Жирмунский В.М. Байрон и Пушкин

Подождите немного. Документ загружается.

Мне нужно ль знать?..» (ср. Ш. узн., XIV, 5—7). «Но что мне

в жизни? И к чему Открылись взору моему Громады гор и дол, и

лес, И свод безоблачный небес?..» и т. д. (с. 39). В «Пленнике»

Родивановского о Жуковском напоминает описание тюремного

замка, окруженного водой (начало главы IV), в который плен-

ника уводят только для того, чтобы он мог в тот же вечер бежать

оттуда со своей освободительницей. «Там, за Балканскими горами

Шумит, ревет Нептуна глас. Там, над Бургасскими водами, Как

между мрачными гробами, Стоит в безмолвии Бургас. На лоне

вод сереют стены, Угрюм строепий древних вид И горизонт земли

покрыт Клубами наносимой пены. Лишь только слышится порой

Прибрежных волн протяжный вой...» (с. 12).

Основная ситуация — узник в темнице — повторяется в поэти-

ческих «отрывках», которые могут свидетельствовать о популяр-

ности темы «узника». О влиянии Жуковского говорит и здесь мо-

нологическая композиция и традиционная метрическая форма —

четырехстопные ямбы с мужскими рифмами. В «Галатее» за 1829

и 1830 гг. напечатано два отрывка (первый за подписью «ъ—ъ»,

второй — «ръ—въ»), из которых первый образует непосредствен-

ное продолжение второго. Во втором отрывке, озаглавленном

«Узник» (1830, ч. 12, с. 250—251), дается обычное описание

внешних «симптомов» тюремной обстаповки: «И я в тюрьме...

кругом все спит; Предо мной едва горит Фитиль в разбитом че-

репке; С ружьем в ослабленной руке, На грудь склонившись го-

ловой, У двери дремлет часовой...». Заключительная часть

отрывка представляет сравнение, восходящее к Байрону (ст. 965

и сл.) и впоследствии неоднократно повторяющееся у Лермон-

това: «Оставлен всеми, одинок, Как в море брошенный челнок

В добычу яростной волне, Он увядает в тишине...». Первый отры-

вок (1829, ч. 6, с. 227—228) начинается с того же сравнения и

затем выдвигает мотив воспоминания: «Воспоминанья старины,

Как соблазнительные сны, Его тревожат иногда; В забвѳньи горе-

стном тогда Он воскресает бытием... Опять любовь К свободе,

к миру в нем кипит! Он к ней стремится, к ней летит, Он полон

милых сердцу дум... Но вдруг цепей железных шум Раздался

в сводах роковых...». В сборнике стихотворений К. Соваж «Тре-

вога раздумья» (1848) напечатана поэма «Узник». Согласно при-

мечанию автора, «содержание поэмы взято из французской исто-

рии XVI столетия». Однако, подобно двум предшествующим

«отрывкам», эта «поэма» сюжета не имеет и ограничивается тем,

что исчерпывает ситуацию узника: заключенный в темницу герой

жалуется на то, что он осужден умереть в темнице. Ср. мотив

воспоминания: «... И помню, Помню я — сквозь сон, Лазури свет-

лой небосклон. Я помню солнца светлый луч, Громовый рокот

синих туч, И зелень пышную лугов, И стаи белых облаков.

И много, много помню я! Но память бедпая моя Мне начинает

изменять — И как-то горько вспоминать Прошедший мир...»

(с. 62) .

200

Поскольку мотив узника входит в состав более обширной

поэмы, сохраняется та же драматическая ситуация: узник заклю-

чен в темницу, он томится, вспоминает о прошлом; при этом

обычно мысли ого прерываются появлением тюремщика или спа-

сителя. К типу «Кочубея в темнице» приближается «Богдан

Хмельницкий» Максимовича, даже отдельными словесными совпа-

дениями: «... Заутра — казнь его, он знал; Но вестью сей не-

устрашенпый, От мира отделясь, мечтал О запредельности вселен-

ной; Последнюю земную дань Отдаст он сборщице земного, Пе-

решагнет земную грань И насладится жизнью повой... „... Что

смерть мне?.. Дух не умирает..." Вдруг... ключ в замке пово-

ротился. В темнице слабый свет блеснул... Казак от думы про-

будился. ..» (с. 35). Сходное построение имеет тюремная сцена

в «Мщении черкеса» — ср. начало гл. IV: «В темнице мрачной и

сырой, Где черные нависли своды, Заман, как призрак роковой,

Лежит, лишенный вновь свободы... „Блеск солнца для меня за-

тмился, Исчезло все"... Вдруг легкий шум Его исторг из мрач-

ных дум; Шаги он слышит в отдаленьп, Бледнеет в страхе,

в исступленья. Гремят ключи, стучит замок, И дверь со скри-

пом отворилась...» (с. 14—15). В поэме «Любовь в тюрьме»

та же сцена в некоторых подробностях напоминает «Корсара»

(см. ниже). Тюремные сцены в уральской повести «Чека» огра-

ничиваются изображением душевных мучений узника при воспо-

минании о прежних преступлениях: «На цепи голову склоня,

Сидел Чека. В нем взор угрюмый Был полон смутного огня

И омрачался черной думой... Со стоном оп воспоминал Былую

жизнь, родные степи, И, как безумный, грыз и рвал Полузаржа-

вленные цепи... Его могучий пылкий дух Томил мучительный не-

дуг, В нем дикий пламень разгорался, Его страшил затворов

стук, Полночный ропот, цепи звук; Он робко, смутно озирался; О»

мнил: вот идут! чу! гремит Запор тюрьмы; народ шумиті Я вижу: вот

взошли в темницу... Умру!.. И прерывая голос, Ои землю, жизнь

и пебо клял, Ужасно взор его сверкал, И дыбом становился во-

лос. ..». «То вдруг, объятый тишиной, Сидел он, мрачный и

угрюмый, И в край далекий и родной Туманной уносился ду-

мой...» (с. 24—25). Вождь уральских повстанцев стилизуется

в поэме Ф. Алексеева

по

типу романтического разбойника; благо-

даря этому в тюремной сцене, как у Пушкина, особенно выдвига-

ется мотив «проснувшейся совести». Ср., например: «Так, трепеща

в цепях, убийца В раздумьи мрачном сох и тлел, И сквозь окно

тюрьмы глядел, Как тень иль хладная гробница, Ужасный ряд ми-

нувших дел В нем разжигал и мучил совесть: Ему в ночной бессон-

ный час Шептал неумолимый глас Убийств затверженную повесть.

Не раз в лесу дремучем он С ножом на путника бросался, И, пре-

зирая вопль и стон, Невинной кровью обливался. Не раз преступ-

ною рукой Он жег и грабил храм святой; Дыша безумной мести

жаром, Он резал дев и стариков, Срывал покровы с мертвецов

И села обносил пожаром...» (с. 26).

13»

2П1

Таким образом, в ряду эффектиых мотивов, традиционных

для повествования романтической поэмы, мотивы разбойника и

узника, легко вступая во взаимодействие, присоединяются к дру-

гим элементам обстановочности основных сюжетных групп.

Глава III

РУССКАЯ РОМАНТИЧЕСКАЯ ПОЭМА

КАК ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖАНР

Влиянием Пушкина и Байрона определяются общие черты

русской романтической поэмы как исторически обусловленного

литературного жанра одновременно в области тематики и компо-

зиции. Эти черты повторяются в большинстве поэм независимо от

их принадлежности к той или иной из указанных групп и могут

быть отмечены в общей характеристике.

Традицией «восточных» и «южных» поэм определяется прежде

всего экзотическая обстановка действия русской романтической

поэмы, заранее намечающая повышенный тон, романическую ок-

раску поэтического повествования. Восток является местом дей-

ствия во всех гаремных трагедиях, нередко без какой-либо более

точной локализации; ср. «Селам» Ознобишина, «Зальмару»

П. Ипоземцова, две «Зюлейки» П. Чернолутского и Варвары Ли-

зогуб. «Гассан-Паша» имеет традиционный подзаголовок «турец-

кая повесть», надоевший уже самому Байрону (ср. выше, примеч.

6). Пл. Ободовскпй выступает как автор «персидской повести»

«Орсан и Лейла», которая печаталась «отрывками» в «Северных

цветах» и «Сыне отечества»; «Подснежник» на 1830 г. принес от-

рывок из «восточной повести» (с. 107) без какого-либо более точ-

ного обозначения. В сущности определенная локализация для поэ-

тов этой группы пе нужна: «восточная» обстановка означает в ро-

мантической поэме присутствие гарема и пленницы, восточного

властителя в знаменитой позе и почтительного евнуха, в некото-

рых случаях описание роскошной южной ночи и, паконец, что

самое важное, общую романтическую атмосферу, в которую пере-

носятся происшествия стихотворной повести.

События греческого восстания, воспетого уже Байроном, под-

сказали русским поэтам несколько географических и историче-

ских имен, облегчивших локализацию традиционных сюжетов.

Действие переносится в современную Турцию, с властителем же-

стоким пашей и с гаремной пленницей пли пленником из побеж-

денных или восставших христиан. Так, «Хиосский сирота» Пла-

тона Ободовского (1828) вызван, как было сказано, истинным

происшествием из истории греческой войны, о котором более

точно сообщается в прозаическом предисловии. «Одиссей, или две

292

достопамятные эпохи в жизни Али-Паши. Истинная повесть»

(1831) рассказывает об историческом Алц-Пашо Янинском и зна-

менитом греческом повстанце Одиссее. Того же Одиссея имеет ге-

роем поэма Трилунного «Осада Миссолонгн», печатавшаяся от-

рывками в «Галатее» 1829 г.: Трилунный пересказывает «Осаду

Коринфа» Байрона в применении к событиям греческого восста-

ния. «Гречанка» (1827) изображает на фоне борьбы христиан за

независимость трагедию плспиицы-христианки, полюбившей врага

своего народа, турецкого пашу; актуальное значение поэмы под-

черкивает посвящение: «О скоро ль литься христиан Кровь па по-

лях родных престанет И удалится бранный стан Врагов креста,

и мир настанет Для славной Греции детей...». «Любовь в тюрьме»

(1828), где герой — пленный болгарип-повстанец, варьирует мо-

тивы черкешенки н пленника, Гюльнары п Конрада. «Огин»

Н. Данилова (1830) переносит сюжетные схемы «пленника» и

«драмы ревности» па отношения бедного грека-христианина и

знатной турчанки. Наконец, в альманахе «Северная звезда» на

1829 г. Бестужев-Рюмпн помещает отрывок «Мечта гречанки»,

в котором действие происходит в осажденном Миссолунги. «Плен-

ник Турции» Комиссарова (1830) п «Пленник» Родивановского

(1832) содержат указания на русско-турецкую войну. В послед-

нем местом действия является город Бургас, стилизованный

в духе Шильонского замка. В «Беглеце» Вельтмана (1831)

действие происходит также в определенной географической

обстановке — в Румынии, в Галаце, на русско-турецкой гра-

нице.

Влиянию Пушкина следует приписать многочисленные по-

пытки того времени отыскать в пределах самой России живопис-

ный этнографический фон для романтической поэмы. «Кавказский

пленник» и «Бахчисарайский фоптан», поставив перед молодыми

ппсателямп проблему «местного колорита», понимаемого в духе

романтической эпохи как этнографической экзотики, указали на

существование мусульмапского «востока» в географической об-

ласти, вполне достижимой для русского поэта. Конечно, увлече-

ние кавказскими и крымскими мотивами не связано в пушкин-

скую эпоху узкими пределами одного литературного жанра.

Появляются прежде всего во всех журналах многочисленные про-

заические описания впечатлений крымского или кавказского путе-

шествия, последние нередко в связи с кавказскими войнами (вспом-

ним у Пушкина «Путешествие в Арзрум»).

Кавказ становится

излюбленным местом действия романтической повести (например,

У Марлинского, у Лермонтова). Еще более многочисленны лири-

ческие стихотворения, посвященные впечатлениям кавказской

и крымской природы, историческим воспоминаниям, «песням»,

черкесам и татарам, черкешенкам и грузинкам. Увлечение крым-

скими мотивами поддерживают «Крымские сонеты» Мицкевича,

переведенные Козловым (1829), но помимо Козлова переводив-

шиеся пеоднократно в альманахах и журналах того времени.

293

Из русских произведений такого рода напомним «Тавриду» А. Му-

равьева (1827), а также описательные поэмы, примыкающие к ли-

тературному жанру, возрожденному «Чайльд Гарольдом» Бай-

рона, например «Поэтические очерки Украйны, Одессы и Крыма»

Ив. Бороздны (1837).

Вслед за Пушкиным место действия романтической поэмы

переносит на Кавказ уже Ал. Шишков 2-й в «Дагестанской узни-

це» («Восточная лютня», 1824), затем—«Гребенский казак»

A. Шидловского (1831), «Мщение черкеса. Ахалцихскоѳ событие»

B. Яковлева (1835) и сильно запоздавший «Последний хеак»

В. Зотова (1842), посвященный автором «памяти певцов Кав-

каза—Пушкина, Лермонтова, Марлпнского». По сравнению

с Пушкиным эти поэмы беднее живописными подробностями и ог-

раничиваются повторением традиционных мотивов — «воинских

игр черкесов», пленения арканом, засады, сторожевого казака,

ночной «беседы» и т. д., а также уже известных романических

сюжетов — пленения и бегства героя или похищения красавицы.

Отрывки из описательной поэмы «Лонской» Ал. Шишкова

(«Опыты», 1828) ограничиваются описаниями природы Кавказа

и его жителей, причем «путешествие» разочарованного героя

служит внешней связью для отрывочных описаний; к тому же

типу примыкает «Воспоминание» Д. Сушкова (Стихотворения,

1858). В обстановку кавказской войны переносится действие

в «Нине» Косяровского (1826) и в «Горном охотнике» (1844);

в «Осаде Чираха» В. Григорьева (альманах «Цефей», 1829,

с. 208—218) изображается героический эпизод из стычек с гор-

цами. Интересно отметить в числе отрывков «Гречанку» Бара-

новского (СМ, 1832, с. 53—56), а также «Гирей, киевский (?) рас-

сказ» Жмакина (в сборнике «Часы досуга», 1843), которые, не-

смотря на свое заглавие, изображают картипы из жизни Кавказа.

Кавказские поэмы А. Полежаева «Эрпели» (1830) и «Чир-Юрт»

(1832) намеренно оставлены в стороне, так как принадлежат

к особому литературному жанру.

Гораздо многочисленнее п разнообразнее те поэмы, в которых

авторы вслед ва Пушкиным отправляются самостоятельно на

поиски живописных тем п восточной экзотики в пределах евро-

пейской и азиатской России. С одной стороны, Россия степпых

кочевников, связанная с мусульманским Востоком, с другой сто-

роны, казачество: вот излюбленпыс источники вдохновения рус-

ских романтиков. Вслед за «Кавказским пленником» появляется

«Киргизский пленник» Муравьева (1828); появляется рано умер-

ший П. Кудряшев, житель Оренбурга, автор «Абдрахмана» и «ІІу-

гачова» и «певец картинной Башкирии, быстрого Урала и беспре-

дельных степей киргиз-кайсацких»; «Княжна Хабиба» казанской

поэтессы Александры Фукс (1841) переносит нао в предгорья

Урала, к киргиз-кайсакам «большой орды»; поединок киргиз-кай-

сака с казаком описывает Н. Молчанов (в «Стихотворениях»,

1842, т. 1, с. 99—112; «Киргиз-Кайсак»). В «Хаджи-бее» Н. Гер-

2<М

баповского (1838) действие происходит в южнорусских степях, па

месте теперешней Одессы; в «Багир-Хане» Горова (1842) главный

герой — бакинский хан; «Основание города Казани» той же А. Фукс

(1836) переносит нас на этот раз в татарское царство па Волге;

«Взятие Азова» Ж — ва (в альманахе «Цефей», 1829, с. 196—207) —

в другое татарское царство па берегах Азовского моря. В последних

примерах, как и в «Бахчисарайском фонтане», этнографическая

отдаленность поэтической темы сочетается с отнесением к истори-

ческому прошлому России. То же относится и к сибирским темам,

пользовавшимся в свое время большой популярностью. Сибирь —

место действия «Войпаровского» К. Рылеева (1825), а также мно-

гочисленных поэм из жизни русских ссыльных (например,

«Ссыльный» Иноземцова, 1833; «Поселенцы», 1835; «Пустынник»,

1831). Завоевание Сибири Ермаком является темой нескольких

«Ермаков» (ср. первый «Ермак» И. И. Дмитриева, 1794, предвос-

хищающий некоторые особенности «отрывка» из романтической

поэмы, затем дума Рылеева «Смерть Ермака», 1822; далее — «Ер-

мак» А. Шишкова в «Опытах» 1828 г. и С. Степанова — вместе

с «Пещерой Кудеяра», 1828); судьбу его противника оплакивает

П. Шкляревский в своем «Кучуме» (1826; в «Стихотворениях»,

1831 г.). Издатель «Енисейского альманаха» Ив. Петров печатает

в «Сыне отечества» «Картину из времен завоевания Сибири» (СО,

1827, ч. 111), и в том же журнале находится место для отрывка,

озаглавленного «Шаманг, отрывок из поэмы: Кочин, или война

русских с чукчами» (там же, 1825, ч. 103). Назовем еще «Сузге.

Сибирское предание» (С,1838, ч. 12, с. 41—75), написанное в То-

больске П. Ершовым, известным автором «Конька-Горбунка». Та-

ким образом, «живописная Россия» представлена в романтических

поэмах с поразительным внешним разнообразием.

Не менее популярными являются в то же время живописные

сцены из жизни казачества. Уже названные «Гребенскнй казак»

А. Шидловского или «Киргизский пленник» Муравьева рисуют

казаков в их столкновении с воинственными инородцами по при-

меру «Кавказского пленника». В других поэмах казачество по-

является как равноправная тема литературной экзотики. «Донец»

Ольги Крюковой (1833), «Иван и Марья» М. Павлова («Три по-

вести», 1838), «Казак» Грузипова («Цитра, или мелкие стихо-

творенья», 1830) переносят в живописную обстановку казачества

обычную для романтической поэмы «драму ревности». «Чека.

Уральская повесть» Ф. Алексеева (1838) изображает историче-

скую личность вождя восстания уральских казаков (1773) в обыч-

ной стилизации романтического разбойника. «Донец» Пл. Ободов-

ского («Календарь муз», 1826, с. 70) и «Илецкий казак» той же

Ольги Крюковой (ДЖ, 1832, т. 11) сохранились в форме журналь-

ных отрывков, повторяющих традиционные этнографические мо-

тивы. К истории запорожских казаков относятся отрывки из «На-

ливайко» Рылеева (1824), «Богдан Хмельницкий» Максимовича

(1833) и отрывки на ту же тему К. Рылеева (СП, 1825, ч. 30, № 4)

295

и Е. Гребенки (С, 1839, ч. 14 и 1840, т. 17); далее — «Дорошенко»

(1830) и «Нечай» (1831) неизвестных авторов; наконец — более

поздние поэмы Барышева «Еврей» (1837, — Мазепа и Самойло-

впч) и «Запорожцы» фоп Лизапдера (1840). События этих поэм

развертывались на фопе героической борьбы русского казачества

против поляков, однако мотивы иациопальпо-псторическпо п по-

литические играют существенную роль у одного Рылеева и от-

части у Максимовича; остальные авторы ограничиваются изобра-

жением героического повстанца, стилизованного в духе благород-

ных злодеев романтической эпохи, и выдвигают на первый план

новеллистический сюжет с традиционными мотивами романтиче-

ских любовных отношений.

Наконец, живописная Россия представлена экзотическим За-

падом. Уже Пушкин сопоставлял «чухоночку» Баратынского

(«Эда», 1826) со своей черкешенкой — и там, и тут живописная

окрампа является как бы предпосылкой романической фабулы.

Языков наметил темы из близкой ему истории Ливонии; ср. от-

рывки «Ала» (СЦ, 1826, с. 5) и «Меченосец Аран» (АСМ, 1828,

с. 269, помечено 1824 г.). Наконец, в связи с польским восстанием

1830 г. появляются одна за другой польские повести: «Перемет-

чик» И. Косяровского (1832) — из времен Барской конфедерации

(любовь Казимира Пулавского к прекрасной дочери молдавского

господаря), «Мятежники» М. Маркова (1832)—из эпохи вос-

стания; наконец, «Эмилия, польская повесть» А. Суходольского

(1832), где молодая полячка, соблазненная разочарованным «ула-

ном», выступает в традиционной роли «черкешенки» Пушкина

илп «чухонки» Баратынского.

Романтическую прелесть временно отдаленного могли иметь

сюжеты, заимствованные из отечественной истории. Выбор по-

добных тем поддерживало стремление к «народности», одна из

особенностей русского «романтизма». Однако именно в обработке

национально-исторических тем романтические поэмы менее всего

оригинальны. Учителем молодых поэтов является здесь уже не

Пушкин, отдавший дань времспи в незаконченном отрывке поэмы

«Вадим» с ее современным разочарованным героем и неосуще-

ствленными указаниями па обычного типа романическую фабулу,

а прежде всего К. Рылеев, в своих «Думах» (1820—1825) нередко

соприкасавшийся с излюбленными мотивами и композиционными

приемами обычпой романтической поэмы (ср., например, «Бог-

дана Хмельницкого», изображающего бегство из темницы, или

«Рогнеду», которая стоит на границе короткой думы и более об-

ширной поэмы). Репертуар поэтов очень разнообразен. Мы имеем

поэмы из времен первых князей; ср. «Ослепленный» Духовского

(1825) и «Ольга, или Осада Коростеня» Алякринского (BE, 1827,

№ 2, с. 117, отрывок); удельный период представлен «Князем

Андреем Переяславским», незаконченной поэмой А. Бестужева-

Марлинского (ч. 1, в 1828 г. отд. изд.; ч. 2 в «Галатее» 1830), вре-

мена татарщины — «Вступлением на престол кн. Александра

297

Тверского» Бахтурина (1833); Московская Русь

—

«Основанием

Москвы» Меркли (в «Стихотворениях» 1835, с. 77—82, два от-

рывка) и «Рождением Иоанна Грозного» бар. Розѳна (1830);

смутное время — «Карелией», описательной поэмой Ф. Глинки

(1830), «Ксенией Годуновой» того же бар. Розена («Три стихотво-

рения», 1828) и отрывками из неоконченной поэмы неизвестного

автора (вероятно, Ф. Соловьева, в альмапахе «Метеор», 1831,

с. 50—69: «Борис и волхвы»); петровская эпоха — «Княгиней На-

тальей Борисовной Долгорукой» Козлова (1828), недавняя Отече-

ственная война — «Партизанами» Рылеева (СЦ, 1828 — отрывок).

На фоне не определенных точнее исторических событий (Москов-

ская Русь) разыгрываются «Алексей Любославский» Виктора Ле-

бедева (1829) — стихотворное переложение «Натальи боярской до-

чери» Карамзина, а также «Витязь мести. Батурипский рассказ»

А. II—ского (1829) — эпизод из борьбы с татарами

«Мария, фан-

тастическая повесть в стихах» П. К. (1835) —того же времени.

О темах из истории Украины и Сибири было упомянуто особо.

Исторические имена и события присутствуют, как сказано, и в «Пе-

щере Кудеяра» Степанова (1828) и в «Юлии, исторической рус-

ской повести» Вас. Литвинова (1832), но совершенно оттеснены

выступающим па первый план романическим сюжетом. Вообще

исторический элемент в большинстве поэм этой группы ограни-

чивается самыми краткими указаниями на предметы националь-

ной обстановки — одежды, вооружения и упоминаниями истори-

ческих имен; в редких случаях автор делает попытку в более илп

менее обширном этнографическом отступлении (по примеру «Кав-

казского пленника») изобразить обычаи старины: так, в особен-

ности А. Бестужев в «Андрее Переяславском» (ср. гл. 1, с. 52 п

сл. — встреча гостя в боярском доме, описание убранства, баня,

угощение хозяйкой) или описание малороссийских обычаев («ве-

черницы», «досветки», «веснянка») в «Богдане Хмельницком»

Максимовича (гл. 1, с. 4—5), или описательные отрывки из неза-

конченной исторической поэмы «Андрей, или Забавы Россиян»

(«Песни Золотого рожка», изд. Новиковым, 1828). Вообще исто-

рический колорит, как и этнографическая обстановочность роман-

тической поэмы, сводятся к небольшому числу живописных при-

знаков быта и нравов, которые нередко по примеру Пушкина и

Байрона объясняются в этнографических примечаниях, печатае-

мых позади текста поэмы. Ср., например, в «Андрее Переяслав-

ском», «Киргизском пленнике», «Гребенском казаке» Шидлов-

ского, «Богдане Хмельницком» Максимовича, «Дорошенке», «Хад-

жн-бее» и др.

В остальном автор преследует обычные для романтической

поэмы задачи: в центре — современный меланхолический герой,

носитель любовной фабулы и типических переживаний, пе меняю-

щихся, несмотря на перемену декорации. С помощью традицион-

ных для романтической поэмы мотивов может быть ассимилирован

любой исторический сюжет: так, сподвижник Димитрия Донского,

297

кпязь Юрий Храбрый, становится героем «семейной драмы с кро

вавой развязкой» («Юлия»); воцарение Александра Тверского

служит поводом для любовной интриги между гаремной красави-

цей, женой татарского хана, и прекрасным иноаемцем, русским

князем; витязь времен Святослава Вышата («Ослепленный») —

обычный романтический узник и совершает самоубийство, узнав

об измене коварной красавицы Лады; «Основание Москвы» дает

возможность автору изобразить обычную сцену ночного свидания

и т. п. Политические и национальные мотивы Рылеева остались

чуждыми всем остальным поэтам этой группы, за исключением,

быть может, одного Бестужева, насколько можно судить по неза-

конченной поэме. «Полтава» Пушкина, в которой традиционная

романтическая интрига подчиняется широкому эпическому сю-

жету, выражающему существенную для хода действия нацио-

нально-историческую идею, остается совершенно одинокой попыт-

кой создать историческую поэму большого стиля. Для остальных

поэтов исторический сюжет является только поводом для введе-

ния условно-декоративной обстановки, на фоне которой разыг-

рывается обычная романическая интрига.

Экзотическая обстановка действия тесно сплетается с рома-

нической фабулой и позволяет поэту использовать в своем рас-

сказе целый ряд традиционных мотивов, которые в эпоху, пред-

шествующую психологическому роману XIX в., были общим досто-

янием повествовательной прозы, желающей быть занимательной

и ищущей грубых, но верных эффектов. В традиции Байрона-

Пушкина, как мы видели, устанавливается известный отбор таких

мотивов в более или менее прочных сюжетных комбинациях. Сюда

относятся разбойничьи темы с обычной декорацией: Волга и на

берегу ее пещера или подземелье, в котором скрывается шайка;

или гарем восточного паши, где разыгрывается трагедия гареиной

пленпнцы; или темница, в которой томится узник и откуда он бе-

жит с помощью своей прекрасной возлюбленной; или монастырь,

где находит успокоение потерпевший крушение в любовной драме,

куда уходит женщина, покинутая своим милым или оплакиваю-

щая умершего возлюбленного; при этом вариантом мотива искуп-

ления может быть изображение отшельника (или пустынника),

живущего в одинокой келье в лесной глуши — популярной фи-

гуры элегической поэзии XVIII в., или ссыльного (в Сибири), или

нищего странника. Поэмы, изображающие семейную драму в со-

временной обстановке (например, «Борский», «Ссыльный», «Пус-

тынник», «Чернец» Козлова

др.), свободны, конечно, от экзотиче-

ской декорации и обнаруживают до некоторой степени реалистиче-

ские задания (ср., например, описания Петербурга в «Бесприютной»

П. Максимовича, 1830), но тюрьма и монастырь или услов-

пая фигура «пустынника» (которого в «Борском» заменяет свя-

щенник, воспитатель Владимира) держатся и в этой группе доста-

точно прочно, а в некоторых случаях, при достаточно определен-

ной локализации («Братоубийца» Губера ИЛИ «Разбойник»

298

П. Машкова), даже появление разбойничьей шайки не нарушает

общего тона романической фабулы.

Во всех поэмах, как современных, так исторических и экзоти-

ческих, первое место в повествовании занимает любовный конф-

ликт. Целью автора за немногими исключениями (к которым от-

носится «Киргизский пленник» и «Пленник» Родивановского) яв-

ляется трагическая развязка во что бы то нн стало, эффектная и

печальная катастрофа, непременно завершающая любовный ро-

ман. Мотивировка любовпой трагедии весьма однообразна: вме-

шательство богатых родителей, отдающих предпочтение более со-

стоятельному жениху, измена возлюбленной или измена жениха-

соблазнителя. Отсюда, с одной стороны, возможность похищения

и бегства (сопровождаемого в некоторых случаях проклятием отца),

с другой стороны, одна из обычных разновидностей любовной

пли семейной драмы с трагической развязкой: убийство из рев-

ности, или романическое самоубийство, ИЛИ смерть от разбитого

сердца, или безумие, или, паконец, отречение и уход в монастырь.

Присутствие кровавой развязки, убийства пз ревности или пз

мести в свою очередь влечет за собой целый ряд традиционных

мотивов — мучения совести убийцы, различные формы искупле-

ния греха (скитания и нищенство, тюрьма и ссылка, монастырь).

При перенесении любовной драмы нз современности в экзотиче-

скую обстановку традиционным осложнением драматического

конфликта является любовь гаремной пленницы (любимой жены

или дочери паши) к прекрасному чужестранцу или родственный

мотив пленника (узника), возбуждающего любовь в туземной кра-

савице. Отсюда излюбленный пеход — бегство из плена или из

темницы, частично совпадающий с указанным выше мотивом по-

хищения возлюбленной; при этом устанавливаются постоянные

эффектные типы такого бегства — беглецы спасаются в челноке,

где их настигает погоня, или пленник переплывает бурную реку,

или увозит возлюбленную на коне.

Во всех поэмах отчетливо выделяются герой и героиня любов-

ной драмы, носители традиционных жанровых прпзпаков, восхо-

дящих через Пушкина к Байрону. Разочарованный и мрачный

герой как наследие байронического искусства является обяза-

тельной принадлежностью каждой ромаптической поэмы. В его

облике отражаются то смешанные, то ясно разъединенные черты

обоих мужских типов, созданных «восточными поэмами» — цент-

ральной фигуры молодого героя п его антагониста (старика

«паши»). Там, где герой и антагонист противопоставлены друг

другу (гаремные трагедии — «Зальмара», обе «Зюлейки», «Лю-

бовь в тюрьме», «Одиссей» и т. п.), каждый сохраняет в первона-

чальной чистоте свойственные ему черты: так, восточный «паша»

Байрона в характерной позе (ср. Джафир в начале «Абидосской

невесты») через «Бахчисарайский фонтан» докатился до самых

неумелых изображений гаремной трагедии. Точно так же относи-

тельно прочным является образ разочарованного юноши в группе