Вагнер Рихард. Избранные работы

Подождите немного. Документ загружается.

гией, в результате чего в них возникают колебания, которые легко можно

выдать за живую жизнь и движение прогресса. Растущее количество

открытий в области физики и, того больше, химии вызывает восхищение

философии в собственном смысле; от них даже филологии удается

получить свою вполне сносную долю. Здесь, в филологии, уже ничего

совсем нового добыть невозможно, разве что искателям археологических

кладов когда-нибудь удается обнаружить незамеченные лапидарные

надписи, преимущественно из латинской древности, что позволяет

отважному филологу внести изменения в уже известные буквы или в

общепринятое написание, и этот небывалый прогресс приносит великому

ученому достойную удивления славу. Но когда философы и филологи

встречаются на почве эстетики, им на помощь приходит физика и требует

от них неограниченного прогресса в области критики всего человеческого

и нечеловеческого. Кажется, что эксперименты в этой науке дают им

широкие полномочия на особый скепсис, позволяющий им сначала

отказаться от принятых воззрений, затем в некотором замешательстве

снова к ним вернуться и таким способом поддерживать силы для

постоянного вращения вокруг самих себя, что, впрочем, обеспечивает им

подобающую долю в вечном прогрессе. Чем меньше внимания

привлекают описанные здесь сатурналии науки, тем более дерзко и

беспощадно происходит заклание благородных жертв и возложение их на

алтарь скепсиса. Каждый немецкий профессор должен когда-нибудь

написать книгу, которая сделает его знаменитым: ныне, естественно, не

каждому дано открыть нечто новое; итак, чтобы вызвать желаемую

сенсацию, легко находят выход из положения, представив взгляды своего

предшественника в корне неверными: чем значительнее был тот, над кем

теперь глумятся, и чем хуже его понимают, тем сильнее действует этот

прием. В случаях малозначащих нечто подобное может быть даже

занятно: например, когда один эстетик запрещает поэтам создание новых

форм, а другой — снова разрешает. Но большее значение имеют ныне те

события, когда вообще всякое величие, особенно столь тягостный

«гений», выбрасывается за борт как пагубный и даже само понятие

гениальность считается принципиально ошибочным. Это и есть результат

новейшего метода науки

, которая называет себя «исторической школой».

Если до сих пор серьезный историк со

644

все растущей осторожностью опирался только на проверенные документы,

тщательно изучая их, как это надлежит делать в случае любых архивных

находок, и все же ошибался, полагая, будто этого достаточно, чтобы

установить историческое событие, то здесь против этого много возражать

не приходится; однако многие возвышенные черты, которые по традиции

подчеркивало в этом событии наше воодушевление, нередко — к

немалому сожалению самого историка — приходилось выбрасывать в

мусорную корзину; в результате изображение истории стало весьма сухим,

и, для того чтобы его оживить, приходится прибегать к помощи всякого

рода пикантных фривольностей, которые (как, например, в последних

изображениях Тиберия или Нерона) стали уже излишне остроумными. А

бестрепетный судья всего человеческого и божественного, вышедший из,

исторической школы, приверженной философскому изображению мира,

если и пользуется искусством архивария, то лишь под руководством химии

или физики. Здесь, прежде всего, с грубым глумлением отвергается любая

попытка метафизическим путем объяснить явления, которые остаются

непонятными для чисто физического познания мирового бытия. Если я

правильно понял представления ученых этой школы, то мне думается, что

решительный повод для все более наглеющего развития исторической

школы дал честный, осторожный и почти как к гипотезе относящийся к

своей работе Дарвин результатами своих исследований в области

биологии. Мне представляется также, что этот поворот явился в большей

степени результатом великого недоразумения и — особенно — весьма

поверхностных суждений при слишком рьяном перенесении взятых из нее

представлений в область философии. Эти пороки, мне кажется,

объясняются главным образом тем, что понятия спонтанное и

спонтанность вообще исключены из новой системы познания мира, и при

этом с удивительно опрометчивым усердием или во всяком случае

слишком рано. Поскольку не бывает никаких изменений без веской

причины, то становится очевидным, что самые поразительные явления,

такие, например, если говорить о самом значительном, как создания

«гения», возникают по вполне определенным, хотя подчас многим еще и

не вполне ясным причинам; мы их легко поймем, если прибавим химию к

логике. Наступит время, когда ряд аргументов логической дедукции

еще не

будет считаться достаточным

645

для того, чтобы объяснить творчество гения; тогда, чтобы вопрос снова

передать физике, на помощь призовут простые силы природы, которые

обычно считаются пороками темперамента, — пылкость воли, энергию и

упорство.

Так как с прогрессом естественных наук все тайны бытия неизбежно

должны быть в конце концов ими раскрыты, как всего лишь воображаемые

тайны, то в дальнейшем все будет зависеть уже только от познавания,

причем интуитивное познавание совершенно исключается, ибо оно дает

повод к метафизическим излишествам, иными словами, может, чего

доброго, привести к постижению таких отношений, которые должны

оставаться недоступными для абстрактно-научного познания до тех пор,

пока логика под руководством химии, сделав очевидным все и вся, не

разберется и в них.

Мне кажется, мы хотя и поверхностно (как это только и возможно для

человека, не посвященного в таинства просвещения), но все же коснулись

успехов нового, так называемого «исторического» метода в науке,

который, по мнению субъекта, осуществляющего на своей кафедре чистое

познание, только один и имеет право на существование. Достойный

персонаж, появляющийся в финале мировой трагедии! Не так-то просто

себе представить, каково должно быть на душе у этого единственного

познающего. Пожелаем же, чтобы в конце карьеры ему не пришлось

повторить восклицаний Фауста

из первой сцены гётевской трагедии! Во

всяком случае есть основание опасаться, что разделить с ним радость

познания могут немногие; а если это опасение не сбудется, то, к великой

радости познающего, государству, впрочем пекущемуся только об общем

благе, пришлось бы, как нам кажется, выложить ради этого слишком много

денег. С этой общей пользой дело обстоит скверно, хотя бы уже потому,

что трудно увидеть в субъекте, осуществляющем чистое познание,

человека как все люди. Свою жизнь он проводит перед кафедрой и за ней;

для знакомства с жизнью в его распоряжении нет более широкого

поприща, чем эта; с юности ему не дано видеть воочию предмет, своих

мыслей, и его соприкосновение с так называемой действительностью

бытия подобно блужданию в бесчувствии. Несомненно, не будь

университетов и профессуры, ради попечения о которых наше столь

гордое учеными государство выказывает такую щедрость, наш, субъект ни

у кого не вызвал бы ува-

646

жения. Вместе со своими сотоварищами по сословию и иными

образованными «филистерами» он составляет публику, к которой время

от времени присоединяются для ученых развлекательных прогулок даже

начитанные сыновья и дочери государей; искусство этому Голиафу

познания представляется только рудиментом ранней ступени

человеческого познания, чем-то вроде копчика, оставшегося у нас от

настоящего хвоста; он, правда, уделяет внимание искусству, когда оно

дает археологические доказательства его исторических выводов; так,

например, он ценит мендельсоновскую Антигону, затем картины, о

которых он может прочитать, а видеть их не должен; но влияние на

искусство он оказывает — поскольку ему надлежит присутствовать при

учреждении академий, высших школ и прочего, куда он честно вносит

свою лепту в заботе о том, чтобы не допустить в них никакой

продуктивности, а не то легко выдается случай вновь впасть в горячечное

вдохновение, свойственное уже пройденным периодам культуры. Меньше

всего ему приходит в голову повернуться к народу, которому тоже нет

дела до ученого, в силу чего трудно сказать, каким путем народ может

научиться хоть что-то познавать. И все же достойной задачей было бы

серьезно обсудить этот последний вопрос. Народ учится совсем иным

путем, совершенно противоположным тому, по какому идет профессионал

научно-исторического познания, то есть, по представлению последнего,

никак не учится. Но пусть народ и не познает — он все же что-то знает;

он знает своих великих людей, и он любит гений, который профессионалы

познания ненавидят; и, наконец, что для них совсем ужасно, народ чтит

божественное. Способным оказывать влияние на народ из факультетов,

видимо, остается только один — богословский. Взвесим, можно ли

основывать на этом надежду, что столь разорительные расходы

государства на высшее духовное образование окупятся сколько-нибудь

благотворным влиянием на народ.

Христианство еще существует; его древние церковные установления

по-прежнему столь прочны, что многих радетелей государственной

культуры это приводит в отчаяние и лишает мужества. Трудно, конечно,

установить, верит ли большая часть современных христиан настолько в

христианские догмы,

чтобы в самом деле чувствовать себя счастливыми.

Образованный — сомневается, необразованный отчаивается. Наука

делает бога-творца все более немыс-

647

лимым; но ведь явленный нам Иисусом в откровении бог с начала

существования церкви был превращаем богословами из возвышеннейшей

ясности во все менее постижимую проблему. То, что для изъяснения бога,

возвещенного нашим спасителем, вспоминают племенного бога

израильтян, создает путаницу — одну из самых страшных в мировой

истории: местью за нее во все времена, как и ныне, был все более

беззастенчиво заявляющий о себе атеизм как самых грубых, так и самых

тонких умов. Нам приходится видеть, как христианского бога изгоняют в

пустые церкви, в то время как для Иеговы среди нас возводят все более

пышные храмы, и, кажется, есть правда в том, что Иегова сможет в конце

концов окончательно вытеснить возвещенного нам спасителем бога, чье

происхождение, в силу чудовищного недоразумения, выводят от него,

Иеговы. Если Христа выдают за сына Иеговы, то любой еврейский раввин

— как это и происходило во все времена — может с успехом опровергнуть

все христианское богословие. В каком же недостойном и жалком

положении находится ныне наше богословие, если учителей священной

истории и проповедников среди народа оно способно соблазнить на

ложное толкование истинного смысла нашего Евангелия, которое нам

дороже всего! Чего же придерживается проповедник на кафедре, как не

компромиссов между глубочайшими противоречиями, тонкости которых

нас самих неизбежно вводят в заблуждение относительно веры, и мы в

конце концов вынуждены спросить, кто же тогда знает Христа? Может

быть, историческая критика

? Она сосредоточена в руках иудеев, она

совершенно так же, как любой иудей, удивляется тому, что сегодня,

воскресным утрем, еще звонят колокола по одному две тысячи лет тому

назад распятому иудею.

Как часто уже Евангелия подвергались тщательному критическому

изучению; неоспоримо правильно установлено их возникновение и

слияние в единое целое, так что в результате очевидности подделки и

неуместности всего, что порождает споры, высокий образ спасителя и его

деяния должны бы наконец явственно раскрыться перед критикой. Но на

бога, которого открыл нам Иисус, бога, которого не знали ни боги, ни

герои, ни мудрецы мира, некоторый обнаружил себя перед бедными

галилейскими пастухами и рыбаками — среди

фарисеев, учителей закона

Моисеева и жрецов — с такой пронизывающей душу силой и

648

простотой, что тот, кто его познал, счел мир со всеми его благами

ничтожным; на бога, который уже никогда больше не может явить себя,

ибо только в тот первый и единственный раз он явился нам, — на этого

бога снова с недоверием взирает критик, ибо полагает, что все еще

должен принимать его за Иегову, изготовившего мир для иудеев!

Нас должно утешать, что существуют двоякого рода критические умы и

двоякие методы науки познания. Великий критик Вольтер, этот идол всех

свободных умов, узнал о «Деве из Орлеана» из имевшихся в его время

исторических документов и полагал, что они оправдывают тот взгляд на

«Pucelle*», который он высказал в своей снискавшей славу непристойной

поэме. Но ведь и у Шиллера не было никаких других документов: что же

помогло ему узнать в этой девственнице из Орлеана «благородный образ

человечества» — безошибочное понимание или презираемое нашими

свободными умами вдохновение поэта? Причислив героиню к лику святых,

он подарил народу не только бесконечно волнующее

и горячо любимое

поэтическое произведение, но подготовил тем самым почву для

исторической критики, которая, хромая, следовала за ним: счастливая

находка документов привела ее в конце концов к достойной оценке этого

удивительного явления. Жанна д'Арк была девственницей, иначе это не

могло быть, ибо самый естественный инстинкт благодаря удивительному

повороту превратился

у нее в героический порыв во имя спасения

отечества. Взгляните теперь на младенца Христа на руках Сикстинской

мадонны. То, что там внушило Шиллеру признание чудесно одаренной

освободительницы отечества, то здесь дало Рафаэлю возможность

постичь искаженного богословием, ставшего неузнаваемым спасителя

мира. Видите, ребенок излучает на вас, на мир, далеко в мир над вами и

над всем видимым миром солнечный свет обретшего силу необходимости

решения стать спасителем и спрашивает вас: что, все это только

«означает» нечто или «есть на самом деле»?

Разве теологии так уж невозможно совершить этот великий шаг,

который оставил бы науке ее неоспоримую истину, вручив ей Иегову, а

христианскому

миру — его бога, откровенного в одном только Христе?

* Девственница (франц.). — Примеч. пер.

649

Трудный вопрос, и, конечно, еще труднее ожидать, что он будет решен.

Но и то и другое может стать еще более грозным, если задача, которая

сейчас разрешима в сфере благородной науки, некогда будет поставлена

народом и решена им по-своему. Как я уже говорил, обе части общества

— сомневающаяся и отчаивающаяся — могут в конце концов сойтись на

весьма тривиальном исповедании атеизма. И мы это уже видим. Как нам

представляется, это признание говорит только о великой

неудовлетворенности. Стоило бы задуматься, к чему она может привести.

Политик имеет дело с капиталом, в котором у большей части народа нет

своей доли. Мы видим, как эту долю стали наконец требовать. Никогда

еще после исчезновения рабства мир не оказывался в таком остром

противоречии между наличием и отсутствием имущества. Быть может,

было неосмотрительным предоставить неимущим участие в

законодательстве, которому надлежало действовать только в интересах

имущих. И сейчас уже от этого возникает достаточно много беспорядков;

чтобы противостоять им, мудрым государственным деятелям надлежало

бы добиваться, чтобы у неимущих появился по крайней мере интерес к

тому, чтобы имущество продолжало существовать. Многое

свидетельствует о том, что в нужной для этого мудрости приходится

сомневаться, в то же время угнетение действует проще и быстрее. Сила

самосохранения, бесспорно, более могуча, чем это обычно думают:

Римская империя на протяжении полутысячелетия существовала в

состоянии распада. Период в две тысячи лет, в течение которого, как мы

видим, происходило развитие великих исторических культур от варварства

до нового варварства, может, следовательно, и для нас завершиться

подобным же образом где-то в середине следующего тысячелетия. Можно

ли себе представить, в состояние какого варварства мы придем, если еще

около шестисот лет наше общение с миром пойдет в том направлении,

которое привело к гибели Римскую империю? Я полагаю, что возвращение

спасителя, которого ждали первые христиане еще при своей жизни и

которое затем стало мистической догмой — может быть, даже под

влиянием описанных в Апокалипсисе не совсем непохожих

событий, — не

лишено смысла для времени, которое мы предвидим, ибо одно нам

следует твердо помнить: если наша культура некогда полностью погибнет

от варварства, то и нашей исторической науке, критике и познающей хи-

650

мии придет конец; в то же время едва ли стоит надеяться, что богословие

выяснит наконец свои отношения с Евангелием и перед нами откроется

свободное познание откровения — без нежностей с Иеговой, и за это

спаситель обетует нам свое возвращение.

Это положило бы начало подлинной популяризации глубочайшей науки.

Тот или иной способ устранения вреда, неизбежно нанесенного развитию

человечества, — подобно тому как Шиллер своей концепцией

«Орлеанской девственницы» заранее подготовил почву для

подтверждения, которое принесли исторические документы, — мог бы

способствовать появлению истинного искусства, обращенного к —

идеальному по нынешнему времени — народу в самом благородном

значении этого слова; и подготовить таким образом почву для — ныне и во

все времена — в самом высоком смысле популярного искусства, чтобы

никогда полностью не разорвались звенья, связующие самое древнее с

самым благородным искусством; и даже сами эти усилия не могут

оказаться бесполезными. Но во всяком случае только такие произведения

искусства заслуживают благородной популярности, и это должна быть

такая популярность, которая своим воздействием поднимет современные

произведения над пошлостью господствующего ныне популярного

удовольствия.

ПУБЛИКА ВО ВРЕМЕНИ И ПРОСТРАНСТВЕ

Так можно было бы озаглавить общие размышления по поводу

отношений и связей, в которых находится творящий искусство и поэзию

индивидуум как представитель человеческого рода и та группа общества,

к которой он адресуется и которая сегодня именуется публикой. Прежде

всего мы можем установить, что отношения эти бывают двоякими: или

публика и художник подходят друг другу, или совершенно не подходят. В

последнем случае научно-историческая школа всегда и неизменно будет

винить художника и утверждать, что он никогда и ни к чему не подходит,

ибо эта школа имеет дерзость доказывать, что каждый выдающийся

индивидуум является продуктом временного и пространственного

окружения, вообще продуктом своего времени, а тем самым — того

исторического периода в духовном развитии человечества, в который ему

приходится жить. Правильность этого утверждения кажется неоспоримой;

при этом остается только в свою очередь объяснить, почему же такой

индивидуум оказывался в противоречии со своим временем, причем чем

более значительным был он сам, тем более глубоким было это

противоречие. Чтобы привести подобающий пример из самой

возвышенной сферы, позволим себе указать на Иисуса Христа, к

существованию которого соплеменники и современники отнеслись явно не

так, как если бы вскормили его в своем лоне и теперь радовались,

чувствуя свое право признать его вполне подходящим для себя

продуктом. Несомненно, время и пространство создают большие

затруднения. Если совершенно невозможно указать более подходящее

место и время для явления Христа, чем именно Галилея в те годы, когда

он совершал свои деяния, — и мы сразу же должны признать,

652

что и в наши дни какой-нибудь немецкий университет едва ли мог бы

облегчить жизнь нашему спасителю, — то в противовес этому уместно

было бы вспомнить высказывание Шопенгауэра

по поводу судьбы

Джордано Бруно, которая в благословенную эпоху Ренессанса, в

прекрасной Италии, по вине тупых монахов привела на костер человека,

которого в это же самое время на берегах Ганга чтили бы как мудреца и

святого.

Если мы не хотим углубляться в подробности хорошо известных нам

притеснений и страданий, которые всегда и повсюду выпадали на долю

великих умов и возникали из их отношений с окружающим миром, и если

мы хотим избежать объяснений более глубоких причин этого явления, то в

этом случае нам остается только признать, что сама природа этих

отношений трагична, и этот трагизм обусловлен сущностью рода

человеческого как такового, если только он согласится посмотреть на себя

трезво. Обладай человечество истинной религиозной верой, оно давно бы

пришло к такому взгляду, но, поглощенное жизненной суетой, оно жаждет

от веры освободиться.

Мы же прежде всего должны уяснить себе, что трагичность этих

отношений проистекает от подчинения каждого индивидуального явления

условиям времени и пространства, причем оба этих фактора могут стать

настолько реальными, что критика чистого разума, которая время и

пространство считает существующими только в нашем сознании, могла бы

пошатнуться. В действительности же время и пространство — тираны; при

их владычестве появление великих умов — отклонение от нормы,

бессмыслица, над которой вольно чувствующее себя во времени и

пространстве человечество как бы в угоду этим тиранам может с

некоторым правом посмеяться.

Если мы, наблюдая за ходом истории, будем следить только за

действующими в нем законами тяготения, согласно которым действие и

противодействие порождают образования, подобные тем, какие возникают

на поверхности земли, то при внезапном появлении великанов духа мы

станем в тупик:

по каким же законам они могли появиться? Тогда нам не

осталось бы ничего иного, как только предположить существование

совершенно особого закона, скрытого от взгляда историка: при помощи

таинственной наследственности он порождает некий единичный живой

дух, чья деятельность подготавливает нас и ведет

653