Веселовский А.Н. Историческая поэтика

Подождите немного. Документ загружается.

ле»>

>, до 968г.), лес — ее волосы, она — молодая, широколицая, лесом обросшая

дочь Онара <...>.

В основе таких определений, отразивших наивное, синкретическое представление

природы, закрепощенных языком и верованием, лежит перенесение признака,

свойственного одному члену параллели, в другой. Это — метафоры языка; наш

словарь ими изобилует, но мы орудуем многими из них уже бессознательно, не

ощущая их когда-то свежей образности; когда «солнце садится», мы не представляем

себе раздельно самого акта, несомненно живого в фантазии древнего человека

; нам

нужно подновить его, чтобы ощутить рельефно. Язык поэзии достигает этого

определениями либо частичною характеристикой общего акта, так и здесь в

применении к человеку и его психике. «Солнце движется, катится вдоль горы» — не

вызывает у нас образа; иначе в сербской песне у Караджича (I, 742):

Што се сунце по край горе краде?

<...>

Следующие картинки природы принадлежат к обычным, когда-то образным, но

производящим на нас впечатление абстрактных формул: пейзаж стелется в равнинах,

порой внезапно поднимаясь в кручу; радуга перекинулась через поляну; молния

мчится, горный хребет тянется вдали; деревушка разлеглась в долине; холмы

стремятся к небу. Стлаться, мчаться, стремиться — все это образно, в

смысле

применения сознательного акта к неодушевленному предмету, и все это стало для нас

переживанием, которое поэтический язык оживит, подчеркнув элемент человечности,

осветив его в основной параллели <...>.

Равнина разостлалась уютно, молодая радуга перескочила через поляну, тощий

хребет крадется, словно ходячий скелет, а холм поднимается, растет, точно полный

желанья, навстречу весеннему небу. Параллель

оживилась, наполнившись

содержанием человеческих симпатий; у Гомера камень Сизифа — безжалостный

(<«Одиссея»>, II, 598).

Накопление перенесений в составе параллелей зависит от 1) комплекса и

характера сходных признаков, подбиравшихся к основному признаку движения,

жизни; 2) от соответствия этих признаков с нашим пониманием жизни,

проявляющей волю в действии; 3) от смежности с другими объектами,

вызывавшими такую же игру

параллелизма; 4) от ценности и жизненной полноты

явления или объекта по отношению к человеку. Сопоставление, например, солнце =

глаз (инд., гр.) предполагает солнце живым, деятельным существом; на этой почве

возможно перенесение, основанное на внешнем сходстве солнца и глаза; оба светят,

видят. Форма глаза могла дать повод и к другим сопоставлениям: греки говорили

об

οφθαλμος αμπέλου, φυτων <глазе винограда, растения>; у малайцев солнце = глаз дня,

источник = глаз воды; у индусов слепой колодезь = колодезь, закрытый

растительностью; французы говорят об oeil d'eau <глаз воды>, итальянцы об

отверстиях в сыре: occhio del formaggio <глаз сыра>.

Последние сопоставления не давали повода к дальнейшим, частичным

перенесениям, тогда как сопоставление «солнце — глаз» смежно с други

- 102 -

ми: солнце и смотрит, и светит, и греет, палит и скрывается (ночью, зимой, за

тучами); рядом с ним луна, вызвавшая такую же игру перенесений и, далее, смежное

развитие двух параллелей при возможности обоюдного влияния одной серии на

другую. Или другой пример: человек жаждет крови врага, жаждет ее хищный зверь,

далее: копье

, сабля <...>. Эта жажда крови могла представиться роковой: таков

рассказ о мече Ангантира, приносившем смерть всякий раз, когда вынут его из ножен;

в нашей повести о Вавилонском царстве меч Навуходоносора заложен в городскую

стену, заклят; когда царь Василий извлек его, он всех порубил и самому царю голову

снял.

Далее подобного развития

идее меча, жаждущего крови, некуда было пойти. Иную

вереницу сопоставлений вызывало, например, представление огня: у индийского

Агни язык, челюсти, ими он косит траву, но его значение более сложное, чреватое

жизненными отношениями, подсказывавшими новые параллели; огонь не только

уничтожает, но и живит, он податель тепла, очиститель, приносится с неба, его

поддерживают в

домашнем очаге и т. п. Оттого, с одной стороны, сопоставления

остановились на одной какой-нибудь черте, в других случаях они могли накопиться

если не до цельного образа, то до более или менее сложного комплекса, отвечавшего

первым спросам познавания. Мы зовем его мифом; такие комплексы давали формы

для выражения религиозной мысли

Если, как мы сказали выше, ценность и полнота выражаемой объектом

жизненности способствует такому именно развитию, то нет возможности

предположить, чтобы оно иссякло и остановилось: видимый мир постепенно

раскрывается для нашего сознания в сферах, казавшихся когда-то нежизненными, не

вызывавшими — сопоставлений, но теперь являющимися полными значения,

человечески суггестивными. Они также могут

вызвать сложение того комплекса

жизнеподобных признаков, который мы назвали мифом; укажу лишь на описание

паровоза у Золя и Гаршина. Разумеется, это сложение бессознательно отольется в

формах уже упрочившейся мифической образности; это будет новообразование,

которое может послужить не только поэтическим целям, но и целям религиозным.

Так в новых религиях получили жизненный смысл

символы и легенды, в течение

веков вращавшиеся в народе, не вызывая сопоставлений, пока не объявился

соответствующий объект, к которому они применились.

Указанные точки зрения заставляют осторожнее относиться к обычному приему

анализа, усматривающего в поэтических образах продукт разложения первичных

анимистических сопоставлений, отложившихся в метафорах языка и рамках мифа. В

общем это

верно, но необходимо иметь в виду и возможность новообразований по

присущему человеку стремлению наполнить собою природу по мере того, как она

раскрывается перед ним, вызывая все новые аналогии с его внутренним миром.

Возвращаюсь к истории параллелизма — сопоставления.

Когда между объектом, вызвавшим его игру, и живым субъектом аналогия

сказывалась особенно рельефно, или

устанавливалось их несколь-

- 103 -

ко, обусловливая целый ряд перенесений, параллелизм, склонялся к идее уравнения,

если не тождества. Птица движется, мчится по небу, стремглав спускаясь к земле.;

молния мчится, падает, движется, живет: это параллелизм. В поверьях о похищении

небесного огня (у индусов, в Австралии, Новой Зеландии, у североамериканских

дикарей и др.) он уже направляется к отождествлению

: птица приносит на землю

огонь-молнию, молния = птица.

Такого рода уравнения лежат в основе древних верований о происхождении

людского рода. Человек считал себя очень юным на земле, потому что был

беспомощен. Откуда взялся он? Этот вопрос ставился вполне естественно, и ответы

на него получались на почве тех сопоставлений, основным мотивом

которых было

перенесение на внешний мир принципа жизненности

. Мир животных окружал

человека — загадочный и страшный; манила трепещущая тайна леса, седые камни

точно вырастали из земли. Все это, казалось, старо, давно жило и правилось, довлея

самому себе, тогда как человек только что начинал устраиваться, распознавая и

борясь; за ним лежали более древние, сложившиеся культуры, но он сам пошел от

них, потому что везде он видел или подозревал веяние той же жизни. И он

представлял себе, что его праотцы выросли из камней (греческий миф), пошли от

зверей (поверья, распространенные в средней Азии, среди североамериканских

племен, в Австралии)*, зародились от деревьев и растений. Генеалогические сказки,

образно выразившие идею тождества

Выражение и вырождение этой идеи интересно проследить: она провожает нас из

глуби веков до современного народнопоэтического поверья, отложившегося и в

переживаниях нашего поэтического стиля. Остановлюсь на людях — деревьях —

растениях.

Племена сиу, дамаров, лени-ленанов, юркасов, базутов считают своим праотцом

дерево; амазулу рассказывают, что первый человек вышел из тростника; сходные

предания

можно встретить у иранцев, в «Эдде», у Гесиода; праотец фригийцев явился

из миндалевого дерева; два дерева были родоначальниками пяти мальчиков, из

которых один, Бук-хан, стал первым уйгурским царем. Частичным выражением этого

представления является обоснованный языком (семя-зародыш), знакомый по мифам и

сказкам мотив об оплодотворяющей силе растения, цветка, плода (

хлебного зерна,

яблока, ягоды, гороха, ореха, розы и т. д.), заменяющих человеческое семя**

* Сп.: Этногр<афическое> обозрение. XXXVIII и XXXIX: Харузин. «Медвежья присяга» и

тотемические основы культа медведя у остяков и вогулов. Сл. XXXIX. С. 16 след. О тотемизме ел.:

Frazer D. Totemism // <The British Encyclopaedia. L., 1888. V. 23.X...>

** Hartland S. The legend of Perseus. I.P. 147 след. (The supernatural birth in practical superstition).

(Зарождение от плода.) Сл.: Gastin. La pomme et la fécondité // Rev<ue> du trad<ition> pop<ulaire>.

1894. XIV. P. 6 след. (Связь человека с животным и растительным миром.) Сл.: Kohler. Der Ursprung

der Melusinesage. Leipzig, 1895. S. 32 след.:

- 104 -

Наоборот: растение происходит от существа живого, особливо от человека. Отсюда

целый ряд отождествлений: люди носят имена, заимствованные от деревьев, цветов

(см., напр<имер> собственные имена у сербов); они превращаются в деревья,

продолжая в новых формах прежнюю жизнь, сетуя, вспоминая: Дафна становится

лавром (<Овидий. «Метаморфозы»>, I, 567), сестры Фаэтона, обращенные в деревья,

проливают

слезы — янтарь (<там же>, II, 365), Клития, покинутая <Солнцем>,

томится в образе цветка (<там же>, IV, 268); припомним мифы о Кипарисе, Нарциссе,

Гиацинте; когда вырывают кусты с могилы Полидора, из них каплет кровь

(<Вергилий. «Энеида»>, III, 28 след.) и т. п. На пути таких отождествлений могло

явиться представление о тесной связи того или другого дерева, растения

с жизнью

человека; в египетской легенде герой помещает свое сердце в цветах акации; когда,

по наущению его жены, дерево срублено, он умирает; в народных сказках увядание

деревьев, цветов служит свидетельством, что герой или героиня умерли, либо им

грозит опасность*. Последовательным развитием идеи превращения является другой

сюжет, широко распространенный в народных поверьях

, в персидском сказании, в

песнях шведских, английских, бретонских, шотландских, ирландских, греческих,

сербских, малорусских: явор с тополем выросли на могиле мужа и жены,

разлученных злою свекровью, на могиле мужа — зеленый явор, на могиле жены —

тополь, и

Стали ж их могили та красуватися,

Став явiр до тополi та прихилятися.

Либо вместо мужа и жены двое влюбленных: так в кавказской (цухадарской) песне

молодой казикумык, вернувшись из отлучки, застает свою милую умершей, велит

показать ее себе: «труп отнял у него душу, ее глаза выпили его глаза и сердце

проглотило его сердце»; «умерших от взаимной любви и скончавшихся от общей

радости» похоронили

в одной и той же могиле и в одном саване. «Извнутри этой

могилы выросли два дерева, одно сахарное, другое гранатное: когда дул северный

ветер, то они обнимались друг с другом, когда дул южный, оба расходились». Так

умирает, в последнем объятии задушив Изольду, раненый Тристан; из их могил

вырастает роза и виноградная

лоза, сплетающиеся друг с другом (Эйльхарт фон

Оберг>) *

, либо зеленая ветка терновника вышла из гробницы Тристана и

перекинулась через часовню на гробницу Изольды (французский роман в прозе) ;

позже стали говорить, что эти растения посажены были ко-

происхождение животных и растений от людей и S. 37 след. — явление тотемизма; происхождение

человека от животного — S. 38 след.; от растения — S. 42; превращения — S, 42 след.; смешения

человека с животным — S. 45 след.; S. 47 — комбинации человеческой и животной форм (люди —

деревья) .<...>

* О превращениях подобного рода (в растение, животное и т.д.) см.: Hartland S. <The legend of

Perseus.> I, P. 182 след. (Death and birth as transformation).

- 105 -

ролем Марком. Отличие этих пересказов интересно: вначале, и ближе к древнему

представлению о тождестве человеческой и природной жизни, деревья — цветы

вырастали из трупов; это — те же люди, живущие прежними аффектами; когда

сознание тождества ослабело, образ остался, но деревья — цветы уже сажаются на

могилах влюбленных, и мы сами подсказываем, обновляя его,

древнее представление,

что и деревья продолжают, по симпатии, чувствовать и любить, как покоющиеся под

ними. Так в лужицкой песне влюбленные завещают: «Похороните нас обоих там под

липой, посадите две виноградных лозы. Лозы выросли, принесли много ягод; они

любили друг друга, сплелись вместе». В литовских причитаниях идея тождества

сохранилась свежее, не без

колебаний: «Дочка моя, невеста велей; какими листьями

ты зазеленеешь, какими цветами зацветешь? Увы, на твоей могиле я посадила

землянику!» Или: «О, если б ты вырос, посажен был деревом!» Напомним обычай,

указанный в вавилонском Талмуде: сажать при рождении сына кедровое, при

рождении дочери — сосновое дерево.

Легенда об Абеляре и Элоизе

уже обходится без этой символики: когда опустили

тело Элоизы к телу Абеляра, ранее ее умершего, его остов принял ее в свои объятия,

чтобы соединиться с нею навсегда. Образ сплетающихся деревьев — цветов исчез.

Ему и другим подобным предстояло стереться или побледнеть с ослаблением идеи

параллелизма, тождества, с развитием человеческого самосознания, с

обособлением

человека из той космической связи, в которой сам он исчезал как часть необъятного,

неизведанного целого. Чем больше он познавал себя, тем более выяснялась грань

между ним и окружающей природой, и идея тождества уступала место идее

особности. Древний синкретизм удалялся перед расчленяющими подвигами знания:

уравнение молния — птица, человек — дерево сменились сравнениями

: молния, как

птица, человек, что дерево, и т. п.; mors, mare и т. п., как дробящие, уничтожающие и

т. п., выражали сходное действие, как anima <лат. — душа> — άνεμος <гр. — ветер> и

т. п., но по мере того, как в понимание объектов входили новые признаки, не

лежавшие в их первичном звуковом определении, слова дифференцировались

обобщались, направляясь постепенно к той стадии развития, когда они становились

чем-то вроде алгебраических знаков, образный элемент которых давно заслонился

для нас новым содержанием, которое мы им подсказываем.

Дальнейшее развитие образности совершилось на других путях.

Обособление личности, сознание ее духовной сущности (в связи с культом

предков) должно было повести

к тому, что и жизненные силы природы обособились в

фантазии как нечто отдельное, жизнеподобное, личное; это они действуют, желают,

влияют в водах, лесах и явлениях неба; при каждом дереве явилась своя гамадриада

ее жизнь с ним связана, она ощущает боль, когда дерево рубят, она с ним и умирает.

Так у греков; <...> то же представление <...> существует в Индии, Аннаме и т. д.

В центре каждого комплекса параллелей, давших содержание древнему мифу,

стала особая сила, божество: на него и переносится понятие жиз-

- 106 -

ни, к нему притянулись черты мифа, одни характеризуют его деятельность, другие

становятся его символами. Выйдя из непосредственного тождества с природой,

человек считается с божеством, развивая его содержание в уровень со своим

нравственным и эстетическим ростом: религия овладевает им, задерживая это

развитие в устойчивых условиях культа. Но и задерживающие моменты культа и

антропоморфическое понимание божества недостаточно емки, либо слишком

определенны, чтобы ответить на прогресс мысли и запросы нарастающего

самонаблюдения, жаждущего созвучий в тайнах макрокосма

, и не одних только

научных откровений, но и симпатий. И созвучия являются, потому что в природе

всегда найдутся ответы на наши требования суггестивности. Эти требования присущи

нашему сознанию, оно живет в сфере сближений и параллелей, образно усваивая себе

явления окружающего мира, вливая в них свое содержание и снова их воспринимая

очеловеченными. Язык поэзии продолжает психологический процесс, начавшийся на

доисторических путях: он уже пользуется образами языка и мифа, их метафорами и

символами, но создает по их подобию и новые. Связь мифа, языка и поэзии

не

столько в единстве предания, сколько в единстве психологического приема, в arte

renovata forma dicendi <искусстве обновленной формы высказывания>

(<Квинтилиан

>, IX, 1, 14): переход лат. exstinguere от понятия ломания (острия) к

понятию тушения — и сравнение тембра голоса с кристаллом, который надломлен

(<Гюисманс>

), древнее сопоставление: солнце = глаз и жених = сокол народной

песни — все это появилось в разных стадиях того же параллелизма.

Я займусь обозрением некоторых из его поэтических формул.

Начну с простейшей, народнопоэтической, с 1) параллелизма двучленного. Его

общий тип таков: картинка природы, рядом с нею таковая же из человеческой жизни;

они вторят

друг другу при различии объективного содержания, между ними проходят

созвучия, выясняющие то, что в них есть общего. Это резко отделяет

психологическую параллель от повторений, объясняемых механизмом песенного

исполнения (хорического или амебейного)

и тех тавтологических формул, где стих

повторяет в других словах содержание предыдущего или предыдущих: ритмический

параллелизм, знакомый еврейской и китайской поэзии, равно как и народной песне

финнов, американских индейцев и др.

. Например:

Солнце не знало, ще его покой,

Месяц не знал, ще его сила <...>

(<Прорицание Вёльвы>, 5 )

Или схема четырехстрочной строфы, обычной в поэзии скальдов:

- 107 -

(Такой-то) король выдвинул свой стяг,

Обагрил свой меч (в таком-то месте),

Он обратил в бегство врагов,

Они (такие-то) побежали перед ним.

Либо Вейнемейнен «оставил по себе кантеле, оставил в Суоми прекрасный

инструмент на вечную радость народу, (оставил) хорошую песню детям Суоми»

(«Калевала», руна 50).

Такого рода тавтология делала образ как будто яснее; распределяясь по

равномерным ритмическим строкам, она действовала музыкально. К исключительно

музыкальному ритмическому впечатлению спустились, на известной степени

разложения, и

формулы психологического параллелизма, образцы которого я

привожу:

1а Хилилася вишня

Вiд верху до кореня,

b Поклонися Маруся

Через стiл до батенька.

2а Не хилися, явiроньку, ще ти зелененький,

b Не журися, казаченьку, ще ти молоденький.

3 (Та вилетiла галка з зеленого гайка,

Сiла-пала галка на зеленiй соснi,

Вiтер повiває

, сосенку хитає...).

а Не хилися, сосно, бо й так менi тошно,

b Не хилися, гiлко, бо и так менi гiрко,

Не хилися низько, нема роду близько.

4а Яблынка кудрява, куда нахинулась?

Не сыма яблынка нахинулась,

Нахинули яблынку буйные ветры,

Буйные ветры, дробный дождик,

b Мыладая Дуничка куды ўздумыла?

Ни

змудрей, матушка, сама ведаишь:

Прыпила мыладу ны горелычки,

Русая косица — ина так пышла.

5а Зяленый лясочек

К земле приклонiўся,

b А что-же ты, парнишка,

Холост, не женiўся?

6а Ой бiлая паутина по тину повилась,

b Марусечка з Ивашечком понялась, понялась.

- 108 -

Либо:

Зеленая ялиночка на яр подалася,

Молодая дiвчинонька в казака вдалася;

Или:

Ой, тонкая хмелиночка

На тин повилася,

Молодая дiвчинонька

В козака вдалася

7а Шаўковая нитычка к стене льнеть,

b Дуничка к матушке чалом бьеть.

8а Стелется и вьетца

Па лугам трава толковая,

b Цалуить, милуить

Михаила свою жонушку. (Сл.: Не свивайся,

не свивайся трава с повеликой, Не свыкайся, не

свыкайся,

молодец с девицей. Хорошо было

свыкаться, тошно расставаться <...>).

<...>

11а Отломилась веточка

От садовой от яблонки,

Откатилось яблочко;

b Отъезжает сын от матери

На чужу дальню сторону.

12а Катилося яблычка с замостья,

b Просилася Катичка с застолья. <...>

14а Кленова листына,

Куды тебе витер нєсе:

Чи ў гору, чи ў долину

Чи назад ў кленину?

b Молода диўчина,

Куды тебе батька оддає:

Чи ў турки, чи ў татары,

Чи ў турецкую землю,

Чи ў великую семью? <...>

16а Зеленая березонька, чему бела, не зелена?

b Красна дзевочка, чему смутна, не весела? <...>

22а Ой ў поли крыныця безодна,

Тече з ней и водыця

холодна,

b Як захочу, то напьюся,

Кого люблю, обiймуся.<...>

- 109 -

25а Не видать месяца из-за облака,

b He знать князя из-за бояров.

26а Гуси лебеди видели в море утушку, не поймали,

только подметили, крылышки подрезали,

b Князи-бояре-сваты видели Катичку, не взяли,

подметили, косу подрезали,<...>

31а Кукувала кукушка у садочку,

Прилажiўши галоўку к листочку;

Птицы спрашивают, отчего

она кукует; то орел

раззорил ее гнездо, самое ее взял;

b Дуня плачет в светличке, приложив голову к сестричке;

девушки спрашивают; ответ: она свила венок.

Ваничка его разорвал, самое к себе взял.

32а Травка чернобылка прилегает к горе,

пытает ее о лютой зиме;

b Дуничка прилегла к сестре, пытает о чужих

людях.

33а Лиса просит соболя вывести ее из бора,

b Дуничка Ваничку — вывести ее от батьки. <...>

(Польские)

<…>

41a Zielony trawnicek

Kręta rzécka struže,

b Biedna ja sierota,

Cale žycie słuže.

42a Przykryło się niebo obłokami,

b Przykryło się Marysia rąbkami,

a Okryl się jawór zielonym listeńkiem,

b Młoda Marysia bielonym czepeńkiem.

<По зеленому лужочку

Извилистая речка струится,

Бедная я сирота,

Всю жизнь служу.>

<Прикрылось небо облаками,

Прикрылась Марыся краем косынки.

Покрылся явор зеленым листочком

Молодая Марыся беленым чепчиком.>

(Чешские)

43a Koulelo se, koulelo

Červeno jabličko,

b Komu ty se dostaneš,

Má zlatá holčičko? <...>

45a Sil jsem proso na souvrati;

Nebudu ho žiti,

b Miloval jsem jedno dĕvče,

Nebudu ho miti. <...>

<Крутилось, крутилось

Красное яблочко,

Кому ты достанешься,

Моя золотая девочка?>

<Сеял я просо на краю поля,

Не буду его жать,

Любил я

одну девушку,

Не буду ее иметь.>

- 110-

(Литовские)

50 а Придет теплое лето, прилетят лесные кукушки, сядут на елке и станут куковать,

b А я матушка, стану им помогать; кукушка станет куковать по деревьям, я, сирота, буду

плакать по углам. <...>

(Латышские)

52 а Много ягод и орехов в лесу, да некому их брать;

b Много девушек в деревне,

да некому их взять. <...>

(Итальянские)

56a Fiore di canna!

Chi vo' la canna, vada a lo caneto,

Chi vo’ la neve, vada a la montagna,

b Chi vo' la figlia, accarezzi la mamma.

<...>

<Цвет тростины!

Кто хочет тростины, пусть идет в тростник,

Кто хочет снега, идет в горы,

Кому приглянулась девушка, пусть подладится к

маменьке.>

(Французская)

58a Quand on veut cueillir les roses,

Il faut attendre le printemps,

b Quand on veut aimer les filles,

Il faut qu'elles aient seize ans.

<Когда хотят сорвать розы,

Надо подождать до весны,

Когда хотят любить девушек,

Надо, чтобы им

стало шестнадцать лет.>

(Испанские)

59a A la mar, рог ser honda,

Se van los rios,

b Y detras de tus pjos,

Se van los mios. <...>

<К морю из-за его глубины

Стремятся реки,

И к твоим глазам

Стремятся люди.>

(Немецкие)

61a Dass im Tannwald finster ist,

Das macht das Holz,

b Dass mein Schatz finster schaut,

Das macht der Stolz. <...>

68a Wie schön ist doch die Lilie,

Die auf dem Wasser schwimmt,

b Wie schön ist doch die Jungfrau,

Die ihre Ehre behält.

<Что в еловом лесу темно,

Это от деревьев,

Что мое сокровище хмуро глядит,

Это от гордости.>

<Как же прекрасна лилия,

Которая

плывет по воде,

Как же прекрасна девушка,

Сохраняющая свою честь.>

(Грузинские)

69 а Речка бежит, волнуется, в речке плывут два яблочка;

b Вот и мой милый возвращается, вижу, как он шапкой машет.

70а У нашего дома цветет огород, в огороде там трава растет. Нужно траву скосить

молодцу; b Нужен молодец красной

девице.

- 111-