Вагнер Рихард. Избранные работы

Подождите немного. Документ загружается.

возникнуть снова содружества художников: это содружество начнет

существовать с того момента, когда исполнитель роли героя сделает свой

замысел общим достоянием необходимого ему содружества, и прекратит

существование в тот момент, когда замысел осуществится.

Таким образом, в этом объединении ничто не сможет окостенеть и

омертветь: оно возникнет сегодня для прославления именно данного

героя, чтобы завтра в совершенно новых условиях под влиянием

вдохновенных замыслов совсем другого индивидуума стать новым

объединением, совершенно отличным от прежнего и создающим свое

произведение искусства согласно совсем иным законам, которые в

качестве средств для осуществления новых замыслов окажутся столь же

новыми и никогда- до этого не бывшими.

Только такими и будут художники будущего, объединившиеся лишь во

имя художественного произведения. Но кто же станет художником

будущего? Поэт? Актер? Музыкант? Скульптор? Скажем без обиняков:

народ. Тот самый народ, которому мы только и обязаны еще и сегодня

живущим в наших воспоминаниях и столь искаженно воспроизводимым

нами единственным истинным произведением искусства, — народ,

которому мы

обязаны самим искусством.

Окидывая взором прошедшее, совершённое, чтобы составить себе

общее представление о месте данного явления в истории человечества,

мы можем с достаточной уверенностью определить его отдельные черты,

а из пристального рассмотрения какой-либо отдельной черты у нас часто

рождается ясное понимание целого, которое в его неопределенной

всеобщности мы в

состоянии различать лишь на основании отдельной

черты, чтобы затем охватить целое. В непосредственно созерцаемых

произведениях искусства обилие ясно различимых частностей так велико,

что мы, стараясь не потеряться в них и представить предмет в его

всеобщности, принуждены принимать во внимание только известную долю

частностей — именно ту, которая при нашем способе рассмотрения

кажется

нам наиболее характерной, — и таким образом не терять из виду

общую конечную цель. Как раз обратным представляется случай, когда мы

хотим увидеть мысленным взором

254

какое-либо явление будущего. Для этого у нас есть только одна мера, и

она находится не в будущем, в котором должно возникнуть данное

явление, а в прошлом и настоящем, то есть там, где наличествуют все те

условия, которые сегодня еще препятствуют наступлению желаемого

будущего и способствуют существованию противоположных явлений.

Сила потребностей толкает нас к самым общим представлениям,

рожденным не столько желаниями сердца, сколько необходимыми

логическими доводами, заключениями от противного — от сегодняшних

обстоятельств, признанных негодными. Все частности * в этих

представлениях исключены, потому что они могли бы оказаться

произвольными предположениями, порождениями нашей фантазии, и, по

существу, заимствованными из нынешних обстоятельств — всегда лишь

такими, какими они только и могут быть, рожденные в условиях

современности. Нам дано знать только совершенное и законченное, живой

же облик будущего может быть, конечно, лишь созданием самой жизни!

Когда он получит завершение, мы с первого же взгляда ясно поймем то;

что сегодня, под непреодолимым гнетом окружающих обстоятельств, мы

могли рисовать лишь в воображении в соответствии ,со своими

настроениями.

Нет ничего губительнее для счастья человечества, чем безрассудное

рвение в изобретении законов, которые управляли бы жизнью будущего:

цель этих низменных забот о будущем, присущих лишь мрачному

абсолютному эгоизму, — стремление только сохранить, только

обеспечить за собой на вечные времена то, что у нас есть сегодня. Для

этих забот собственность, которую следует удержать на веки веков во что

бы то ни стало, — единственный предмет, достойный деятельных усилий,

поэтому следует ограничить по возможности самостоятельность будущего,

заглушить — лучше всего полностью, — как злое, беспокойное начало,

самодеятельную жизненную силу, чтобы оградить собственность, эту

неиссякаемую материю, самовоспроиз-

* Тот, кто не в силах стать выше тривиальности и уродства нашей современной

художественной жизни, будет по поводу этих частностей задавать глупевшие вопросы,

выражать различного рода сомнения, «не понимать» и не будет стремиться понять.

Заранее ответить на все возможные вопросы и сомнения такого роди вряд ли можно

требовать от того, кто

обращается только к мыслящему художнику, а не к ограниченному

представителю современной художественной примышленности.

255

водящуюся согласно природному закону пяти процентов, созданную для

приятного и спокойного пережевывания и заглатывания. Подобно тому как

с точки зрения этих великомудрых современных забот человек — на веки

вечные или слабое, или опасное существо, которое способно

существовать лишь- благодаря собственности и должно направляться на

истинный путь с помощью законов, так и в отношении искусства и

художников единственным залогом их процветания у нас считаются

художественные институты. Без академий и уставов искусство — так мы

считаем — может каждую минуту рассыпаться и распасться; мы не можем

представить себе свободной самостоятельной деятельности художников.

Причина этого в том, что мы действительно не являемся истинными

художниками, как не являемся и истинными людьми. Чувство собственной.

неспособности, собственного бессилия, рожденное нашей трусостью и

слабостью, заставляет нас придумывать законы для будущего; стремясь

насильственно удержать эти законы, мы добиваемся, по существу, лишь

того. чтобы никогда не стать настоящими художниками, настоящими

людьми.

Так оно и есть. Мы всегда видим будущее современными глазами,

мерим людей будущего современными мерками, считая, что эти мерки

имеют общечеловеческий характер. Вынужденные признать наконец

художником будущего народ, мы видим, однако, с каким презрительным

удивлением было встречено это открытие современным

интеллектуальным художественным эгоизмом. Он полностью забывает,

что во времена национально-родовой общности, которые предшествовали

превращению эгоизма личности в религию и которые наши историки

склонны считать мифом или басней, народ был в действительности

единственным поэтом и художником; что любой материал и любую форму,

которые дышали бы жизнью и здоровьем, он может заимствовать только у

этого народа — поэта и художника; а представляет себе народ он

исключительно в том обличье, в котором видит его в современности

сквозь очки своей культуры. С его возвышенной позиции народ кажется

ему грубой и вульгарной массой, то есть своей противоположностью. При

взгляде на народ ему чудятся запахи пива и водки, он подносит к носу

надушенный платок, спрашивая с возмущением цивилизованного

человека: «Что? Чернь заменит нас в искусстве будущего? Та

256

самая чернь, которая не способна даже понять нас, когда мы творим

искусство? Что же, из прокуренных кабаков и из навозных куч на полях

воспарит прекрасное, воспарит искусство?»

Совершенно верно! Не из грязных основ вашей нынешней культуры, не

из тошнотворного осадка вашей современной утонченной образованности,

не из тех условий, которые являются единственно мыслимым основанием

нашей теперешней цивилизации, возникнет художественное произведение

будущего. Подумайте о том, что эта чернь отнюдь не является

нормальным результатом человеческого развития, а лишь искусственным

созданием вашей противоестественной культуры; что все пороки и

уродства, отталкивающие вас от этой черни, являются лишь следами той

отчаянной борьбы, которую ведет человеческая природа против своей

жестокой угнетательницы — современной цивилизации; эти страшные

следы вовсе не черты истинной природы, а лишь отражение лицемерной

маски нашей государственно-уголовной культуры. Подумайте также о том,

что там, где одна часть общества занимается необязательными

искусством и литературой, другая обязательно должна искупать грязь

вашего бесполезного существования; что там, где эстетство и мода

заполняют бесполезную жизнь, грубость и неловкость должны стать

проявлениями другой, необходимой вам жизни; что там, где пресыщенная

роскошь стремится насильственным путем утолить свой неутолимый

голод, естественная нужда может быть удовлетворена одновременно с

роскошью лишь путем мучений, страданий и уродующих забот. До тех пор

пока вы, эрудированные эгоисты и эгоистические эрудиты, будете

процветать, паря средь ароматов, должен существовать материал, из

жизненных соков которого вы извлекаете сладостные ароматы, и этим

материалом, лишенным вами своих естественных запахов, является та

самая вонючая чернь, от близости которой вас тошнит и от которой вы

отличаетесь лишь ароматом, извлеченным вами из ее же естественной

грации. До тех пор пока значительная часть всего народа тратит

драгоценные жизненные силы в бесплодных занятиях на государственной

службе, в судах и университетах, столь же значительная, если не более

значительная часть его должна ценой перенапряжения восполнить

растраченные понапрасну жизненные силы своими собственными. И, что

самое худшее, если

257

в этой перенапрягающейся части народа душой всякой деятельности

стало только то, что приносит пользу, то с другой стороны обнаружилось

такое уродливое явление, когда абсолютный эгоизм повсюду утвердил

свои законы и высовывает свою уродливо искаженную в гримасе улыбки

физиономию из массы буржуазной и крестьянской черни.

Но, говоря о народе, мы не имеем в виду ни вас, ни чернь: только когда

не будет ни вас, ни черни, можно будет говорить о народе. Уже сейчас

там, где нет ни вас, ни черни, существует народ — он живет среди вас и

черни, но. только вы этого не подозреваете; если бы вы об этом

догадались, вы тем самым стали бы частью народа, ибо нельзя знать о

народе, не принадлежа к нему. Образованный, как и невежда; стоящий на

высшей ступени общественной лестницы, как и стоящий на низшей;

выросший в роскоши, как и бьющийся в нужде; воспитанный в ученом

бессердечии, как и развившийся в атмосфере порока и жестокости, —

лишь

только он почувствует стремление вырваться из состояния

трусливого приспособления к преступным условиям нашей общественной

и государственной жизни или из состояния тупого смирения; почувствует

отвращение к пошлым радостям нашей бесчеловечной культуры или

ненависть к преклонению перед выгодой, которая выгодна не тому, кто

нуждается, а тому, кто не испытывает нужды; почувствует презрение

самодовольным рабам (к этому самому низменному роду эгоистов!) или

гнев против дерзких насильников над человеческой природой, — только

тот, следовательно, кто черпает силу для сопротивления, для

возмущения, для борьбы против поработителей человеческой природы из

глубин подлинной, неискаженной человеческой природы и из вечных прав

ее абсолютных потребностей, а не из комбинации высокомерия и

трусости, дерзости и смирения — следовательно, государственно-

правовых установлении, создающих эту комбинацию, — поэтому только

тот, кто должен сопротивляться, возмущаться и бороться, открыто

признает эту необходимость, готовый нести любое страдание, готовый,

если надо, пожертвовать собственной жизнью, — только он принадлежит

к народу, ибо он и подобные ему испытывают общую нужду. Нужда

даст

народу господство над жизнью, возвысит его до единственной силы жизни.

Нужда заставила некогда сынов Израиля, которые превратились

258

в тупых и грязных вьючных животных, перейти через Красное море; и нас

нужда должна заставить перейти через Красное море, если нам суждено,

очистившись от позора, достичь земли обетованной. Мы в нем не потонем,

оно несет гибель лишь фараонам нашего мира, которые уже однажды

были поглощены там со всеми присными — высокомерные, гордые

фараоны, которые позабыли о том, что однажды бедный сын пастуха

своим мудрым советом спас их и их страну от голодной смерти! Народ же,

избранный народ, прошел через море в землю обетованную, которой он и

достиг, после того как вместе с песком пустыни смыл с себя последние

следы рабства.

Поскольку бедные сыны Израиля привели меня в область самой

прекрасной поэзии, вечно юной, вечно истинной народной поэзии, то в

заключение я предлагаю задуматься над смыслом одной замечательной

легенды, которую некогда создал грубый, нецивилизованный народ —

древние германцы, побуждаемые к тому не чем иным, как внутренней

необходимостью.

Виланд-кузнец

, радуясь своему умению, ковал искуснейшие

украшения и надежное оружие. Однажды купался и в море и увидел

летящую девушку-лебедя со своими сестрами. Сели они на берег,

сбросили свои лебединые одежды и поплыли. Загорелся Виланд горячей

любовью, устремился к прекрасной девушке и завладел ею. Любовь

победила девичью гордость, и стали они жить в счастье блаженстве,

заботясь лишь друг о друге. Дала она ему как-то кольцо и сказала, чтобы

он никогда не возвращал ей его: как ни любит она Виланда, все же тоскует

по прежней свободе, по тому, как летала она на свою родину, на

блаженный остров, и силу для полета ей давало это кольцо. Выковал

Виланд множество колец, похожих на это кольцо, и повесил их все на одну

веревку, чтобы она не смогла отличить свое.

Однажды вернулся он домой после долгой отлучка и увидел, что дом

его разрушен, а жена улетела!

Жил на свете король Нейдинг, который прослышал про искусность

Виланда; захотелось ему захвататить кузнеца, чтобы только на него

одного он работал. И король нашел повод для насилия: золото, из

которого ковал Виланд украшения, добывалось на земле Нейдинга,

значит, Ви-

259

ланд обворовывал короля. Король ворвался в дом кузнеца, напал на него,

связал и увел с собой.

При дворе короля Виланд должен был ковать для Нейдинга все то

полезное, прочное и добротное, в чем нуждался король: посуду, орудия и

оружие, которое помогло королю расширять свои владения. Для такой

работы Нейдинг должен был снять с кузнеца веревки, чтобы тот мог

свободно двигать руками и ногами; но он боялся, что Виланд убежит. И

придумал король перерезать кузнецу сухожилия на ногах, ибо он здраво

рассудил, что для работы кузнецу хватит одних рук.

Так и сидел погруженный в печаль искусник Виланд, чудо-кузнец, у

своего горна за работой, множа богатства своего повелителя, и как жалко

и безобразно он хромал, когда вставал! Кто опишет его горе, когда он

вспоминал о своей свободе и своем искусстве, о своей красавице жене!

Кто опишет его гнев против короля, который причинил ему столько

страданий! .

Сидя у горна, он смотрел на голубое небо, где однажды увидел

летящую девушку-лебедя; там было ее блаженное царство, там она

свободно летала, пока он сидел в дымной кузнице и дышал чадом,

стараясь для Нейдинга! Жалкий, пригвожденный к своему месту человек,

ему никогда не найти жены!

Пусть он навеки будет несчастным, пусть ему не суждено больше

никогда радоваться, лишь бы ему удалось отомстить — отомстить

Нейдингу, который ради своей корысти обрек его на такие страдания! Если

бы ему только удалось истребить злодея и его отродье!

День и ночь думал он о страшной мести, день за днем росли его

страдания, день за днем росла жажда мести. Но как же ему, хромому

калеке, отважиться на борьбу и погубить своего мучителя? Стоит ему

решительно и смело шагнуть — и он упадет, а враг будет глумиться над

ним!

«О ты, моя далекая возлюбленная жена! Если бы у меня были твои

крылья! Если бы у меня были твои крылья, чтобы отомстить и улететь от

этого позора

!»

Тогда сама нужда распрямила крылья в измученной груди Виланда и

пробудила вдохновенную мысль в его голове.

Нужда, страшная и всесильная нужда научила порабощенного

художника тому, что не сумел бы сделать ни один человек. Виланд сковал

себе крылья! Крылья, чтобы смело

260

взлететь и отомстить своему мучителю, — крылья, чтобы улететь на

блаженный остров к своей жене!

Он совершил это, совершил то, чему его научила крайняя нужда. Он

взлетел, несомый созданием своего искусства, и с высоты поразил

Нейдинга в самое сердце, и устремился в радостном смелом полете туда,

где его ждала возлюбленная его юности.

О ты, единственный прекрасный народ! Ты сам сотворил эту легенду и

ты сам — этот кузнец! Создай же себе крылья и взлети!

ОПЕРА И ДРАМА

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

Один из моих друзей сказал, что, выражая свои мысли об искусстве, я у

многих лиц вызвал неодобрение не столько тем, что старался выяснить

причину бесплодия нашего современного художественного творчества,

сколько моим стремлением определить условия будущей его

плодотворности. Ничто не может удачнее характеризовать наше

общество, чем это наблюдение, сделанное моим другом. Мы все

чувствуем, что поступаем не так, как следует, и даже не отрицаем этого,

когда нам прямо о том скажут, но стоит только сказать, как нам должно

поступать правильно, показать, что это правильное ни в каком случае не

является чем-то недостижимым для

человека; что, наоборот, оно вполне

возможно и даже явится необходимым в будущем, — тут-то мы

почувствуем себя оскорбленными, ибо, раз допустив это, мы не находим

уже оправдания для дальнейшего пребывания в этих неплодотворных

условиях. В нас воспитали честолюбие настолько, что мы не желаем

казаться ленивыми и малодушными, но у нас не

хватает его для

действительно живой деятельности. И настоящим сочинением мне

придется вновь вызвать то же недовольство, тем более что я стараюсь

здесь не только в общих чертах — как я это делал в. моем «Произведении

искусства будущего», — но и исследуя подробно детали, указать

возможность и необходимость более плодотворного художественного

творчества в области поэзии и музыки.

Однако я поневоле испытываю робость при мысли, что еще больше

будет то недовольство, которое я вызову, говоря о недостойных условиях

существования нашей современной оперы. Многие хорошо относящиеся

ко мне люди не

262

могут понять, как у меня хватило духу столь беспощадно нападать на

знаменитейшего из современных оперных композиторов

, в то время как я

сам оперный композитор и таким образом рискую навлечь на себя упрек в

самой необузданной зависти.

Не стану отрицать, я долго боролся с собой, раньше чем решился на то,

что написал, и в той форме, в какой я это сделал. Все эти нападки —

каждый оборот фразы, каждое выражение, — после того как они были

написаны, я спокойно перечел, точно взвесил, могу ли я это предать

гласности в такой форме; я понял наконец, что при сих строго

определенных воззрениях на каждый предмет, о котором идет речь, было

бы трусостью и недостойным малодушием не высказаться о наиболее

блестящем представителе современных оперных композиторов так, как я

это сделал. Все, что я говорю о нем, уже давно не может служить

предметом спора среди большинства честных художников; но

плодотворна не тайная злоба, а открыто выраженная и определенно

мотивированная вражда: она приносит с собой то необходимое

сотрясение, которое очищает воздух, отделяет истинное от поддельного и

уясняет то, что надо уяснить. Я не имел, однако, в виду открыть эту войну

ради нее самой, я должен был открыть ее, ибо после того, как только в

общих чертах высказал свои взгляды, я чувствовал, что необходимо еще

точно и определенно высказаться насчет подробностей; мне важно было

не только дать некоторый толчок, но и подробно разработать свои идеи.

Чтобы меня ясно поняли, я должен был пальцем указать на самые

характерные явления нашего искусства. Ведь не мог же я взять этот палец

обратно, сжавши кулак, спрятать его в карман, как только дело дошло до

явления, в котором наиболее наглядно представляется заблуждение в

искусстве, — заблуждение, которое, чем ярче оно сказывается, тем более

ослепляет смущенный глаз, желающий видеть ясно, чтобы не ослепнуть

вполне. Если бы я руководился единственно почтением к этой личности,

то мне пришлось бы или вовсе не приниматься за работу, исполнить

которую я, по своему убеждению, считал себя нравственно обязанным,

или пришлось

бы преднамеренно ослаблять ее силу; в таком случае я

должен был бы затемнять самое очевидное, необходимое для точного

понимания.

Каков бы ни был приговор над моей работой, одно в ней должен

признать всякий, даже самый враждебный мне

263