Смирнов И.П. Олитературенное время. (Гипо)теория литературных жанров

Подождите немного. Документ загружается.

IV. ЧТО ФАНТАСТИЧНО В ФАНТАСТИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ?

ности. Однако олитературивание мифа рекодирует его и делает от-

личным от самого себя. Обслуживая фантастику, миф теряет свою

универсальность. Из рассказа о происхождении всезначимого он

преобразуется в повествование о частном и уникальном. Миф рож-

дается заново, противореча себе. Метаморфоза в «Превращении»

Кафки вписана в семейную, а не в мирообъемлющую ситуацию. Точ-

ка отсчета для такой партикуляризации мифа

—

волшебная сказка,

в которой исследователи справедливо усматривают начало фантас-

тической словесности

258

Постмифогенный человек готов представить себе не только то,

что реальность идеальна, но и то, что одна идеальность замещаема

новой. Если мифогенный субъект владеет (хотя бы и мнимо) всей

полнотой истории, то постмифогенный обладает историей парци-

ально, лишь в ее текущий момент. Постмифогенность постепенно

пробивает себе путь к модернистичности (проходя в средневековой

христианской культуре и стадию премодернизма). Иначе говоря, мо-

дернизм есть частичная власть над временем

—

безвластие относи-

тельно темпорального целого.

Фантастическая литература отрицает и архаический quasi-исто-

ризм, и историзм модернизма. Смысл фантастического

—

в том, что

оно разоблачает историзм модернизма в качестве недостаточной, в

сличении с мифом, власти над временем, не возобновляя при этом

мифотворный подход к историчности. Фантастическое дополняет

альтернативной историей или реверсом модернистскую однонаправ-

ленность, однолинейность времени. Изменение в фантастической

модели мира изменяемо как обратимое или как происходящее иначе

чем общеизвестно. Но оно все же изменяемо, т. е. не мифично.

Ср.

хотя бы: Hans Richard Brittnachcr, Gescheiterte Initiationen. Anthropologische

Dimensionen der literarischen Phantastik.

—

In: Nach

Todorov...,

15—29.

О ГРОТЕСКЕ

И РОДСТВЕННЫХ ЕМУ

КАТЕГОРИЯХ

—

Давайте будем стаканами.

Александр Введенский.

Минин

Пожарский

РОДСТВО РАЗЛИЧНОГО

1.1. Упреки в адрес фантазмологии, которыми была открыта пре-

дыдущая глава, следует переиначить, говоря об исследовании гро-

тескно-чудовищного. Обычно оно концептуализуется в посвящен-

ной этому предмету научной литературе, в том числе и в знаменитых

трудах Вольфганга Кайзера и Бахтина, как член такого противопос-

тавления, которое охватывает все искусство и раскалывает его на две

области, притом что сфера не-гротескного, в свой черед, может выс-

тупать как допускающая дихотомизацию.

Так, по Кайзеру (Wolfgang Kayser, Das

Groteske.

Seine Gestaltung

in Malerei und Dichtung (1957), Oldenburg, Hamburg 1961), гротеск:

1) выкликает из мира демонические силы (202), контрастируя тем

самым и с Божьими, и с человеческими делами; 2) выражает собой

психическую работу, совершаемую в нас имперсональным «Es» (202),

т. е. оппозитивен продуктам, которые производят как «Ich», так

и «Ober-Ich»; 3) творит образ отчужденной реальности (198—199),

отпадающей, надо думать, от той, что выступает для субъекта в виде

интимно знакомой и/или нормативной

Если

труде Кайзера за различением гротескного и не-гротескно-

го приходится подозревать следы триадического мышления, то Бах-

тин строго дуалистичен (Μ. Μ. Бахтин,

Творчество

Франсуа Рабле

2SÖ

Влиятельная теория Кайзера наложила отпечаток и на славистику

—

ср., напри-

мер:

Hans Günther, Das

Groteske

bei

Gogol'.

Formen und Funktionen, München

1968;

Norbert Franz,

Groteske Strukturen in der Prosa

Zamjatins,

München 1980.

• 141 •

V. О ГРОТЕСКЕ И РОДСТВЕННЫХ ЕМУ КАТЕГОРИЯХ

народная

культура

средневековья

Ренессанса,

Москва

1965

°).

«Гротескный реализм», наследующий обрядово-карнавальной куль-

туре, размыкает у Бахтина границу, отчленяющую отдельное тело от

окружающей его среды, нейтрализует таким путем свойственный

нам страх смерти и неотрывен отсюда от победительного «празднич-

ного смеха» и «радостного» преобразования материи. Гротеск («вто-

рая правда о мире», 94) есть

данном случае единственная альтерна-

тива любой серьезности, всяческой завершенности, так что tertium

non datur.

Было бы нетрудно показать, что обсуждаемый подход был харак-

терен

для многих других авторов, занимавшихся гротеском. Густав

Рене Хоке, например, увидел в гротеске одно из важных стилисти-

ческих средств «маньеризма» (Gustav René Носке,

Manierismus in

der

Literatur.

Sprach-Alchimie und esoterische Kombinationskunst (1959),

Reinbek bei Hamburg 1967, 116 ff), оспаривавшего извека (начиная

с античности) в рамках «азианистской фантастики» «attizistisch-

klassisch-konservative "Mimesis"» (14). Я не собираюсь, однако, изла-

гать исчерпывающим образом разные научные модели гротескного

искусства, чего достало бы на самостоятельную работу.

Кратко представленные здесь теории гротеска можно было бы

подвергнуть критике эмпирического порядка, аргументируя от мате-

риала. Разве остраненный-отчужденный мир в литературе всегда

имеет гротескные формы? Лев Толстой, большой мастер остранения,

обращался

гротескному письму

«Холстомере», но в большинстве

его текстов иновидение мира не гротескно

261

. Неужели и впрямь гро-

теск неизменно связан со смехом? Явление философу «черного мо-

наха»

одноименном рассказе Чехова

или

тени отца будущему мсти-

телю в трагедии Шекспира интуитивно ощущается как гротеск, но

эти сцены отнюдь не комичны

262

. Гротеск не миметичен? Как быть

260

Подробно о концептуализации гротеска у Бахтина см.: Н. Д. Тамарчснко, Роман

и гротеск (Означении идей Бахтина для современной теории романа).

—

Известия

РАН. Серия Литературы и Языка, 2005, т. 64, № 6,3-12.

261

Критику, направленную в адрес Кайзера, инициировал Лео Шнитцер (Leo Spitzer,

Besprechung von: Wolfgang Kayser, Das Groteske: seine Gestaltung in Malerei und

Dichtung (1958). - In: Das Groteske in der Dichtung, hrsg. von Otto F. Best, Darmstadt

1980,

50—68), который упрекнул разбираемую им книгу в недостаточно полном

охвате фактов (в ней не задеты анализом «аллегорические» гротески позднего

Средневековья).

2в2

Ср. еще: Lee В. Jennings, The Ludicrous Demon. Aspects of the Grotesque in Post-

Romantic Prose, Berkeley, Los Angeles 1963, где утверждается, что в гротеске ужаса-

ющее в обязательном порядке интерферирует со смешным. Стоит отметить, что

Бодрийар

—

в противовес Бахтину

—

изобразил выход тела за его естественные пре-

делы как подчиняющийся принципу не столько триумфирующего веселья, сколько

зла:

Jean Baudrillard, Les stratégies fatales, Paris 1983.

• 142 •

Родство различного

тогда с населяющими литературу калеками, скажем, с героем гого-

левской « Повести о капитане Копейкине», которому в 1812 г. ото-

рвало руку и ногу и который предпринимает против общества

то,

что

древние называли «hybris» (т. е. разрушающую социальные нормы

акцию)? Как ни теоретизируй или как ни ссылай инвалидов на мало-

доступный ладожский остров Валаам, что было сделано после конца

Второй мировой войны в СССР по приказу из Кремля, они принад-

лежат-таки

«жизненному миру». Но

сколько-нибудь развернутая

полемика с попытками вместить гротеск

отвлеченное рассуждение,

ведущаяся

эмпирическом плане, не входит

в мою

задачу.

Чтобы вы-

строить собственную теорию, чужие обобщения нужно опровергать

на абстрактном же уровне.

Мой тезис состоит в том, что гротеск входит в сеть близкород-

ственных феноменов,

которым, в первую очередь, относятся такие,

как страшное и das Unheimliche (термин едва ли переводимый на

русский язык, но имеющий точное соответствие в английском: «un-

canny»). Только если мы не абсолютизируем предмет постижения,

по-нарцисстски отрывая его от всего прочего, мы способны изба-

виться от ограничивающего наш ум, как ничто другое, дихотомизи-

рования (или продолжающего таковое посредством итеративного

применения дизъюнкции трихотомизирования). Чтобы проникнуть

в многообразие генеративных практик, которыми человек владеет

как синхронно, так и диахронно, какое-то из их явлений должно

быть помещено в семейство сходно-несходных фактов творчества,

предполагающее, что они будут многомерно оппозиционированы от-

носительно иных, поддающихся, как и они, обобщению. Учет подо-

бия-в-различии позволяет выстроить многозначную логику креатив-

ной работы. Эта логика будет неизбежно семантической, потому что

она, в ее стремлении учесть множественное, обязана обогатить не-

глубокий, быстро исчерпываемый набор мыслительных (логических)

операций за счет того, что modus operandi будет привязан к modus

vivendi

— к

эссенциально-экзистенциальным категориям.

1.2. Если верить Кьеркегору («Понятие страха», 1844

263

), нас пу-

гает

Ничто,

открывающееся

нам в виде

того,

что возможно. Страх ис-

пытывает исторический, становящийся человек, который

—

в своем

развитии

—

вынужден ломать запреты. История случается по той

причине, что индивид не только дан себе, но и отнесен к полу, так

сказать, иносамотождествен. Потеря себя перед лицом возможного,

исторического имеет, таким образом, сексуальную подоплеку, обус-

26J

Цит. но: Sören Kierkegaard, Werke /. Der Begriff Angst, übers, von L. Richter, Reinbck

bei Hamburg 1960,13 ff.

• 143*

V. О ГРОТЕСКЕ И РОДСТВЕННЫХ ЕМУ КАТЕГОРИЯХ

ловливается половым вожделением. Кьеркегор связал страх с перво-

грехом Адама и Евы. Много позднее к почти такой же идее страха

придет Сабина Шпильрейн (Sabina Spielrein, Die Destruktion als Ur-

sache des Werdens (1912).

—

In: S. S.,

Ausgewählte

Schriften,

Bd. 2, Ber-

lin 1986, 110—129), которая, правда, будет опираться в своей статье

о том, как «я» отрекается от себя в любви к особи противоположного

пола, не на Кьеркегора, а на учение Ницше о Дионисе

264

. Мысль

о слитности Эроса и Танатоса Фрейд, как известно, перенял у своей

пациентки и ученицы, Шпильрейн

265

В том, что страх растет из переживания индивидом самоотсут-

ствия, не приходится сомневаться

266

. Не выдерживающим критики,

однако, выглядит уравнивание Кьеркегором категорий Ничто и воз-

можного. Бытие-в-потенции, в том числе и историческая изменчи-

вость трансцендентального субъекта, вовсе не означает, что мы оказы-

ваемся in vacuo. Скорее, мы удваиваем тем самым нашу бытийность.

Место индивида становится пустым, ничего не значащим и потому

внушающим ему страх тогда, когда он оценивает свою позицию в ка-

честве аннулируемой, т. е. уступаемой Другому, конкуренту. Эрос

действительно вбирает в себя Танатос, но не потому ли, что прибав-

ляет (хотя бы потенциально) к двум сексуальным партнерам третье

лицо,

которое они зачинают, которому предстоит сменить их обоих?

«Царь Эдип» Софокла недвусмысленно указывает на причину испы-

тывания сексуального страха: отец боится быть замещенным своим

детищем. В. Н. Топоров с полным на то основанием подчеркнул, что

страх ассоциируется человеком с нехваткой пространства, аргумен-

тировав это положение тем, что связал этимологически «Angst»

с «Enge», а «ужас» с «узостью» и возвел эти звуко-смысловые комп-

лексы к вед. «amhas» = «тупик» и т. п.

267

Вместе с тем страх имеет

и темпоральное измерение, которое нельзя игнорировать. В диамет-

ральном расхождении с Кьеркегором приходится думать о том, что

угрожающей индивиду будет та ситуация, в которой он ощутит себя

вытесненным соперниками из истории

—

из его персональной, ма-

2(i1

О психогенезе идей, сформулированных Шпильрейн, см. подробно: Magnus Ljung-

gren, Sabina and Isaak Spielrcin.

—

In: On the Verge. Russian Thought Between the

Nineteenth and the Twentieth Centuries, cd. hy F. Bjorling, Lund 2001,79-95.

265

Об их отношениях подробно см., например: Александр Эткинд, Эрос невозможного.

История психоанализа в России, Санкт-Петербург 1993,159 ел.

2GG

К понятию страха у Кьеркегора ср. интересные наблюдения в статье Михаила Ям-

пол ьского «Форма страха» (в: Семиотика страха, под ред. Н. Букс, Ф. Копта, Па-

риж, Москва 2005,339-355).

267

В. Н. Топоров, Поэтика Достоевского и архаические схемы мифолотческого мыш-

ления («Преступление и наказание»). - В: Проблемы поэтики и истории литера-

туры (Сборник статей), под ред. С. С. Конкина, Саранск 1973,100-102.

• 144 •

Родство различного

лой, или из большой, социально-политической и общекультурной

2ί

Страх в конечном счете гнездится там, где эквивалентные величины

агональны. Охваченный страхом индивид переживает, по точному

выражению Леонида Липавского (начало 1930-х гг.), «каталепсию

времени»

269

Страшное тематизируется в литературе (как фантастической, так

и не-фантастической), которая имеет дело с борьбой двойников

(с фрактальностью, вносящей в мир хаотическую неопределенность:

кто есть кто?), с насильственной деидентификацией личности (про-

исходящей, среди прочего,

тюрьмах и концлагерях), с исчерпаемос-

тью отдельной жизни на фоне продолжающегося существования

других (как в толстовской «Смерти Ивана Ильича») и т. п.

270

Этот

род литературы оспаривается и отменяется в особом типе героики

—

в художественных текстах о самопожертвовании, преодолении стра-

ха, всегда циркулировавших в словесном искусстве, но особенно рас-

плодившихся в нем в тоталитарные времена

271

. В философии такой,

упраздняющей страх, литературной продукции соответствует хрис-

тианский и, в пику Гегелю, антиисторический трактат Кьеркегора.

Разумеется, что апология бесстрашия не способна сколько-нибудь

адекватно выявить смысл того, что она отрицает,

—

страха. Героика

составляет, таким образом, элемент многомерного жанрового проти-

вопоставления: с одной стороны, она контрастирует

антигероикой

—

сатирой (§

1.1.3.2),

с другой

—

с фобийными текстами, с литерату-

рой, отнимающей у действующих лиц их принадлежность к истории.

1.3. Если деидентификация вызывает страх, то das Unheimliche

посещает того, кто расколот в удвоенной идентичности. Страх овла-

девает психикой, исходя от тела, так или иначе предназначенного

к исчезновению. Не по себе же (un-heimlich) нам становится при том

условии, что психика ввергается во внутреннее противоречие.

Мне придется вернуться к уже затронутой статье «Das Unheim-

liche», где Фрейд постулировал, что занимавшее его психическое со-

2ГЛ

Ср. замечание А. А. Хансен-ЛС»вс о лоисторичности («нрекосмичности») «древнего

ужаса», тематизироваиного ιι искусстве символистов второго призыва: Aage А.

Hansen-Löve, Zur Typologie des Erhabenen in der russischen Moderne. - Poelica.

1991.

Bd. 23. Heft 1-2,182.

2(й

Леонид Лиияпскнн, Иссле()ование ужаса, Москва 2005,18-40.

270

В статье «О некоторых мета<|юрах страха » русской эмигрантской литературе»

Владимир Хазаи показал, сколь сильно проникнуто фобиями сознание изгнанни-

ков (в: Семиотика страха, 280-308). Вполне очевидно, что эмигранты вынуждены

расстаться с ролью агенсов истории, вершащейся на их

роли

не.

271

Как в рамках государственного искусства, выдвигавшей) на передний план лип,

гибнущих ради raison d'État, так и за этими н|>сделами (ср. хотя бы «Подвиг» На-

бокова).

• 145 •

V. О ГРОТЕСКЕ И РОДСТВЕННЫХ ЕМУ КАТЕГОРИЯХ

стояние рождается из «всевластия мысли», которая подчиняет себе

реальность, проецирует себя на нее. Грезы студента Натанаэля из

«Песочного человека» Гофмана содержат в себе, по мнению Фрейда,

das Unheimliche, потому что «я»

—

на манер первобытных анимис-

тов

—

распознает свое отражение во внешней и чуждой ему среде

272

Гофман, однако, повествовал о такой психике, которая вовсе не отыс-

кивала себя и только себя в обступающем ее мире, которая была

потрясена тем, что любая воспринимаемая ею персона выступала

расщепленной, двуипостасной. Натанаэль пребывает ребенком и в ин-

тимном семейном окружении, и в атмосфере запугивающей его бас-

ни о приходе «песочного человека»; отца героя сопровождает негатив-

ная тень, адвокат Коипелиус, который позднее и сам разъединится

в образах торговца барометрами, Джузеппе Коппола, и профессора

Спаланцани; студент влюблен как в дальнюю родственницу, Клару,

так и в механическую куклу, Олимпию, однако и последняя не толь-

ко автомат: когда она погибает, из нее струится кровь.

В тексте Гофмана, как и в остальных произведениях, в которых

выражает себя das Unheimliche, индивид

—

соответственно своей ге-

терогенной психике

—

участвует сразу в двух историях (так, майор

Ковалев включен Гоголем и в сюжет об обнаружении отрезанного

носа в свежевыпечеином хлебе (pars pro toto), и в сюжет о превраще-

нии этой части тела в статского советника, затесавшегося

толпу мо-

лящихся в Казанском соборе (totum pro parte)). Две истории не обя-

зательно изображаются в литературе в виде происшествий частного

плана, как в приведенных примерах, но нередко принимают в ней

и крупный (эпохальный) масштаб (как, скажем, в романе Честертона

«The Man, who was Thursday», где тайный полицейский агент пола-

гает, что проник в гнездо анархистов, в действительности, лишь ра-

зыгрывающих, как и он, роли врагов государства; das Unheimliche

особенно отчетливо обнаруживает себя в концовке этого текста, ког-

да глава тайной правительственной rcsp. противоправительственной

организации оказывается к тому же и обладателем вообще трансцен-

дентной людям власти)

'. В фантастической литературе das Unheim-

liche воплощается в противоречивом соприсутствии естественно

- Фрейд не сближал das Unheimliche и гротеск, однако попытки такого рода пред-

принимались его последователями

—

см., например: Michael

Stcitf,

Zur Definition

des Grotesken: Versuch einer Synthese (1970). -

In:

Das Gwieske in der Dichtung, 69-84.

О двойном вхождении человека в разнородные макропстории (в хрип-панскую и в

революционную) и о cm не-по-себс-бытии повествуется также в пастернаковском

«Докторе Живаго». Под этим углом »рения далеко не случайна интертскстуальнам

отсылка Пастернака к Гофману: подобно тому, как адвокат Коипелиус убивает в вос-

приятии Натана:->л>1 его отца, адвокат Комаровскпи доводит до самоубийства стар-

шей) Живаго.

• 146 •

РоОство различного

и противо(сверх)естественно происходящих событий. В художест-

венных текстах, нацеленных на производство иллюзии правдоподо-

бия или имеющих и впрямь фактическую подоплеку, этой категории

подчинено изображение лиц, ведущих двойную (тайную и явную)

жизнь (таков, например, в «Петербурге» Андрея Белого Липпанчен-

ко,

вместе и террорист, и агент Охранного отделения).

Тексты о расколотом «я», как и фобийные, зеркально симметрич-

ны,

обратны апологетике, но в данном случае такой, которая герои-

зирует персонажа (с гамлетовской родословной), отбрасывающего

прочь свои сомнения, превозмогающего раздвоение (между любовью

и социально-политическим долгом, между принадлежностью семье

и верностью революционному делу и

т.

п.). Герой этого сорта обрета-

ет самотождественность в борьбе как с самим собой, так и с внешним

противником.

Но собственным Другим субдискурса, где доминирует das Un-

heimliche, служит и идиллия, коль скоро ее персонажи часто не знают

расхождения между психическим и отириродным, находятся у себя

дома (Zuhause), в мире репродуцирования, а не разнозначного проте-

кания событий, в малом геопространстве, обойденном исторической

изменчивостью. Бахтин писал:

Идиллическая жизнь и ее события неотделимы от... кон-

кретного пространственного уголка, где жили отцы и де-

• ды, будут жить дети и внуки

Пришла пора сказать, что литература, сосредоточенная на страхе,

также противоречит идиллической, а не только похвалам бесстра-

шию.

Она стирается, преодолевается, например, в греческом романе,

восстанавливающем идентичность возлюбленных после пережитых

ими разнообразных

—

часто смертельных

—

опасностей. Выше я пи-

сал о том, что в своей основе конструктивные жанры представляют

собой шестичленную схему (героика/сатира, идиллия/гротеск, ко-

мика/трагика). Эти текстовые ансамбли различаются по прелагае-

мым ими трактовкам субъектного и объектного времени. Но и сам

субъект может быть неодинаково соотнесен с собой в темпоральном

плане (то неся в себе идею исчезновения из истории, то будучи ре-

презентантом двойного исторического бытия). Фундаментальное

логико-смысловое членение конструктивных жанров допускает тем

самым усложнение, дополнение своих бинарно связанных элементов

за счет таких, которые входят в многомерные оппозиции. Точно так

М. М. Бахтин. Формы времени и хронотопа и романс Очерки но историческом ио-

:>тикс (1937—38).

—

В: М. М. Б., Литературно-критические статьи, составите m

С. Г. Бочаров, В. В. Кожиной. Москва 1986. 258.

• 147 •

V. О ГРОТЕСКЕ И РОДСТВЕННЫХ ЕМУ КАТЕГОРИЯХ

же могут разниться между собой толкования объектного времени.

Именно в этом пункте возникает распадение литературы на фантас-

тическую и не-фантастическую. Первая уходит прочь от объективно

данной нам истории, вторая следует ей.

Хайдегтер представил страшное и das Unheimliche как одно и то

же.

Страх есть для него самое бытие-в-мире и растет из открытия-

освоения целого, по сравнению с которым бытующий совершенно

незначителен. Угрожающее нам неопределенно. Оказываясь один на

один с миром, бытующий испытывает «die Unheimlichkeit». Отне-

сясь к целому, он как бы теряет домашний очаг

275

. Хайдеггеровское

«бытие-к-смерти» содержит в себе апорию, поскольку неотрывно

присовокупляет к бытию небытие. Учитывая это обстоятельство,

правомерно заключить, что определение страха в «Бытии и време-

ни» было произведено автором с разорванной психикой, изнутри

того,

чем является das Unheimliche. Das Unheimliche бывает в лите-

ратуре и пугающим, и комичным (как, например, в прозаических

текстах Д. А. Пригова, где повествователя непрошенно перебивает

и оспаривает его alter

ego

270

Распознание целого делает нас вовсе не

ничтожно малыми, но, напротив того, эквивалентными всему и, ста-

ло быть, гасит страх, который владеет нами как раз тогда, когда у нас

нет доступа к миру, блокированного противником.

НЕСОБСТВЕННО СУБЪЕКТ

2.1.

После того, как были эксплицированы страшное и das Un-

heimliche, можно обратиться, наконец, к гротескно-чудовищному

277

Оно возникает из присоединения объектного к субъектному. Сказан-

ное не должно означать, что сопряжение того и другого непременно

«снимет» границу между отдельным телом и его окружением, как

старался представить дело Бахтин

278

. Объектность субъекта может

275

Martin Heidegger, Sein und Zeit (1926), 8. Auflage, Tübingen 1957,184-191.

27G

Ср., u частности: Дмитрии Притв, Вопреки к Сорокину Владимиру Георгиевичу

от Пригова Дмитрия Александровича.

—

In: Gruppa. Texte aus Moskau, hrsg. von

Thomas Wiedling, Stuttgart |sine anno|, 82-127.

277

Термин «гротеск» отсылает, прежде всего, к изобразительным средствам искусства,

к его приемам выразительности. Между тем гепология

—

дисциплина, имеющая

дело также, а часто и в первую очередь, с семантикой художественных текстов. По-

этому я предпочитаю вести речь о «гротескно-чудовищном» (монструозность

и формальна, и субстанциальна), исходя из традиции. начатой Бепвепуто Челлипи

и его «La vita...» (1558, 1565).

278

Эта идея восходит

9-й книге «Политени», где Платон называет источником чудо-

вищного отнрп родное в человеке.

• 148 •

Несобственно субъект

быть запечатлена литературой, кроме этого, в таких мотивах, кото-

рые имеют в виду психосоматические дефекты индивида, его недо-

статочную субъектность. Сюда относятся: глупость

279

(свойственная,

допустим, Угрюм-Бурчееву из гротескного шедевра Салтыкова-

Щедрина «История одного города»), отсутствие у тела каких-либо

членов (гоголевский «Нос», таким образом, синтезирует das Un-

heimliche и гротеск) и т. п. вплоть до автоканнибализма, которому

предаются Петенька из «Шатунов» Мамлеева или безымянный гур-

ман из рассказа В.

Г.

Сорокина «Зеркало», вошедшего в его книгу

«Пир». К гротескной гипосубъектности литературные персонажи

часто принуждаются и извне (подобно свифтовскому Гулливеру,

опутанному лиллипутами).

Еще один комплекс гротескных мотивов (тотемистических по

происхождению), также не учтенный Бахтиным, формируется во-

круг представления об объектах (прежде всего, зоо- и техноморф-

ных),

как бы имеющих субъектный статус или покушающихся на та-

ковой. Очень часто эти субъективированные объекты (бунтующие

роботы и т. п.) составляют негативный план героических текстов:

здесь достаточно будет напомнить о св. Георгии, освобождающем

женщину из-под сексуальной власти дракона (многочисленные ли-

тературные отклики на легенду прослежены в: Савелий Сендерович,

Георгий Победоносец

в русской культуре. Страницы истории, Bern

е. а. 1994).

В свете всего изложенного становится ясным, что чудовищное не

есть то, чем исчерпывается субъект, который, с точки зрения Жиже-

ка, не способен достичь в акте самосознания идентичности (раз тот,

кого он мыслит, уже не он) и который поэтому постоянно сталкивает-

ся в себе с «вещным остатком», с тем, что бесформенно в своей недо-

ступности уму, с лакановским «реальным» (наделенным неизбывно

гротескными чертами)

280

Авторефлексивная субъектно-объектность, взятая в широком смыс-

ле,

дает нам возможность примеривать к себе разные логические опе-

рации: и ставящие субъектность на грань исчезновения (« страх),

и разлагающие ее на неоднородные слагаемые (= das Unheimliche).

и вменяющие ей объектность. Логика требует, чтобы к трем назван-

ным категориям (S -> non-S; S -• (SI vs. S2); (S vs. О) -> (S & О))

была присоединена четвертая, вырастающая из негации как субъекта

(S),

так и объекта (О): (S vs. О) -> (non-S & non-O). To, что рассмат-

О ней я писал подробно н: Игорь П. Смирнов, Психодиацютшу/ика., 294-304:

меси же (332 ел.) см. мои предварительные суждения о чудовищном.

2Hil

Slavoj 2izek, Grimassen des Realen. Jacques Lacan oder die Monstrosität des Aktes,

übers,

von I. Charim e. a., Köln 1993,92 ff.

• 149 •