Ямпольский М. Сквозь тусклое стекло. 20 глав о неопределенности
Подождите немного. Документ загружается.
Глава
з.
Различие,
или
По
ту
сторону
предметности
13 J
рождающее
и
отмирающее,
другое
-
зачинаемое,
вынащиваемое,
рождаемое»104.
Но
«два
тела
в
одном»
находятся
на
грани
отрица
ния
блоковской
предметности
как
некоего
потенциально
визуали
-
зируемого
лица.
Бахтин
тут
близок
оксюморонности
Гейне,
но
так
и не
достигает
ее,
оставаясь
в
рамках
видимого
гротеска,
искаже
нИЯ
и,
я
бы
сказал,
«приема»
пародического
«остранения».
Стано
вящееся
тело
похоже
на
бесформенное
тело
Батая,
но
им
не
явля
ется.
Оно
пародически
соотнесено
с
заверщенным,
кпассическим
телом,
в то
время
как
маски
Батая
-
это
чистое
различие,
ни
к
чему
не
отсьшающее,
это
избыток
материи,
который
бросает
вызов
и
смыслу
и
видимому
как
таковому.
Это
чистая
неоnределенносmь.
Как
бы
там
ни
бьшо,
но
в
книге
о
Рабле
уже
нет
места
для
духа
как
ав
тономной
инстанции,
устанавливающей и
контролирующей
систе
му
ценностей
произведения.
104
М.
М.
Бахтин.
Франсуа
Рабле
и
народная
культура
Средневековья
и
Ренессанса,
с.
33.
-
Глава
4
«ВЛИВАЮЩИЕСЯ
ДРУГ
В
ДРУГА
И
ВМЕСТЕ
ВРАЖДЕБНЫЕ
СЛИЯНИЮ»
(Антисемитизм
Розанова)
1.
я-
оно-
ТЫ
Интерсубъективная
феноменология
изменила
наши
представ
ления
об
отношениях между
людьми.
До
Гуссерля
отношения
между
субъектами
казались
мало
чем
отличающимися
от
отно
шений
между
субъектами
и
объектами.
Ранние
теории
диалога
(Бубер,
Бахтин),
так
или
иначе
связанные
с
достижениями
фено
менологии,
спроецировали
новое
понимание
интерсубъективнос
ти
на
область
этики.
Бубер
в
своем
бестселлере
«Я
и
Ты»,
как
известно,
провел
влиятельное
различие
между
отношениями
«Я
-
Оно»
И
«Я
-
Ты».
Среди
фундаментальных
различий
между
субъектно-объектными
и
межсубъектными
отношениями
Бубер
постулировал
наличие
границ:
Тот,
кто
говорит
«Ты»,
не
имеет
чего-то
в
качестве
своего
объекта.
Ведь
где
бы ни
находилось
что-то,
там
находится
еше
что
то;
каждое
Оно
граничит
с
другими
Оно;
Оно
существует
только
благодаря
тому,
что
граничит
с
другими.
Но,
когда
сказано
«ТЫ»,
никакого
чего-то
не
сушествует.
«ТЫ»
не
имеет
границ.
Тот,
кто
говорит
«Ты»,
не
имеет
чего-то;
он
не
имеет
ничего.
Он
находится
в
отношении
l
.
в
ситуациях,
когда
отношения
между
субъектами
не
уста
новлены,
люди
стремятся
утверждать
пространственные
границы
вокруг
собственного
тела,
своего
рода
территориальные
домены,
вторжение
в
которые
ощущается
как
травма.
Об
этих
зонах,
окру
жаюших
личность,
красноречиво
писал
Элиас
Канетт
в
книге
«Масса
И
власть».
Он
считал,
что
только
растворение
в
массе
мо
жет
избавить
нас
от
панического
страха
перед
чужим
прикоснове
нием
2
•
Социологи
и
этологи
определили
человеческий
вид
как
«не
контактный»
и
подробно
изучили
функции
пространственного
дистанцирования
в
поведении
человека
3
•
Согласно
многочислен-
I Martin
ВuЬег.
1 and Thou. New York, Scribners, 1970,
р.
55.
2
Элиас
Кане1ТИ.
Масса
и
власть.
М.,
Ad Marginem, 1997,
с.
18-19.
3
Классическая
работа
в
этой
области
все
еще:
Edward
Т.
Hall. The Hidden
Dimension. New York, Doubleday, 1966.
Хочу
также
упомянуть
пионерскую
ра-
Глава
4.
«Влuвающuеся
друг
в
друга
... »
133
ным
эмпирическим
исследованиям,
«зона
личной
неприкосновен
ности»
(personal preserve,
по
выражению
И.
Гофмана)
меняет
свою
конфигурацию
в
зависимости
от
ситуации,
а
в
моменты
особой
близости
или
любовной
интимности
вообще
исчезает.
Именно
в
ситуации
интимности,
когда
желание
дистанцироваться
сменяет
ся
стремлением
к
полному
слиянию,
происходит
резкий
переход
от
буберовского
отношения
«Я
-
Оно»
К
отношению
«Я
-
Ты»,
де
лаюшему
нерелевантным
понятие
границ.
Феноменология
позволяет
описывать
это
изменение
отноше
ний
в
более
сложных
и
адекватных
терминах.
Другой
дается
нам
одновременно
и
как
предельно
чужой,
дистанцированный
объект,
и как
нечто
чрезвычайно
нам
близкое,
наш
двойник,
который
мо
жет
превратиться
в
Ты.
Я
в
состоянии
вступить
в
отношения
эм
патии
с
Другим
и
как
бы
расшириться
вовне,
нарушив
баланс
гра
ниц,
непреодолимость
зон.
Мерло-
Понти
утверждал,
что
между
мной и Другим
сушествует
странная
зона
моего
тела,
которая
рас
полагается
между
пространством,
в
котором
я
располагаю
свое
«Я»,
И
«реальностью
мира».
Мое
тело,
принадлежащее
мне и
внешней
реальности
одновременно,
не
обладаюшее
в
моем
сознании
ясны
ми
очертаниями,
поглощенными
фантазматическим
«образом
тела»,
-
важнейшее
образование,
в
котором и
происходит
обмен
моего
Я
с
Другим.
«Обмен»
этот
может
кончиться
захватом
моего
тела
Другим,
ведь тело
мое,
данное
мне
в
зеркапе,
всегда
являет
себя
как
тело Другого,
который
не
обязательно
и
не
всегда
в
конечном
счете
идентифицируется
со
мноЙ
4
.
В
теле
происходит
реверсия
от
ношений
субъекта
и
объекта.
Мерло-Понти
даже
предлагает
осо
бый
термин,
определяющий
«место»,
В
котором
осуществляется
реверсия
воспринятого
и
воспринимающего.
Он
назвал
это
«мес
то»
«плотью
мира».
Плоть
мира
-
это
также
способ
описать
состо
яние
«вчувствования»,
«эмпатии»
(Einftiblung),
в
котором
утрачи
вается
различие
между
воспринимающим
и
воспринимаемым.
Плоть
мира,
писал
Мерло-Понти,
«означает
также,
что
мое
тело
сделано
из
той
же
плоти, что
и
мир
(оно
-
воспринимаемое),
и
что,
кроме
того,
эта
плоть
моего
тела
пронизана
миром,
отражает
его,
он
овладевает
ею
и
она
овладевает
им
(ошушаемое
-
одновремен
но
предел
субъективности
и
предел
материальности
...
»>5.
Тот
факт,
что
воспринимаемое
в
некоторых
случаях
может
описываться
как
IUють,
соединяюшая
«Я»
И
«Мир»,
отражается
на
понимании
гра-
боту
Роберта
Саммера:
Robert Sommer. Personal Space. Englewood Cliffs, Prentice-
НаН,
1969,
а
также
старые
работы
в
области
«кинезики,)
Рея Бердуистелла
и
со
циологические
штудии
Ирвинга
Гофмана.
4
Драма
отношений
меЖдУ
Мной
и
Другим
хорошо
описана
Валерием
Подорогой
в
книге
«Феноменология
тела»,
М.,
Ad Marginem, 1995,
с.
142-151.
5
Маuлсе
Merleau-Ponty. Le visible et l'invisible. Paris, Gallimard, 1964,
р.
302.
134
1.
Бесформенность
и
идентичность
ниц,
само
понятие
о
которых
оказывается
под
вопросом.
Рассуж
дения
Мерло-
Понти
позволяют
по-
новому
понять
сущность
отно
шений
интимности
как
сложных
реверсий
в
отношениях
между
воспринимаемым
и
воспринимаюшим.
Не
случайно,
конечно,
ин
тимность
достигает
кульминации
в
сексуальных
отношениях,
ког
да
соприкосновение
тел,
обострение
осязания
переносят
акцент
с
дистанцирующего
чувства
видения
на
поверхность
кожи
-
макси
малъно близкий
аналог
«плоти
мира».
В
этой
главе
я
хочу
обратиться
к
особой
ситуации
отношения
с
Другим>
когда
Другой
определен
как
предельно
Чужой
и исклю
чаюший
всякую
возможность
сближения
с
ним,
но
когда
формы
презентации
этого
Другого
противоречат
установке
на
абсолютное
и
непреодолимое
дистанцирование.
2.
ДРУГОЙ
КАК
ТИП
Василий
Розанов,
которому
посвящена
эта
глава,
идентифици
ровал
Другого
с
«типом»,
«гештальтом».
Именно
тип,
достигший
уровня
кристаллизованной
оформленности,
обладает
такой
ста
бильностью
границ,
которая
делает
обмен
с
ним
практически
не
возможным.
Этот
«тип»
чрезвычайно
близок
личности
как
«вопло
щенной
идее»
у
Лосева
и
иным
формам
симулякров,
о
которых
речь
шла
в
первой
и
третьей
главах.
В
глазах
Розанова
тип
весьма
подо
зрителен,
как,
впрочем,
любое
явление,
данное
нам
в
формах
аб
солютного
дистанцирования.
В
работе
«Поздние
фазы
славянофильства»
он,
правда,
вынуж
ден
признать,
что
идея
национального
типа,
разработанная
Дани
левским
и
Леонтьевым
(авторами
глубоко
ему
симпатичными),
имеет
определенный
смысл.
Розанов,
конечно,
нисколько
не
со
мневается,
что
есть
национальные
типы,
но
они
всегда
для
него
непреодолимо
Другие.
Он
соглашается
с
Данилевским,
что
«они
[типы]
лишь
внешним
образом
соотносятся
друг
с
другом
-
тор
гуют,
воюют,
странствуют
по
лицу
земли,
но
на
этой
земле
осуще
ствляют
различное,
переживают
несходное
и
вообще
мало
понима
ют
друг
друга
или
понимают
с
большим
усилием.
Таков
араб
и
римлянин,
иудей
и
грек.
.
.»6.
Отношение
типов
всегда
имеет
объект
ный
характер.
Вот
почему,
несмотря
на
симпатию
к
классифика
циям
Данилевского,
он
отмечает,
что
типология
последнего
мало
содержательна:
« ...
собственно
ДJIЯ
славянофильства
как учения
об
6
В. В.
Розанов.
Поздние
фазы
славянофильства.
-
В.
В.
Розанов.
Леген
да
о
Великом
инквизиторе
Ф.
М.
достоевского.
М.,
Республика,
1996,
с.
252.
Глава
4.
«Влuвающuеся
друг
в
друга
... »
135
особенностях
русского
народа
и
истории
он
ничего
не
сделал.
Его
роль
бьmа
формально-классификаторская
...
»7
Даже
типология
лю
бимого
им
Константина
Леонтьева
вызывает
его
нарекания,
пото
МУ
что
строится
на
внешнем
«эстетическом»
принципе,
леонтьев
ском
«культурно-историческом
стиле».
Эстетический
принцип
исключает
истинное
понимание
Другого
и
предполагает
его
внеш
нее
по
отношению
к
нам
бытие.
Такое
понимание
типологии,
по
мнению
Розанова,
«натуралистическое»8,
так
как
игнорирует
эти
ческий
и,
главным
образом,
религиозный
компонент.
Впервые
отношение
к
«типам»
бьmо
сформулировано
Розано
вом
в
его
раннем
дилетантском
философском
синтезе
«О
понима
нии»
(1886). И
это
отношение
не
претерпело
в
последующие
годы
существенных
изменений.
Здесь
Розанов
излагал
свое
понимание
мира
как
синтеза
внешних
природных
элементов
и
разума,
кото
рый
генерирует
формы,
проецируемые
на
внешний
материальный
мир.
Формы
генерируются
духом,
который
идентифицировался
Розановым
с
неким
подобием
аристотелевской
потенции
и
сравни
вался
с
зерном,
в
котором
содержится
будущая
форма
растения
9
•
Розанов
различал
(смутно
следуя
за
Аристотелем)
две
формы
потенции
-
одна
называлась
им
определенной
и
была
потенцией
формы
(как
в
разуме
или
в
зерне),
а
вторая
называлась
им
неопре
деленной
потенцией.
Последняя
не
определяла
формы,
но
давала
материал
-
как
земля
дает
материал
для
роста
растения.
При
этом
«неопределенная
потенция»
(также
в
духе
Аристотеля)
связывалась
Розановым
с
материей,
о
которой
Розанов
писал
как
о
чем-то,
что
«безвидно,
что
чуждо
всяких
ограничивающих
пределов»lО.
7
В.
Розанов.
Легенда
о
Великом
инквизиторе
Ф.
М.
Достоевского.
М.,
Рес
публика,
1996,
с.
252.
8 « ...
только
эстетик
и
политик,
он
[Леонтьев.
-
м.я.]
не
заметил
вовсе
святого
центра
их
общего
движения,
который
незримо
ведет,
охраняет,
под
держивает
идущих.
Он
только
различил
бредущие
толпы,
натуралистические
стада
"человеческих
голов"»
(там
же,
с.
259).
При
этом
Розанов сам
использу
ет
предложенную
Леонтьевым
идею
о
трехфазном
развитии
человека
и
наро
да:
«Три
момента
мы
можем
различить
в
душевном
развитии
каждого
челове
ка,
пожалуй,
всякого
народа
и
целого
человечества.
Не
все
они
переживаются
каждым,
развитие
может
быть
не
окончено
у
индивидуума
ли,
у
народа
или
даже
у
целой
их
группы,
слагающей
совокупною
жизнью
обширный
цикл
ис
тории»
(В.
В.
Розанов.
О
Достоевском.
-
В
кн.:
В.
В.
Розанов.
Мысли
о
лите
ратуре.
М.,
Современник,
1989,
с.
194-195.).
Он
пишет,
что
творчество
Дос
тоевского
посвящено
в
основном
второй
фазе
развития
-
«падению».
9
Вот
формулировка
Розанова:
« ...
разум
есть
потенция,
в
которой
предус
тановлены
формы
понимания,
материал
которого
дается
внешним
миром,
и
обладающая
скрытою
жизненностью»
(В.
В.
Розанов.
О
понимании.
СПб.,
Наука,
1994,
с.
45).
10
Там
же,
с.
318.
136
1.
Бесформенность
и
идентичность
Во
всем этом
не
бьmо
бы
ничего
интересного,
если
бы
в
конеч
ном
счете
и
дух
не
определялся
Розановым
как
«безвидный».
Дух,
по
его
мнению,
постоянно
генерирует
формы
(он
является
«фор
мой
форм»),
провоцирует
изменения.
Правда,
Розанов
сам
путается
в
понимании
отношений
формы
и
«безвИдНОЙ
массы».
То
форма
у
него
субстанциальна,
то
подвижна,
то
сушествует
вечно
вне
мате
рии и
т.д.
Но
не
это
в
данном
случае
важно.
На
основании
своих
различий
Розанов
пытается
построить
эстетику
словесного
творче
ства,
которая
возводится
им
вокруг
двух
ключевых
понятий
-
типа
и
характера.
Тип
-
берется
писателем
из
жизни
и
отражает
крис
таллизацию
жизненной
материи
в
стереотипных
формах.
Харак
тер
-
индивидуален
и
изобретается
литератором.
Характер
прони
кает
в
жизнь,
как
деятельная
сила
обновления,
и
неотвратимо
вступает
в
острый
конфликт
с
типами,
которые,
по
выражению
Розанова,
«ненавидят
появляющийся
среди
них
характер»l1.
Роза
нов,
вероятно
не
без
влияния
Ницше,
утверждает,
что
«как
В
исто
рической
жизни,
так
и
в
поэтических
произведениях
величайший
драматизм
заключается
в
борьбе
между
типами
и
между
характе
ром.
В
известном
смысле
это
борьба
между
материею
и
духом,
меж
ду
пассивным
началом
природы
и
между
деятельным»12.
Как
видно
из
сказанного,
тип
определяется
именно
самотож
дественностью,
постоянством
формы,
которая
неожиданно
начи
нает
ассоциироваться
Розановым
с
материей,
а
не
с
формой,
в
то
время
как
ДУХ
буквально
ассоциируется
с
отрицанием
формы.
Ког
да
речь
заходит о
типах
и
характере,
Розанов
осуществляет
полную
реверсию
своих
исходных
воззрений.
На
основании
этой
оппози
ции
он
различает
и
два
господствуюших
вида
литературы.
Поэзия
-
область
воображения
и
характеров,
и
художественность,
как
он
выражается,
-
это
область
по
преимушеству
типов,
которые,
как
мы
помним,
не
в
состоянии
взаимодействовать
с
характерами.
«Ху
дожественностЬ»
-
это
проза,
ориентированная
на
устойчивые
типы,
сушествующие
в
самой
жизни.
Становление
«художествен
ности»
ассоциируется
Розановым
с
фигурой
Гоголя:
Литература
до
Гоголя
бьша
у
нас
исключительно
поэзией,
так
что
ранее
этого
писателя
не
бьшо
ни
одного
даже
посредственно
го
художника,
и
само
явление
художественности
бьшо
неизвестно.
<
...
>
После
Гоголя
же
у
нас
не
появлялось
уже
ни
одного
велико
го
поэта,
и
вся
литература
стала
исключительно
художественною
13
•
11
В. В.
Розанов.
О
понимании.
СПб.,
Наука,
1994,
с.
372.
12
Там
же,
с.
372.
13
Там
же,
с.
380.
Глава
4.
«Влuвающuеся
друг
в
друга
.
..
»
137
Несмотря
на
все
величие
Гоголя,
именно
с
его
приходом
Роза
нов
связывает
вторжение
в
русскую
культуру
пассивных,
мертвых
типов.
А
типология
без
религиозного
компонента
представляется
ему
мертвенной и
опасной.
Только
религия
может
возвысить
тип
до
истинноЙ
универсальности
человеческой
природы
l4
•
При
этом
Розанов
считает,
что
именно
типологическое
созна
ние
«<художественность»)
ВНОСИТ
В
творчество
Гоголя
мертвенные
и
едва
ли
не
сатанинские
черты.
Гоголь
характеризуется
как
писа
тель,
наделенный
«мертвым
взглядом»,
уже
в
«Легенде
О
великом
инквизиторе»
(1891).
К
этой
книге
примыкает
и
чрезвычайно
важ
ная для
Розанова
статья
«Как
произошел
тип
Акакия
Акакиевича»
(1894),
в
которой
он
подробно
разбирает
генезис
гоголевской
ти
пологии
и
ее
смысл.
Он
пишет
о
том,
что
Гоголь
выбирает
для
об
рисовки
персонажа
некую
одну
«тематическую
черту»
и
подбирает
к
ней
ее
«продолжающие
И
усиливающие»,
все
же,
что
не
соответ
ствует
этой
черте,
из
образа
удаляется.
В
итоге
в
лучах
некоего
ис
кусственного
света
появляется
фигура,
лишенная
какой
бы
то
ни
было
дисгармоничности:
и
видеть
какую-
нибудь
фигуру,
точнее
-
одну
в
ней
черту
под
лучом
этого
света,
когда
все
прочие
ее
черты
оставлены
в
совер
шенной
темноте,
-
значит
узнать
о
ней
менее,
как
если
бы
в
обык
новенном
свете
(позднейшее
наше
художество)
мы
видели
полную
фигуру
в
соединении
всех
ее
черт
l5
•
Жизнь
дается
нам
именно
как
совокупность
разных,
дисгармо
ничных
черт,
к
тому
же
находящихся
в
развитии, то
есть
как
раз
рушение
формы.
У
Гоголя
же
мы
имеем
только
«портреты
человека
in statu,
не
движушегося,
не
изменяющегося
...
»16.
Другой
оказыва
ется
в
его
случае
недоступен
для
Я,
между
ними
не
располагается
никакой
зоны
неопределенности,
которая
бы
позволяла
состоять
ся
диалогу
или
обмену
качествами.
Поэтому
гоголевская
типоло
гическая
техника
приводит
к
«сужению
И
принижению
человека».
Знаменитый
лиризм
Гоголя
понимается
Розановым
как
«скорбь
художника
о
законе
своего
творчества,
плач над
изумительною
кар
тиною,
которую
он
не
умеет нарисовать
иначе
(вспомним
попыт
ки
создать
2-й
т.
"Мертвых
душ")
и,
нарисовав
так,
хоть
ею
и
лю
буется,
но
ее
презирает
и
ненавидит»17.
Проза,
с
такой
точки
14
« ...
религиозное
чувство
не
может
быть
отнесено,
как
к
своему
источни
КУ,
НИ
К
одной
из
сторон
человеческого
духа
в
отдельности,
но
только
ко
всей
человеческой
природе
в
целом
...
»
(там
же,
с.
350).
15
В. В.
Розанов.
Мысли
о
литературе.
М.,
Современник,
1989,
с.
171.
]6
Там
же,
с.
173.
]7
Там
же,
с.
173.
138
1.
Бесформенность
и
идентичность
зрения,
неотвратимо
типологична
и
в
силу
этого
«эстетична»
И
неотвратимо
мертва.
Двадцать
лет
спустя
Розанов
все
еще
продолжает
повторять
свой
приговор
Гоголю.
В
«Мимолетном»
он
пищет
о
том,
что
го
голевские
типы
ни
на
кого не
похожи,
что
такие
люди
никогда
не
существовали,
но
все
же
воспринимаются
читателем
как
«реаль
ные».
И
в
этом
драматическом
искажении
действительности
содер
жится
элемент
дьявольского,
поскольку
божественное
выражается
именно
в
полноте
и
универсальности
человеческой
природы,
ко
торая
граничит
с
бесформенностью:
Правда,
что
он
«клеветнию>,
как
дьявол;
но
клевета-то
его
если
и
не
реальна,
в
действительности,
то
совпадает
с
«образом
созда
ния
человеческого»
и
досягает
глубины
клеветания
на
Бога.
О,
не
о
человеке
мы
плачем,
читая
Гоголя.
Мы
плачем,
читая
Гоголя,
о
Боге.
Вот
в
чем
ужас,
вот
где
Преисподняя
l8
•
Более
того,
Гоголь
«чертовым
глазом»
подсмотрел
и
уловил
не
просто
некие
однобоко
выпяченные
человеческие
«ухватки»,
но
именно
типологические
черты
русского
человека.
То,
например,
как
«Кувщинное
Рьшо»
берет
чичиковскую
взятку,
как
бы
невзна
чай
накрывая
десятку
книгой,
по
мнению
Розанова,
есть
чисто
русская
манера
брать
взятку:
« ...
в
Испании
"иначе
берут"
<
...
>
вер
тлявый
и
пустой
француз
"иначе
возьмет"»19.
Таким
образом,
Го
голь свел
русского
к
мертвому
типу,
создал
его
пустой
гешmальm.
Эти
рассуждения
Розанова
следует
читать
на
фоне
известной
работы
Мережковского
о
Гоголе,
опубликованной
в
1903
году.
Мережковский
также
превратил
отнощения
Гоголя
с
чертом
в
ос
нову
его
драмы,
но
сделал
это
в
прямо
противоположном
ключе.
Гоголь
у
Мережковского
борется
с
чертом,
который
в
разных
ви
дах
проступает
сквозь
его
персонажеЙ.
Вот
как
формулирует
свой
ства
черта
Мережковский:
«Бог
есть
бесконечное,
конец
и
начало
сущего; черт
-
отрицание
Бога,
а
следовательно,
и
отрицание
бес
конечного,
отрицание
всякого
конца
и
начала;
черт
есть
начатое
и
неоконченное,
которое
вьщает
себя
за
безначальное
и
бесконеч
ное»20.
Творения
черта,
к
которым
принадлежат
и
Хлестаков
и
Чичиков,
заменяют
бесконечность
неопределенностью,
они
у
Ме
режковского
как
раз
противоположны
типам,
так
как
в
принципе
18
В. В.
Розанов.
Мимолетное.
1914
год.
-
В
ки.:
В.
В.
Розанов.
Когда
на
чальство
ушло
...
М.,
Республика,
1997,
с.
220.
19
Там
же.
20
д.
Мережковский.
Не
мир,
но
меч.
М.
-
Харьков,
АСТ
-
Фолио,
2000,
с.
149.
Глава
4.
«Влuвающuеся
друг
в
друга
... »
139
не
имеют
гештальта.
Мережковский
пишет
о
Хлестакове:
«Он,
как
все:
и
ум,
и
душа,
и
слова,
и
лицо
у
него,
как
у
всех.
В
нем,
по
глу
бокому
определению
опять-таки
самого
Гоголя,
ничего
не
означено
резко,
то
есть
определенно,
окончательно,
до
последнего
предела,
до
конца.
Сушность
Хлестакова
именно
в
этой
неопределенности,
неоконченностИ»21.
Он
похож
на
«положим,
хоть
Алексеева»
из
первой
главы
этой
книги.
Но
это
состояние
неопределенности
и
облик,
соответствующий
облику
каждого,
создают
совершенно
иное
отношение
с
Другим.
У
Гоголя речь
идет
не
о
противостоянии
чужому
типу
как
объекту,
но,
наоборот, о
подавлении
«чужести»,
об
иллюзии
интимности
с
Другим.
По мнению
Мережковского,
Гоголь
«первый
понял,
что
липо
черта
есть
не
далекое,
чуждое,
странное,
фантастическое,
а
самое
близкое,
знакомое,
реальное
"человеческое,
слишком
чело
веческое"
лицо
толпы,
лицо,
"как
у
всех",
почти
наше
собственное
лицо
в те
минуты,
коша
мы
не
смеем быть сами
собой
и
соглаша
емся
быть
"как
все"»22.
Речь идет
именно
о
состоянии
предельной
интимной
близости
с
другим;
но
близость
эта
чревата
двумя
возможными
последствиями,
которые
всегда
характерны
для
ситу
апии
интимности
на
грани
нарциссического
удвоения. Здесь
либо
Я
опрокидывается
в
безликое
лицо
толпы
и
исчезает
в
других,
либо,
наоборот,
другие
превращаются
в
неопределенную
массу,
которая
уграчивает
свойства
субъекта
и
проваливается
в
собственную
нео
пределенность.
В
случае
с
Гоголем
Мережковский
видит
как
раз
второй
вариант.
Утрата
дистанции
между
Я
и
безликостью
Хлеста
ковых
приводит
к
провалу
окружающего
мира
в
некую
бездну,
ко
торая
разверзается
именно
из-за
отсутствия
гештальта:
«Произош
ло
нечто,
в
самом
деле,
единственное,
ни
с
чем
не
сравнимое,
кажется,
не
только
в
русской,
но и
во
всемирной
литературе.
Это
не
провал
литературный
[имеется
в
виду
провал
«Выбранных
мест».
-
М.Я]:
не
сам
он
провалился,
а
то,
на
чем он
стоял,
земля
под
ним
провалилась,
как
во
время
землетрясения.
И
он
ОСТ(Lтrся
вдруг
уже
не
в
одиночестве;
а
в
какой-то
страшной
пустоте,
в
ка
ком-то
безвоздушном
пространстве»23.
Одиночество
это
опасно
потому,
что
лишает
Я
опоры
в
воображаемом,
размывает
его
кон
туры,
не
позволяет
ему
оформить
себя,
через
отражение
в
других.
Это
Я
под
угрозой
гибели
из-за
утраты
своего
Другого.
т
акого
рода
одиночество
характерно
и
для
Розанова,
который
назвал
одну
из
лучших
своих
книг
«Уединенное».
Здесь
он
писал:
21
д.
Мережковский.
Не
мир,
но
меч.
М.
-
Харьков,
лет
-
Фолио,
2000,
с.
154.
22
Там
же,
с.
150-151.
23
Там
же,
с.
209.
140
1.
Бесформенность
и
идентичность
«Страшное
одиночество
за
всю
жизнь.
С
детства.
Одинокие
души
суть
затаенные
души.
А
затаенность
-
от
порочности.
Страшная
тяжесть
одиночества»24.
Эту
книгу
Мережковский,
между
прочим,
называл
«заживо
загробной»,
в
которой
автор
говорит
о
себе
«как
о
мертвом»25.
В
той
же
статье
о
Розанове
1913
года
Мережковский
писал
о
тотальном
одиночестве
Розанова
почти
в
тех
же
тонах,
в
которых он
говорил об
одиночестве
Гоголя.
Вообще,
Гоголь,
кото
рого
Розанов
пытался
представить
«типологом»
,
несомненно
бьш
его
собственным
двойником.
Вся
же
мифология
типического
-
отчасти
попытка
превратить
Гоголя
(своего
двойника)
в
Чужого,
непохожего на
него
и
настолько
дистанцированного,
чтобы
наблю
дать
его
со
стороны.
Это
явный
жест
снятия
излишней
интимнос
ти
с
двойником.
Интимность
эта,
согласно
Мережковскому,
унич
тожает
зрение
и
погружает
гоголевский
мир
в
«марево
черта»,
где
«в
страшной
мгле
ослепшие
люди
блуждают
и
кажутся
друг
другу
привидениямИ»26.
Розановская
интерпретация
Гоголя
восстанавли
BaeT
дистанцию
и
зрение,
позволяющее
различать
форму
острых
типологических
очертаний.
Напряженно-мучительное
отношение
к
Гоголю
в
значительной
мере
обусловлено
проблемами,
с
которыми
постоянно
сталкивал
ся
Розанов
в
собственных
текстах.
Розанов
любит
типологически
характеризовать
нации,
вероисповедания,
социальные
слои
и
т.д.
Только
что
упомянутый
«вертлявый
И
пустой
француз»
-
типич
ная для
него
фигура.
Эффект
необычайной
точности
некоторых
клишированных
типологических
характеристик
у
самого
Розано
ва
строится
именно
на
принципе
не
столько
реалистического
опи
сания,
сколько
именно
на
использовании
стереотипов
и
гешталь
тов.
В
силу
этого
он
стремится
не
только «изобличить»
Гоголя,
но
«оправдать»
его.
Типологическая
ограниченность
объекта,
гешталь
та,
оказывается,
скрывает
за
собой
потенцию
к
универсальной
субъективности,
не
имеющей
границ.
За «типом»
может
скрываться
именно
«плоть мира»,
позволяюшая
перейти
от
оформленности
объекта
к
бесформенности
Я.
Розанов
спрашивает:
«Почему
мы
думали
и
все
времена
думали,
что
"Гоголь
изобразил
верно"?
Тут
что-то
больше
и
страшнее,
чем
я
сказал:
поползновения»27.
И
он
объясняет,
что,
когда
Гоголь
пишет,
будто
Ноздрев
съел
осетра,
каждый,
конечно,
понимает,
что
осетра
целиком
съесть
нельзя,
«но
...
хочется
съесть
именно
всего
осетра
-
мне,
вам,
всякому»28.
24
В. В.
Розанов.
Уединенное.
М.,
Правда,
1990,
с.
265.
25
Дмитрий
Мережковский.
Акрополь.
М.,
Книжная
ШJJlата,
1991,
с.
271.
26
Д.
Мережковский.
Не
мир,
но
меч,
с.
161.
27
В. В.
Розанов.
Мимолетное.
1914
год,
с.
220.
28
Там
же.