Смирнов И.П. Олитературенное время. (Гипо)теория литературных жанров

Подождите немного. Документ загружается.

III.

В) ДВА ТИПА ДРЕВНЕРУССКОГО СТИХОСЛОЖЕНИЯ

Прежде страшнаго и грознаго твоего, ангеле, пришест-

вия

[звательный падеж отодвинут вовнутрь

стиха,

но,

тем не

менее,

является его смысловым центром]

умоли

[повелительное наклонение] о

мне грешнем о рабе

твоем имрек.

Возвести

[повелительное наклонение]

ми конец мой, да

покаюся

[повелительное

наклонение]

п$л

своих злых,

да отрину

[повелительное

наклонение]

от

себе бремя гре-

ховное.

Далече ми с тобою путешествати

[синтаксическая

неот-

меченность

интонационном завершении

периода].

Страшный и грозный ангеле

[конструкция с

вокативом],

не устраши

[повелительное наклонение]

мене маломощ-

наго.

Дай

[повелительное наклонение]

ми, ангеле [ср. первую

из цитировавшихся

строк],

смиренное свое пришествие

и красное хождение

[синтаксический параллелизм]

и велми ся тебе возрадаю

[грамматически неотмеченная

строка].

Напой

мя,

ангеле

[императив,

вокатив],

чашею спасения.

Нужно обратить внимание на то, что неотмеченные грамматиче-

ски стихи

этих двух отрывках являют собой параллелизм межстро-

фического характера. Именно симметрия как будто асимметричных

составляющих текста отсутствует

ритмической прозе, которая пре-

одолевает повторяемость, едва заметно преобразуя местоположение

слов и синтаксис. Вот как компануется вступление

«Слове о поги-

бели...»:

О, светло светлая и у красно украшена, земля Руськая!

И многыми красотами удивлена еси: озеры многыми

удивлена еси, реками и кладязьми м'Ьсточестьными, го-

рами, крутыми холми...

226

Постпозиция прилагательного сменяется в процитированном

пассаже, изобилующем повторами, нулевым определением (ср.: «го-

рами»),

затем препозицией эпитета

(ср.:

«крутыми»).

Проза, подрывавшая в своем развертывании поэзию и вместе

с ней языческую ритуализацию жизни, была наиболее подходящим

для христианства дискурсивным полем, в котором главным, наряду

226

Памятники литературы древней Руси. XIII век, под ред. Л. А. Дмитриева, Д. С. Ли-

хачева, Москва 1981,130.

• 120 •

///. Ъ) Два типа древнерусского стихосложения

с агиографией, стало летописание. Ритмизованность древнерусского

и вообще средневекового повествования сделалась Другим стиха, ко-

торый в свою очередь также приспособился (по меньшей мере уже

в «Акафисте Богородице» Романа Сладкопевца, созданном не позд-

нее 626 г.) к историзму, выбрав себе форму инхоативной поэзии.

2.1.

Молитвословный стих имел, так сказать, плановую природу,

воплощая собой

—

с той или иной степенью строгости

—

предзадан-

ные тексту правила, по которым тот складывался. Наряду с этим

в гимнографии и стихах покаянных бытовала такая версификация,

которая не опиралась на какую-либо абстрактную модель, возникая

всякий раз как событие данного конкретного произведения. Молит-

вословному стиху противостоял в древнерусской христианской

культуре не столько раешник (художественно-коммуникативное

средство ее народных низов, как и былинная, распевно-лирическая,

плясовая и частушечная поэзия), сколько стих, не определяемый как

таковой заранее

—

из системы предустановлений. Вопреки Гаспаро-

ву, утверждавшему, что до XVII в. у русских не было термина, обо-

значавшего поэтическое искусство, оно имело

—

в своей текстурной

манифестации

—

название, пусть и расплывчатое: «стихира».

Стихотекстуры могли вступать в организационный контакт с мо-

литвословной поэзией, который нельзя понимать иначе как дискур-

сивно-полемический. Приведу в качестве примера стихиру, прослав-

лявшую Сергия Радонежского в роли вдохновителя русских войск

во время Куликовской битвы

227

Преподобие отче Сергие

[звательный падеж делает

пес-

нопение

как

будто подобным молитвословному

стиху],

ты врач душам и телом явися

[в этой строке текст

от-

клоняется от молитвословного

канона,

но она

представ-

ляет

собой внутристиховой

параллелизм],

источая недужным исцеления струя

[неотмеченность],

даром же пророчествия украшен [синтаксическая ин-

версия,

как и

в молитвословном

стихе]

прорицати я ко настоящая будущая

[повтор

неотмечен-

ности;

обе

неотмеченные строки синтаксически

парал-

лельны,

открываясь

деепричастием/инфинитивом]

молитвою князя вооружив

[повтор

инверсии],

варваров победити,

хвалящих отечество твое разорити

[рифма],

но сами богопораженною язвою

227

Н. С. Серит на, Стихиры Сергию Радонежскому как памятник отечественной) net-

потиорчества. - В: ТОДРЛ.т. XXXVIII, Ленинград 1985,343.

• 121 •

III.

В) ДВА ТИПА ДРЕВНЕРУССКОГО СТИХОСЛОЖЕНИЯ

трупия их достойно падоша [концовка

не

упорядочена ни

силлабически, ни интонационно-синтаксически].

Приведенный текст стихотворен (хотя бы его финал и выглядел

хаотичным,

—

возможно, соответствуя теме: описываемому пораже-

нию и бегству татар), однако цикличность здесь не имеет за собой

твердого образца, перекликаясь, правда, иногда с молитвословной

поэзией (т. е. будучи интерстихотворной), но выступая вместе с тем

(в рифмованных строках) и как добытая hic et nunc.

Стихотекстуры вошли в восточнославянский обиход уже очень

рано,

о чем свидетельствует, среди прочего, стихира, адресованная

архангелу Михаилу в XI в.

228

(ср. «Канон» Ивана Грозного):

Яко велия слава твоя и чинъ страшьнъ, пламеное бо

дьрьжа въ руч*к оружие [первая строка находится в ра-

мочном отношении с последней в этом строфоиде

—

ср.

в обоих случаях одноначалие:

«ЯКОР],

присно пр^дъ личьмь божиемь служиши неуклоньно

[препозиция причастия контрастирует с последующими

постпозициями

определений],

воиньства небесьнаго воиноначальникъ ключь ся, влады-

ка [постпозиция эпитета],

и на земли июд*Ьискыхъ людии, Михаиле, дъвовоевода

яви

ÇA

[постпозиция эпитета],

яко въ истину вьсЬхъ чесаря бога: ткмь тя вьси велича-

емъ [рамка].

2.2.

В стихах покаянных, которые могли входить в литургию,

текстурность оказалась вне какой-либо конкуренции, подчинив себе

этот поэтический жанр во всем его объеме. Таков, к примеру, стих

(в издании А. М. Панченко

229

) «Плакася Адамо», уже очень рано

включенный в песнопения на Великий Пост

230

Плакася Адамо предъ раемо скдя:

«Раю мои, раю, прекрасный мои раю [трехкратный по-

втор лексемы]!

Цит. по: Rcinhold Trautmann, Altrussisches Lesebuch, Teil 1.11.-14. Jahrhundert,

Leip-

zig 1949, 10.

229

Памятники литературы древней Руси. Вторая половина XVI века, под ред.

Л.

А. Дмитриева, Д. С. Лихачева, Москва 1986,550.

230

Об истории этого текста см. подробно: Н. С. Серегина, Покаянный стих «Плач Ада-

ма» распева Кирила Гомулина.

—

В:

Памятники культуры. Новые открытия.

Пись-

менность.

Искусство.

Археология.

Ежегодник

1983,

Ленинград

1985,258—262;

О. А. Са-

вельева,

«Плач Адама*, круг источников и литературная семья памятника.

—

В:

Памятники литературы и общественной мысли эпохи феодализма (Археография

и источниковедение Сибири), под ред. Е. К. Ромодановской, Новосибирск 1985,

164-182.

• 122 •

///. b) Два типа древнерусского стихосложения

Мене бо ради, раю, сотворено бысте [еще один повтор],

А Еввы ради, раю, заключено бысте [синтаксической па-

раллелизм, рифма].

Увы мн'к, грешному,

Увы-ы-ы безаконену [параллелизм определений]!

CoirrfciiiHxo, господи, согр'Ьшихо [внутристрочный по-

втор],

И безаконеновахо [повтор корневой морфемы: ср.: «беза-

конену»].

Уже азо не вижу раискыя пища,

Уже азо не слышу архангелеска гласа [синтаксический

параллелизм].

Согр^шихо, господи, coijrfeiimxo [внутристрочный по-

втор],

Боже милостиве, помилуй мя, падшаго» [вокатив в на-

чале стиха].

3.1.

Древнерусская поэзия была революционизирована в XVII в.,

когда возвращающаяся к себе речь маркировала не свои начала, как

в молитвословном стихе, но завершения (рифмованные)

231

и когда

на место неметрических текстур пришли силлабические вирши. Вы-

дающийся стиховед, Гаспаров, не смог принять идеи Тарановского по

той причине, что он не мыслил стих вне метрики, которой можно

придать некий математический вид. Между тем поэтическая речь

бывает и не метрической, сугубо ритмической, так что повторяе-

мость в ней не поддается счету.

Более того, поэзия существует не только a priori, не только в каче-

стве структуры, которую мы реконструируем из текстов. Она имеет

место и там, где текст самоволен, где он строит себя сам, не подчиня-

ясь мыслительным схемам, предшествующим произведению искус-

ства. История, возглавленная Христом, вторгается в поэзию по-раз-

ному: в том числе и так, что она делает стихотворный текст уникумом

речепорождения.

3.2.

Итак, поэтическое искусство в своих неодинаковых манифе-

стациях удовлетворяет сразу и классическому структурализму, и

постструктуралистским методам изучения речевого творчества, как

они были изложены, к примеру, Б. М. Гаспаровым

. Ни та, ни дру-

231

Все же и в ранней силлабике ощутима остаточная инхоативиость, присутствующая

там в виде акростишной тайнописи, - см. подробно: А. М. Папчснко, Русская сти-

хотворная культура XVII века, Ленинград 1973,63 ел.

232

Борис Гаспаров, Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования,

Москва 1996.

• 123 •

III.

В) ДВА ТИПА ДРЕВНЕРУССКОГО СТИХОСЛОЖЕНИЯ

гая исследовательские процедуры не вправе претендовать на то, что

они исчерпывающе адекватны объекту. Помимо всего прочего, текст

обладает своим вербальным временем, текущим от его начала к кон-

цу, историей собственного синтагматического развертывания.

сти-

хотворном искусстве она может быть общей для множества текстов

подобно тому, как в жизненном мире существует социальная исто-

рия,

или же случаться экземплярно

—

в данном тексте, соответствуя

тогда эго-историям, времени персонально обособленного существо-

вания

233

. Но и в этом втором случае стихи продолжают быть сопо-

ставлением противоположного. Они как будто продвигаются вперед,

меняя внутри себя форму повторов и сближаясь с художественной

прозой (как она была определена выше). При этом, однако, они во-

зобновляют самое повторяемость, оставаясь тем самым стихами.

Недаром стихотекстуры локализуются в покаянной поэзии, соотносящей тех, кто

ее рецитирует и реципирует, с собюй

—

в акте размышлений о бренности земного

бытия.

ЧТО ФАНТАСТИЧНО

В ФАНТАСТИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ?

...чтобы было все понятно

нужно жить начать обратно.

Александр Внедепский.

Значенье

моря

ГЕТЕРОГЕНЕЗИС

1.1. Большинство определений так называемой фантастической

литературы конструируется таким образом, что при этом не дефини-

руется, в чем состоит суть того, что ей противоположно,

—

того, что

мы могли бы подвести под категорию нефантастического словесного

искусства. Этот методологический просчет с закономерной мститель-

ностью влечет исследовательскую мысль к тому, что литературной

фантастике так или иначе приписывается свойство, противоречащее

понятию фантастического. Предмет дефиниции, игнорирующей

противоположное данному предмету, оказывается противополож-

ным самому себе. Чем меньше в определении дизъюнктивного, тем

больше в нем такого конъюнктивного, которое создает contradictio in

adjeeto.

Вот суждение о фантастическом Владимира Соловьева, выска-

занное им (1899) в предисловии к повести А. К. Толстого «Упырь»

(1841):

...отличительный признак подлимно-фантастического:

оно никогда не является, так сказать, в обнаженном

виде. Его явления никогда не должны вызывать прину-

дительной веры в мистический смысл жизненных про-

исшествий, а скорее должны указывать, намекать на

него.

В подлинно-фантастическом всегда остается внеш-

няя,

формальная возможность простого объяснения из

обыкновенной, всегдашней связи явлений, причем, од-

• 125 •

• IV. ЧТО ФАНТАСТИЧНО В ФАНТАСТИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ? •

нако,

это объяснение окончательно лишается внутрен-

ней вероятности. Все отдельные подробности должны

иметь повседневный характер, и лишь связь целого дол-

жна указывать на иную причинность

234

Как видно из цитаты, литература с соловьевской точки зрения

только тогда и бывает фантастической, когда она маскирует сверхъ-

естественность изображаемого ею мира. Перед нами концептуализа-

ция фантазмов, выполненная применительно к тексту, написанному

в момент кризиса романтизма и наступления новой реалистической

эпохи. Специфика жанра (или, может быть, сверхжанра, т. е. особой

литературности, проникающей в самые разные области словесного

искусства) стирается дважды: во-первых, фантастика берется в ка-

честве «мистического» нарушения каузальных ожиданий, свой-

ственных «практическому разуму», и, во-вторых, сам этот здравый

рассудок объявляется необходимым дополнением, вуалирующим от-

клонения от доксы. Однако доксу с ее объяснительными моделями

возмущают не только мыслительные эксперименты писателей, но

и сенсационные научные открытия, дерзкие философские доктрины

и т. п. Сверх того, докса кишит «мистицизмом» (суевериями, повсе-

дневными магическими действиями, надеждами на чудо).

В наши дни теорию фантастической литературы Соловьева под-

хватил Тодоров. Фантастический художественный текст, согласно

очень влиятельному мнению Тодорова, манифестирует колебание

(«hésitation») повествователя между естественным и сверхъестест-

венным объяснением изображаемого события

23Г

Нет сомнения в том,

что подобного рода тексты найдутся в литературе романтизма и ран-

него реализма. Но неужели колебания, о которых ведет речь Тодо-

ров,

всегда присущи и рассказчику в современной научной фантас-

тике с конституирующей ее полной рационализацией невероятного,

чудесного?

236

Кроме Соловьева, на Тодорова, надо полагать, оказал воздействие

и Кайуа («Au cœur du fantastique», 1964—1965). К фантазмам в изоб-

разительном искусстве исследовавший их Кайуа подошел крайне

субъективно и выборочно (отсеяв из обсуждаемого материала, на-

пример, большую часть произведений Босха). Основанием для этого

произвола послужило отождествление фантастического с таинствен-

2М

В. С. Соловьев, Собр. соч., т. 9 (Санкт-Петербург), Брюссель 196G, 377.

235

T/.velan Todorov, Introduction à la littérature fantastique, Paris 1970, 61 ff.

236

Модель Тодорова многократно обсуждалась в научном литературе

—

ср. хотя бы

один

M:J

последних сборников, посвященных его идеям: Nach Todoror. Beitrage zu

einer Definition des Phantastischen in der Literatur, hrsg. von С Ruthner, U. Rcl>ci\

M. May, Tübingen 2006.

• 126 •

Гетерогенезис

ным. Воистину фантастично для Кайуа не просто неправдоподобие

наглядного образа, но такое послание автора реципиентам, которое

оторвано от своей воплощенности в зримые формы. Последние

вполне могут соответствовать общепринятому порядку видения

и мышления

237

. «Колебания» рассказчика занимают у Тодорова то ме-

сто,

которое Кайуа отвел отрыву сообщаемого от подразумеваемого.

Ясно,

что литературная фантастика, даже если называть ее сверх-

жанром,

—

понятие, все же требующее расширения за счет учета дру-

гих искусств и других, чем естественный язык и письменность, меди-

альных средств. Но попробуем опрокинуть концепцию Кайуа на

литературу. Фантастика в словесном творчестве и впрямь часто име-

ет дело с загадкой и откровением. Однако сама по себе тайна в лите-

ратуре отнюдь не обязательно фантастична, как, скажем, во многих

романах о происхождении героя, скрытом от него. Более того, в де-

тективных повествованиях тайна облигаторным образом не фантас-

тична. Диффузное представление о не-фантастическом ведет, среди

прочего, и к тому, что подлежащий постижению предмет подается

в качестве с трудом расшифровываемого. Придется повториться:

любой жанр

—

криптообразование, коль скоро он не феноменален,

а ноуменален.

Библиотечные полки ломятся от фантазмологических научных

трудов. Но я довольствуюсь для мыслительного разгона пока отсыл-

кой только к трем названным, дабы не утонуть в море мнений, взба-

ламученном способностью человека быть заведомо недостоверным

и убедительно-завораживающим одновременно, что Кайуа спутал

с нашей иной склонностью

—

утаивать информацию, которой мы де-

лимся только с посвященными.

1.2.1. Ответ на вопрос о том, с чем вступает в конфликт фантас-

тика, очень короток: с социокультурной историей. Литературные

тексты, пусть не все, но все же в большинстве своем,

—

плоды вымыс-

ла, однако имагинативными продуктами являются и самые разные

иные социальные и дискурсивно-медиальные инициативы человека,

преобразующие его и его самосознание. Воображаемое историзует

реальность, делая ее идеальной, т. е. изменяемой в самой ее сущнос-

ти.

Без наличия лишь мыслимых (желаемых) обстоятельств история

не могла бы состояться. С другой стороны, имагинативное, каким бы

безудержным оно подчас ни бывало, диалектически теряет по ходу

истории свою чистоту, свою укорененность в грезе, свою сугубо мен-

тальную природу, поскольку инкорпорируется в социальных уста-

новлениях и в затвердевающих дискурсивных практиках. Чтоб

от-

237

См.: Роже Кайуа, В глубь фантастического. Отраженные камни, переиод H. Km

УШ-

НОЙ,

Санкт-Петербург 2006.11-128.

• 127 •

IV. ЧТО ФАНТАСТИЧНО В ФАНТАСТИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ?

вечать духу истории, литература и вынуждена брать назад, как по-

стулировалось выше (§

1.1.2.2),

свои семантические изобретения,

пульсировать между неверифицируемостью и как бы верифицируе-

мостью. Фантастическое представляет собой особую форму вообра-

жаемого. Свою особость оно может получать только в конфронтации

по отношению к воображаемому в целом. Фантастическим оказыва-

ется, следовательно, мир, в котором историчность теряет свою реле-

вантность либо полностью, либо разделяя ее

другой, альтернативной

историчностью. Нередко фантастический текст борется с имагина-

тивностью

218

, всегда склонной к реализации: в «Мы» Замятина кон-

структору космического корабля хирургическим путем удаляют из

мозга центр творческого воображения после того, как чаемая отступ-

никами от утопического порядка революция совершилась.

Воображаемое создает дифференциацию времен. Реальность на-

стоящего отличается, с одной стороны, от реальности, ставшей более

или менее идеальной, разместившейся в индивидуально-коллектив-

ной памяти, от прошлого, и, с другой

—

от сугубой идеальности, от

будущего. Время, образующееся в результате имагинатив-ной рабо-

ты,

однонаправлено: оно устремляется от

того,

что было реальностью

и снова является таковой, к тому, что его конституирует, к самому

себе, к несомненной идеальности будущего. Но чтобы запустить ли-

нейный процесс, его нужно фундировать, чему посвящает себя ми-

форитуальный человек, который помнит

то,

чего не было. Приморди-

альное общество предвосхищает всю допустимую историю и потому

видит себя как лишь повторяющего ее, она концентрирована для

него в arché, в Акте Творения. Ранняя социокультура quasi-историч-

на, не имея собственной истории, отчуждая историю от себя в сторо-

ну баснословного первовремени.

Если не-фантастическая литература рисует картину поступатель-

но (из прошлого в будущее) изменяющегося мира, то художествен-

ная фантастика изображает реверс времени, его обратный ход (на-

рушая, если воспользоваться терминами физики, второй закон

термодинамики). Не следует путать эту фантастическую темпо-

ральность с христианской моделью, в которой время единоцелостно,

открыто в абсолютное будущее и вместе с тем ретроспективно. Эта

хроногенетическая двунаправленность вообще не позволяет средневе-

ковым авторам и читателям разграничивать фантастическое и нефан-

тастическое, что я постарался продемонстрировать в приложении

к житийной литературе. В фантастическом же тексте историческая

'-•

См. также: Eric S. Rabkin, Imagination and Survival: the Case of Fantastic Litera-

ture. - In: The Fantastic Other. An Interface of Perspectives, cd. by B. Cooke e. a., Am-

sterdam, Atlanta. G A 1998, 10 ff.

• 128 •

Гетерогенезис

изменяемость мира становится обратимой помимо того, что из на-

стоящего намечается путь в грядущее. Вторая возможность, которой

обладает фантастическое в его борьбе с историчностью, заключается

в том, что оно изображает иную, чем данную нам, историю, рел

яти-

визует историю нашего мира. M

Понятие реверса уже всплывало в фантазмологии. Эрик Рабкин

свертывает к реверсу всю фантастику:

The structure of diametric reversal, which signals the fan-

tastic in narrative, might, in theory, arise just as readily in

any mental activity that occurs through time or in any tem-

porally extended perception

2{y

Фантастическое, однако, двулико. Обратимость времени состав-

ляет его важную часть, но этим фантастика, которая творит также

комплементарную историчность, не исчерпывается.

1.2.2. Фантастическое часто без остатка растворяется исследова-

телями в воображаемом

и тем самым исподволь или открыто воз-

водится в характеристику любого литературного текста (как на том

особенно решительно настаивал Борхес). Розмари Джексон пишет:

In a secularized culture, desire for otherness is not displaced

into alternative regions of heaven or hell, but is directed

towards the absent areas of this world, transforming it into

something «other» than the familiar, comfortable one. In-

stead of

alternative order, it creates «alterity», this world

replaced and dis-located. A useful term for understanding

and expressing this process of transformation and defor-

mation is «paraxis». This signifies par-axis, that which lies

on either side of the principle axis, that which lies alongside

the main body. Paraxis is a telling notion in relation to the

place, or space, of the fantastic, for it implies an interticable

link of the main body of the «real» which it shades and

threatens

241

'-*' Eric S. Rabkin,

The

Fantastic in Literature, Princeton, New Jersey 1976, 189.

Своего максимума это растворение достигло у Славой Жижека, для кото|юго фан-

тастическое эквивалентно идеологическому, политическому, желаемому и т. п. и и

принципе реализуемо (Slavoj Zizek, Die Pest der Phantasmen. Die Effizienz des Phan-

tasmatischen in den neuen Medien (1997), ül>crs. von A. L. Hofbauer, Wien 1999).

Многие утверждения Жижека сами отдают фантастикой, которая сстсствснним

образом проявляет себя в научном тексте, игнорирующем ее своеобразие: ил на-

званной книги можно с изкмлением узнать, например, что fist fucking - это рай-

ский секс.

Rosemary Jackson, Fantasy: Ute Literature υ/ Subversion, London, New York 1981, 19.

Ср.

также выведение фантастического из дублирования тел в: Elisabeth Vonarburg,

• 129 •