончании войны, он узнает, что Евгения, поверив

известию о его сморти, ушла в монастырь. Следует похищение,

после которого героиня вскоре умирает, а герой остается жить

в мрачном отчаянии. Таким образом, в «семейных драмах», даже

в тех случаях, когда у героя нет соперника, путем сложной

и невероятной мотивировки подготовляется трагическая раз-

вязка.

Интересно отметить, что в поэме, рассказывающей о семейных

или любовных драмах, обычно вводится традиционный «мотив

сиротства», подготовляющий трагическую перипетию — печальную

развязку короткого любовного счастья героя. При этом рассказ,

как обычно в поэмах группы «Чернеца» (и в «Братьях-разбойни-

ках»), ведется почти всегда от первого лица, в привычной форме

автобиографии с кратким введением, описывающим встречу

автора с героем. Ср. в «Пустыннике» М. Павлова: «Гонимый бед-

ствия рукою В семью чужую с первых дней Моих я брошен был

судьбою — В дом крестной матери моей. Несчастлив, сир и чужд

282

душой Приветной ласки, умиленья, Рукой призренный сожаленья

Скитался круглым сиротой Я в мире сем среди людей...» (с. 44).

Или во «Встрече» Ник. Любимова: «Отчизна далеко моя. Давно

в земле мои родные, Я их не помню; но чужие Взростили бед-

ного меня. Не испытал я ласки кровной; Я много в детстве пере-

нес И горя, и нужды безмолвной, И много выплакал я слез...»

(с. 75). Наконец, в «Воспоминании», незаконченном отрывке из

цоэмы Д. Сушкова («Стихотворения, 1858), где также намечена

тема несчастной любви: «.. .Один, наемными руками Я без любви

взлелеян был — И часто горькими слезами За хлеб насущный я

платил... Да! вскормлен я семьей чужою, Но горек мне был хлеб

чужой; Я на земле был сиротою, Я не имел уже родной...»

(с. 190).

Особую группу среди «семейных драм» образуют поэмы, по-

священные теме соблазненной и покинутой девушки. Тема эта

намечена уже в «Кавказском пленнике», но остается здесь на

заднем плане неразвитой, а подражатели «Пленника», как было

указано, стараются тем или иным путем исправить жестокость

русского по отношению к своей избавительнице. «Эда» Баратын-

ского, возобновившая традицию «Бедной Лизы» в новом байрони-

ческом костюме, поставила соблазненную девушку в центре

поэмы. Но то, чего не сделал Пушкин, не сумел сделать и Бара-

тынский, вообще не создавший своей школы среди многочислен-

ных авторов русских байронических поэм. Можно назвать только

«Эмилию, польскую повесть» Александра Суходольского (1832),

где жертвой разочарованного улана становится прекрасная по-

лячка, и в особенности маленький стихотворный рассказ Петра

Романовича «Обольститель» («Стихотворения», 1833), в котором

Баратынского напоминает изображение душевного состояния

обольщенной Лизы: «Недолго, девица, в тебе Невинность радо-

стью дышала: Мгновенно бедная узнала Раскаянье в своей душе.

Куда девалось то блаженство, Каким всегда дышала ты? Ужель

оно с потерей девства Исчезло легкостью мечты! Бог весть! но

девица уныла, На грудь головку преклонила, И обольститель

перед ней Дивится дерзостью своей...» (с. 67). В «Марине»,

сельской повести бар. Г. Розена («Три стихотворения», 1828)

отношения гусара и крестьянки имеют благополучную развязку:

Марииа заставляет гусара поклясться над могилой соблазненной

им раньше подруги, что он перестанет ее преследовать. Особое

место в этой группе занимает «Безумная» Козлова (1830): поэт

изображает свою встречу с женщиной, покинутой соблазнителем и

потерявшей рассудок; значительная часть поэмы представляет ис-

поведь безумной, однако не в форме связного повествования, а как

отрывочный лирический монолог, подобно «Гяуру» Байрона, вы-

хватывающий пз прошлого лишь отдельные беспорядочные вос-

поминания. Возможно, что в изображении сумасшествия оболь-

щенной девушки Козлов последовал за хорошо ему известным

Вордсвортом, затронувшим эту тему в сельских балладах «Тер-

283

повішк» («The Thorn») и «Руфі>» («Ruth»). Поэма была встре-

чена русской критикой ыесочувствеыио и ие имела подража-

телей.

Любопытное объединение драмы обольщения с более обычной

драмой ревности встречается в «Завещании Тирольца», малень-

кой поэме Трилунного (Д. Струйского) (см. «Стихотворный аль-

манах на 1830 г.», с. 99—111). Герой на ложе смерти рассказы-

вает свое прошлое. Он нолюбил красавицу и был ею любим, но

она изменяет ему и отдается другому, который вскоре бросает

опозоренную девушку. Она хочет вернуться к прежнему возлюб-

ленному, но тот отвергает ее. Однажды ночью она приходит

к нему опять: из ее спуташіых слов оп понимает, что она лиши-

лась рассудка и убила своего обольстителя. Следует обычное в та-

ких случаях описание душевных страданий героя, его скитаний и

завещание, неожиданно заканчивающееся пародией («Веселая

тризна»). Интересно отметить, как вместе с обычными мотивами

семейной драмы появляется традиционная композиционная

форма, намеченная в «Чернеце» Козлова — биографический рас-

сказ от первого лица.

Распространение в романтических поэмах разбойничьих тем

связано с общим тяготением литературы того времени к подобным

мотивам; ср. в драме — «Разбойников» Шиллера илп более позд-

нюю «Праматерь» Грильпарцера, в романе — «Дубровского» и всю

обширную литературу, ему предшествующую и современную.

Но в поэзию высокого стиля, и в частности в русскую байрониче-

скую поэму, эту тему вводит Пушкин в «Братьях-разбойниках»,

и его непосредственным влиянием отмечены остальные разбой-

ничьи поэмы. Более отдаленное значение имеет сам Байрон как

автор «Корсара», «Абидосской невесты» и т. д.

В сюжетном отношении литературная традиция, идущая от ма-

ленькой поэмы Пушкина, не представляет вполне определенного

единства. Разбойники появляются в поэмах различных сюжетных

групп как элемент живописной обстановки действия, романической

окраски происшествия. Так, по сюжету, как было сказано, «Раз-

бойник» П. Машкова и «Пещера Кудеяра» С. Степанова примы-

кают к группе «пленников». «Разбойник» М. Покровского, «Бра-

тоубийца» Э. Губера, «Сцепа в темнице» Аполлона де*** отно-

сятся к разряду семейных драм с кровавой развязкой; во всех

трех случаях герой становится разбойником под влиянием охва-

тившего его отчаяния: братоубийца Губера — после измены лю-

бимой, герои М. Покровского и Аполлона де *** — после совер-

шенного убийства. Более

подробно жизнь разбойника изобра-

жает только М. Покровский: покончив со своим врагом, убийца

скрывается в лесу и там встречает разбойника, который предла-

гает ему вступить в шайку: «Старик! Живи со мною дружно;

284

ц я - отчаянный злодей, Враг бога, веры и людей. Пойдем-ка,

брат! пойдем со мною В наш сильный, дружественный стан...»

(с. 48). Вместе со своими новыми друзьями разбойник освобож-

дает из темницы своих детей, невинно заключенных за его пре-

ступления. Он совершает целый ряд злодеяний, которые явля-

ются амплификацией намеченных у Пушкина мотивов: «... Ста-

рик, бывало, попадется: За рубль мы режем старика; Никто

от нас не увернется Без жизни или кошелька. Силач, калека иль

убогий, Богач ли старой, молодой Встречаются ночной дорогой:

Все гибнут смертью роковой. Завидим женщину младую С груд-

ным младенцем па руках: Согласна? к нам под сень лесную,

А нет? с малюткою в волнах...» и т. д. (с. 55—56). Наконец,

шайка попадается («по мы попались, наконец...» — с. 57); дети

разбойника погибают в бою, сам он заключен в темницу, где хва-

стает своими преступлениями и богохульствует. Краткое заклю-

чение рассказывает о покаянии и смерти преступника. С точки

зрения композиции интересно отметить рассказ от первого лица,

как у Пушкина, а также в большинстве поэм, принадлежащих

к группе «семейных драм».

Самостоятельный «разбойничий» сюжет разрабатывает только

поэма Л. Вельтмана «Муромские леса» (1831): это сюжет

«жениха-разбойника», выдвинутый незадолго до того Пушкиным

в балладе «Жених» (MB, 1827); другими мотивами «Муромские

леса» примыкают к предшествующей группе «семейных драм».

Герой, Лельстан, любит Мильду, дочь Громвольда и пользуется

взаимностью; но отец отдает свою дочь прельстившему его чу-

жеземному гостю. Лельстан поражает своего соперника во время

сговора (ср. традиционную сцену убийства: «Проклятый! лоб-

занья На девственных, хладных устах пе свершил, И я его

трижды ножем поразил! Что далее сталось... не помню!..», с. 19).

Оп брошен в тюрьму, откуда спасается вместе с двумя заключен-

ными разбойниками. В подземельи, где скрываются разбойники,

он находит Сияну, старшую сестру Мильды, когда-то похищен-

ную Тураном, атаманом разбойников, неоднократно сватавшимся

к знатным девушкам и увозившим их обманом в свою подземную

пещеру: Сияна живет у Турана на положении любимой пленницы

(мотив Марин Потоцкой; ср.: «Не навек жена! Одной лишь не-

ведомой он постоянен... Другую, давно бы уж он со двора! А эту,

как ведьму из глыби Днепра, Не выжить!..», с. 5). При попытке

бегства из подземелья Лельстан убивает атамана, возвращаю-

щегося со своих подвигов, в котором узнает раненого им прежде

соперника — жениха Мильды. Принимая на себя предводитель-

ство шайки после смерти атамана, Лельстан спасает Громвольда

во время набега, возвращает ему Сияну, а разбойников отдает

в руки правосудия. В конце поэмы оп счастливо соединяется

с Мильдой. «Муромские леса» интересны как попытка локализи-

ровать действие в старинной русской обстановке — об »том свиде-

тельствуют «славянские» имена героев, этнографические «раэ-

285

бойничьи» песни («Песнь гребцов под рожок», с. 56 и «Зоренька»),

с. 22: «Рожок заливается и все поют: „Что затуманилась

зоренька ясная..."»), а также, вероятно, балладный амфибрахий,

которым написана поэма в отступление от традиционного

четырехстопного ямба. Однако, по справедливому замечанию

рецензента «Телескопа» (1831, ч. 3, с. 382), «сцена действия

убрана слитком пе по-русски, a la Radcliffe, и пещера му-

ромских разбойников, своими высокими сводами u длинными пе-

реходами сбивается на подземелье Мадзнни...». Более робкую

попытку географической и исторической локализации разбойни-

чьей поэмы в русской обстановке представляют «Разбойник»

П. Машкова и «Пещера Кудеяра» С. Степанова с ее указанием

на Карамзина и на местное предание. Место действия и там и

тут на Волге (как у Пушкина). Однако этим исчерпывается на-

личный в поэме русский элемент: как и в других поэмах на на-

ционально-исторические темы, главные действующие лица сохра-

няют все черты меланхолических и разочарованных героев рус-

ской байронической поэмы.

Тему жениха-разбойника подхватил М. Демидов в поэме «Ру-

салка» (Дельные безделки, 1840, с. 45—80). Здесь девушка си-

рота становится женой разбойника. Она несчастна со своим дру-

гом, так как гнушается его ремеслом. Он отвергает ее для другой

полюбовницы; она бросается в реку и становится русалкой: мо-

тив, подсказанный «Русалкой» Пушкина, опубликованной неза-

долго до того в «Современнике» (ср. в том же году другую «Ру-

салку» в «Стихотворениях» Н. И.). В сцене встречи героини

со своим возлюбленным отметим мотивы разочарования и, в осо-

бенности, мотив «сиротства», навеянный «Братьями-разбойни-

ками»: «Кто я? — Я странник безымянный, Гонимый мачехой-

судьбой, Я сирота, во всей вселенной Для всех постылый и чу-

жой...» (с. 57). И дальше: «Я тоже круглый сиротина, Гопимыіі

злобою людской...» (с. 68). В «Поселенцах» П. С. (1835) один

из ссыльных, Андрей Ёлимов, разочарованный в людях и

в жизни, становится во главе разбойников и преследует своего

прежнего друга, поселенца Федора, не разделяющего его мрачного

мировоззрения. Благодаря его наущениям Федор брошен

в тюрьму, а потом, когда Федор празднует свадьбу, он поджигает

его избу, и Федор погибает в огне вместе с молодой женой. Эпи-

зодическое участие принимают разбойники в повести «Ангелина»

Ник. Молчанова (1841): герой по возвращении с войны брошен

в подземелье, где его удерживают разбойники по приказу злодея,

овладевшего его имением; Ангелина освобождает своего возлюб-

ленного из подземелья. В «Мщении черкеса» В. Яковлева шайка

Ахмета помогает черкесу Заману похитить Зюлейку и бежать

из тюрьмы. Наконец, в поэме В. Зотова «Последний хеак» дру-

гом и помощником раба хеака является контрабандист Гуссейн;

вместо с ним хеак скрывается в пещере, куда упоепт похищен-

ную им невесту своего господина.

286

Благодаря разнообразию сюжетных схем, применяемых авто-

рамп разбойничьих поэм, число традиционных мотивов, проходя-

щих через все поэмы, крайне незначительно. Кроме «мотива си-

ротства», широко распространившегося в группе «семейных драм»

благодаря посредствующему влиянию «Чернеца», от Пушкина

ведет начало только вступительная сцена поэмы: ночной привал

разбойников на берегу реки. Впрочем, такая форма зачина —

этнографическая картина — подсказана одновременно вступитель-

ной сценой «Кавказского пленника». Как пример, в котором скре-

щиваются родственные воздействия обеих поэм, интересно отме-

тить «Мщение черкеса» В. Яковлева, где описывается ночной

привал шайки Ахмета, собравшейся у костра после набега, и

традиционные их «беседы»: «На высотах в глухой пустыне Лес

виден темный, вековой; За ним меж диких гор в стремнине Скала,

вздымаясь над скалой, Стоят где грозно, как навесы: Татары,

турки и черкесы Собрались буйною толпой На отдых позднею

порой, Свершив набег, злодейства, ковы. Пылает пламя, блеск

багровый На синий эыблется гранит, Клубами черный дым ле-

тит, И все шумят, п все в движеньи: Они с восторгом говорят

О их набеге, о сраженьи, И преступлений тяжких ряд Перед

собою оживляют...» (с. 17). Большинство разбойничьих поэм со-

храняет такую последовательность этих мотивов вступления: опи-

сание ночи, разбойники пируют у костра, песня, появление новых

пришельцев, иногда ведущих за собою пленника (начало дей-

ствия). Выше было отмечено начало «Пещеры Кудеяра», поэмы,

родствспной группе «пленников»: «Уснула Волга в берегах. Луна,

восставши над рекою, То в ней любуется собою, То скроет шар

свой в облаках...»; «...Но вот и полночь миновалась, Вдруг все

проснулось: вдалеке Чернеет лодка на реке, В окружность песнь

пловцов промчалась...». Следует «Песня разбойников» и появле-

ние гребцов с пленником. Или в «Разбойнике» П. Машкова: «По-

крылись мрачными тенями Покойной Волги берега, И над угрю-

мыми скалами Блеснули месяца рога...»; «Но кто, хранимый ти-

шиной, струи речные рассекает?.. Толпа то зрится удалая, Закон

их — сила, промысл — бой. На меч булатный уповая, Им чужды

нега и покой: Их друг —кинжал и ночь густая!...». Следует

также «Песня разбойников». Или в «Муромских лесах» Вельт-

мана: «Вечернее солнце за Муромским лесом Сгорело. Летят, как

огонь, облака. С полуночи ветер; и шумно Ока Несется под мрач-

ным сосновым навесом. Над самой рекою — ущелье горы; Раски-

нулись липы над ним, как шатры...» (с. 1). Следует описание

подземной пещеры н пирующих в ней разбойников: «... И шайка

удалых веселых голов Сидит вкруг огромных дубовых столов.

Изрезали страсти их рдяные лица, Их очи блестят под навесом

бровей... Но вот в их руках вдруг ковши зашипели...» (с. 3).

Разбойпики, как обычно, поют песню (с. 3—4). Во время «бесед»

внезапно появляются новые пришельцы: «... Распахнулась вдруг

дверь... ударилась в степу, столбы задрожали, И трое вошли..»

287

(с. 6). Рассказом о оегстве из тюрьмы Лельстана п сю товари-

щей дается вавявка действия, за которой следует обычный ввод-

ный портрет героя: «Он молод, прекрасен и статеп собою...»

и т. д. (с. 8) .

Незаконченные отрывки «разбойничьих поэм» имеют то же

традиционное начало. Так, Н. Языков в отрывке «Разбойники»

(«Стихотворения», 1833, с. 280—282) изображает, как обычно,

почной привал на берегу Волги: «Сипее влажпого ветрила Над

Волгой туча проходила; Ревела буря; ночь была В пучине зыб-

кого стекла...». Следует «Песня разбойников». И далее: «Такая

песня раздавалась На скате волжских берегов, Гдо своевольных

удальцов Станица буйная скрывалась. Заране радуясь душой, Они

сбирались на разбой, Как пчелы шумно окружали Продолговатые

ладьи, И па ревущие струи Их дружно с берега сдвигали...».

Сюда же можно отнести сходный по обстановке отрывок К. Ры-

леева «Партизаны» (СЦ, 1828): «В лесу дремучем, на поляне

Отряд наездников сидит. Окрестность вся в седом тумане; Кругом

осепнпй ветр шумит; На тусклый месяц набегают Порой густые

облака; Надулась черная река И молнии вдали сверкают... Би-

ваки в сумраке ночном Вокруг костров воспламененных. Средь

них толпами удальцы: Ахтырцы, бугцы и допцы. Пируют всад-

ники лихие, Свершив отчаянный набег... Живой беседой сокра-

щают Они друг другу час почной; Дела вождей страны родной

Воспоминаньем оживляют...». Отрывок заканчивается «Песнью

партизанской». Наконец, в «Сыне отечества» за 1827 г. (ч. 116,

с. 76) помещен отрывок нз повестп «Изгнанпик» В. Астафьева,

еще раз повторяющий традиционную схему вступления — ночь,

лагерь разбойников у костра на берегу реки, вновь прибывшая

шайка приводит пленную казачку: «По бору впхрп бушевали;

Шумели волны на реке; Грядами тучи набегали; Скоплялась буря

вдалеке; Луна лишь изредка являлась, Сверкпув меж темных

облаков. На место сборное примчалась Ватага буйных удаль-

цов. .. Под многолетними соснами Зажглись трескучие огни...

Они в кругу — и наполнялся Вином стакан чередовой... Угрюм,

безмолвен Атаман Лежал под деревом ветвистым... Вдруг слы-

шен оклик часовова...». Появляются три всадника с пленницей:

«И в два мгновенья уж стояли С младой казачкой перед ним.

Оп их пе видит... на девице Остановил свои глаза; Она без

чувств, а на реснице Дрожит холодная слеза...».

Тема «узника» восходит прежде всего к влиянию Байрона—

Жуковского; однако распространению популярного мотива спо-

собствовал и Пушкип, подхватив его в «Братьях-разбойниках»

(преступник в темнице) и в «Полтаве» (Кочубей, заключенный

в башню «в глубокой думе»); более отдаленное влияние на рус-

ских подражателей мог иметь и Байрон (Корсар в темнице, по-

явление Гюльнары и спасение узника). В сюжетном отношении

тема узника также мало самостоятельна: обычно она образует

вспомогательный компоаиционпый мотив в развитии других, более

288

прочных сюжетов. Так, в группе «плонппков» были отмечены

поэмы, где плененный герой заключен в темницу и оттуда осво-

бождается влюбленной в него красавицей: «Пленник» Родпвапов-

ского, «Любовь в тюрьме», «Богдан Хмельницкий», к той же

группе относится «Разбойпик» П. Машкова, где в темницу поса-

жена «пленница», а герой (тоже «пленник») является ее освобо-

дителем. В «семейных драмах» и «разбойничьих поэмах» было

указано несколько случаев, когда преступник искупает вппу свою

в темнице (например, «Разбойник» М. Покровского, «Сцена

в тюрьме» Аполлона де ***, отчасти «Ссыльный» Иноземцова и,

в особенности, «Нищий» Подолинского). Бегство пз темницы изо-

бражает два раза «Мщение черкеса» В. Яковлева; в «Поселен-

цах» Федор брошен в тюрьму по наущению Андрея Блинова;

в «Чеке», уральской повести Фед. Алексеева (1828), в тюрьме

умирает казак Чека после неудачного восстания уральцев. Более

или менее самостоятельное зпачепис мотив «узника» приобре-

тает только в двух поэмах. В «Ослепленном» Духовского (1825)

место действия — тюрьма в Константинополе, куда брошен рус-

ский витязь Вышата, ослепленный по повелепию византийского

императора; первая часть поэмы заключает рассказ Вышаты дру-

гим слепцам о своих подвигах и о любви к прекрасной Ладе, вто-

рая описывает возвращение слепого на родину п измену Лады.

В стихотворной повести «Король Энцпо» Григория Коб... ова

(М., 1844) сын императора попал в плен к своим врагам и то-

мится в темнице; прекрасная девушка, по-видимому дочь тюрем-

щика, становится в тюрьме его подругой; у нее рождается ребе-

нок; они пытаются бежать; но, пойманные врагами, они снова

брошены в темницу, где Энцпо умирает и с пим вместе его возлюб-

ленная.

Влияние «Шильонского узника» обычно выражается в компо-

зиции—рассказом от первого лпца (ср. «Нищий», «Ослеплен-

ный», «Любовь в тюрьме»), а также употреблением характерных

для перевода Жуковского сплошных мужских окончаний

(ср. в особенности «Нищий», а также некоторые «отрывки»).

«Нищий», принятый критикой очепь неблагосклонно, был едино-

душно признан подражанием «Шпльонскому узнику» прежде

всего благодаря своей метрической форме. Подобно Байрону—

Жуковскому автор описывает безнадежное одиночество узника

и постепенное духовное умирание в однообразии тюремной

жизни: «...C тех пор никто не навестил Моей тюрьмы; я дни

влачил, Как тяжкий сон; и много лет Прошло; казалось, целый

свет Страдальца узника забыл; Мне хлеб и воду приносил Все

тот же страж — и от него Не ждал я больше ничего. В моей

темнице я пе знал, Была ли ночь иль день сиял, Мне все равно,

как будто я И не видал светила дня!..» (с. 36—37). Выпущен-

ный на свободу после долгих лет тюремной жизни, нищий, по-

добно Бонивару, не в состоянии вернуться к свободной жизни:

«... Иноплеменники пришли Свободу узнику отдать; Зачем и кто?

19 В. М. Жпрмунскпй 28П