Смирнов И.П. Олитературенное время. (Гипо)теория литературных жанров

Подождите немного. Документ загружается.

III.

А) ЛИТЕРАТУРА И САКРАЛЬНОЕ

ний Римлянин, выходец из Византии Лазарь Муромский, венгр

Ефрем Новоторжский, литовец Довмонт Псковский, татарин Петр

Ордынский, немцы-юродивые Прокопий Устюжский, Исидор Твер-

дислов. При всей своей мизогенности, проистекавшей из отрицания

родового культа, средневековая культура освящала, наряду с муж-

чинами, также женщин (Марию Египетскую и др. в Византии; Евф-

росинию Полоцкую, Анну Кашинскую и др. на Руси). Линда Кун,

изучавшая позднеантичные сочинения о праведницах, вывела вклю-

чение женщин в число сакральных персонажей из того обстоятель-

ства, что основоположным принципом христианства является

«universal salvation»

204

. Разумеется, так. Но сюда нужно добавить,

что повторение-в-Другом, распространенное в джендерную область,

требует, чтобы женщины, попадающие в поле зрения агиографии,

соревновались бы с мужчинами и даже превосходили их: своим

крайним аскетизмом Мария Египетская посрамляет Зосиму, превоз-

носившего себя за благочестие; блаженная Феодора из рано переве-

денного на Руси византийского жития Василия Нового

—

источник

специального тайного знания о мытарствах души после смерти; Ев-

фросиния Полоцкая не слушается брата, отговаривающего ее от па-

ломничества в Иерусалим (он не догадывается о том, что сестра пус-

кается в свое последнее путешествие, желая скончаться в святых

местах), и осиливает трудную дорогу, «вземши мужскую крепость»,

как формулирует житие этой монахини из правящего социального

слоя в редакции, помещенной в «Степенной книге царского родосло-

вия».

2.2.2.

Христианская концепция истории нашла себе в агиогра-

фии сфокусированное и самое что ни есть адекватное жанровое во-

площение. Жития делают из Четвероевангелия как бы work-in-pro-

gress

—

агиографы дописывают Священное Писание за его пределом.

Так же, как Христос исправляет первогенезис всех людей, святые

спасают от вырождения отдельных представителей рода человечес-

кого,

врачуя больных и возвращая полноценность калекам. Герой

агиографии

—

это всегдашний homo novus, что отчетливо осознава-

ли (вслед за ап. Павлом) авторы житий, стереотипно именуя святых

«новыми чудотворцами». Будучи хранителем и продолжателем

евангельской традиции, гарантом непреходящей актуальности ново-

заветной истины, житийный жанр лишь весьма умеренно реагировал

на переход от раннего Средневековья к позднему, случившийся в во-

сточно-славянском ареале в конце XIV в. Начиная с этого эпохаль-

204

Lynda L Coon, Sacred Fictions. Holy Women and Hagiography in Late Antiquity,

Philadelphia, University of Pennsylvania Press 1997,146.

• 110 •

4Вечный

историзм*

ного рубежа

205

в житийную литературу проникают некоторые неиз-

вестные в прошлом топосы. В их числе нужно прежде всего назвать

подвиг молчания, который апологетизировали такие агиографы, как

Епифаний Премудрый и Пахомий Логофет. С этим, отвечавшим

исихастскому учению, пониманием сакрального поведения коррели-

ровали более специфические мотивы, всплывающие только в от-

дельных позднесредневековых житиях. Так, исихастскому обособле-

нию индивида, предпринимаемому им в поисках мистического

приобщения Божественной энергии, соответствует в житии Сергия

Радонежского сцена не-встречи двух святых, знающих, тем не менее,

друг о друге и помимо непосредственного коммуникативного кон-

такта. Когда Стефан Пермский, спешащий в Москву из своей епар-

хии,

проходит

десяти или более верстах

от

Троице-Сергиевой лавры,

молитвословя ей, ее настоятель во взаимном дистантном привет-

ствии молча поднимается из-за трапезы, чуя, где сейчас находится

его «духовный брат». С распространением на Руси византийского

исихазма, приходящимся на XIV—XV

вв.,

теснейшим образом связа-

ны стилистические особенности местной агиографии этого времени.

Насыщенный разного вида тавтологиями (например, полиптотона-

ми),

стиль «плетения словес», разработанный Епифанием и Пахоми-

ем

206

был оборотной стороной той несказуемости, которая отличала

для молчальников Высшее начало (согласно усвоенной исихастами

апофатике Дионисия Ареопагита, непознаваемость Бога диалектиче-

ски предполагает, что он может

быть

назван сразу многими именами,

не обнимающими, однако, «всё во всём»: и «Благом», и «Сущим»,

и «Мудрым», и т. д.). Вербальная избыточность в позднесредневе-

ковых житиях

—

следствие крайней нехватки языковых средств, ко-

торые выражали бы богоугодные деяния. Агиограф потрясенно

(ekplexis) взирает

на

своего героя, «не обр^таа словес потребных, по-

добных даянию его» (житие Сергия Радонежского), и оттого пере-

бирая

длящейся пробе всяческие обозначения одного и того же со-

205

О позднем Средневековье, очерченном

на

западно-европейском примере как само-

стоятельная эпоха Йохаиом Хёйзингой (пит.

но:

Johan Huizinga,

Herbst

des

Mittel-

alters (1919), hrsg. von K. Köster, Stuttgart 1975), см. подробно в приложении

древнерусскому

материалу:

Д. С. Лихачев:

1) Культура Руси времени Андрея

Руб-

лева и

Епифания

Премудрого,

Москва 1967; 2)

Развитие

русской

литературы

X-XVII

веков,

Ленинград 1973, 75-126; И. П. Смирнов, О

древнерусской

культу -

ре...,

75-115.

206

К риторической технике Епифания ср., например: Faith С. М. Kitch,

The

Literary

Style of

Epifanij

Premudryj.

Pletenie

slaves (- Slavische Beiträge, Bd. 96), München

1976;

Jostein Bartncs, The Function of Word-Weaving in the Structure of Epiphanius'

Life of

Saint

Stephen,

Bishop

Perm'.

- In:

Medieval Russian

Culture,

ed. by H. Birn-

baum, M. S. Flier (- California Slavic Studies, XII), Berkeley e. a. 1984,311-342.

• 111·

III.

А) ЛИТЕРАТУРА И САКРАЛЬНОЕ

бытия или человеческого качества. Упомянутые и прочие инновации

совершаются все же при подавляющем преобладании в житиях тех

топосов и словесных формул, которые уже были известны раннему

Средневековью. И главное: агиография XIV—XV вв. сохраняет в не-

трансформированном состоянии свою изначальную жанрогенериру-

ющую установку на удвоение чудес, творимых святым и из жизни,

и из смерти. Жанровый консерватизм оказался сильнее генеральной

исторической динамики, увлекшей русскую культуру от ее первого

большого христианского этапа развития к второму. Впрочем, следует

оговориться, что в позднем Средневековье альтернативно к житий-

ной литературе возникают тексты, некоторым образом дополняю-

щие и замещающие ее. Таков рассказ инока Иннокентия о смерти

Пафнутия Боровского, описывающий исключительно последние

земные часы этого преподобного и сжимающий тем самым агиогра-

фическую тотальность, которая вбирает в себя здешний и загробный

миры, до порогового промежутка между ними. Таково же «Слово

о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя

Русского», не содержащее, как и сочинение Иннокентия, перечня

посмертных чудес, производимых героем. «Слово...» о неканонизи-

рованном церковью (в отличие от Пафнутия Боровского) Дмитрии

Донском

207

имитирует и подменяет собой житийную литературу

208

и опять же уделяет подчеркнутое внимание агонии героя: не жизне-

дарению-из-смерти, но смерти, вклинившейся в еще-жизнь. Как вид-

но,

радикальное новаторство происходит пока поодаль от агиогра-

фии, не внутри жанра.

В следующем столетии житийный жанр вступает в критическую

полосу бытования. История, эманировавшаяся евангелеподобными

житиями, вернулась к ним в XVI в. извне

—

как сила, могущая воз-

действовать на них и подтачивать их смысловой базис. Я не буду

вдаваться в диахронологику культуры

209

, где лежат самые глубоко

расположенные предпосылки, обусловившие расшатывание жанра,

и ограничусь ниже феноменологическими замечаниями о том, как

оно проявляло себя. Трудности, испытанные агиографией, состояли

в расстройстве режима экономии, которое выражалось в литератур-

ном производстве (как и во всяком ином, впавшем в кризис) либо

в том, что оно оказывалось избыточным, либо в том, что обнаружи-

вало в себе некую недостачу.

207

Он был причислен к лику снятых только и 1988 г., к тысячелетию принятия хрис-

тианства на Руси.

208

О стилизованном характере текста см. подробно: В. П. Адриапова-Псретц, Слово

о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, паря Русьскат. -

ТОДРЛ,

т. V, Москва, Ленинград 1947,73 ел.

209

См., однако: И. П. Смирнов, О древнерусской культуре..., 116—156.

• 112 •

Вечный

историзм*

С одной стороны, житийная литература становится в XVI в. ин-

фляционной. Жития составляются одно за другим в чрезвычайном

множестве

—

едва ли не каждый монастырь стремится установить

культ своего зиждителя. Бесспорно, что и в этот период создаются

высоко оригинальные памятники русской святости. Но вместе с ни-

ми (наряду, скажем, с житиями митрополита Филиппа, Василия

Блаженного или произведениями из Макариевых Великих Миней

Четьих) в заметном количестве в оборот поступает агиографический

ширпотреб, который шаблонизирует жизнеописание сакральных

персонажей и тем самым противоречит их сущности, извека заклю-

чавшейся в историзации, обновлении повторения. Распространение

получают также монашеские жития-«двойчатки», вторая часть кото-

рых представляет собой отчасти озеркаливание, отчасти экстенсио-

нальное расширение первой, не достигающее, однако, патерикового

размаха (так, к жизнеописанию Ферапонта Белозерского присоеди-

няется рассказ о деяниях Мартиниана Белозерского). Перепроизвод-

ство житийных текстов сопровождается во второй половине XVI в.

резкой убылью признаваемых Церковью святых

210

. Возрастая в числе,

житийные тексты, зачастую вызывавшие своих героев в современ-

ную им эпоху из более или менее далекого прошлого, имели харак-

тер жанровой инерции, не поддержанной или лишь слабо поощряе-

мой фактическим положением дел. В середине же XVI в. Церковь,

напротив, канонизировала на соборах 1547 и 1549 гг. сразу десятки

преподобных, страстотерпцев и святителей. Эта массовая канониза-

ция, которую В. М. Живов справедливо связывает «...с устроением

Московского царства как христианской империи, наследующей мес-

то Византии в церковном и государственном отношении»

211

, пресле-

довала цель суммировать русскую святость точно так же, как задачей

грандиозных Великих Миней Четьих, затеянных митрополитом Ма-

карием, было подытоживание житийного сочинительства (и

—

ши-

ре

—

священной истории в значительном ее объеме). Дискурсивное

хозяйство, организованное Макарием, было эсхатологическим пред-

приятием. В житийной норме святой, добившийся обожения, кото-

рое удостоверяется нетленностью его плоти, предвосхищает исход

Страшного суда, попадает в горний Иерусалим еще до того, как со-

стоялось всеобщее воскрешение бренных тел

212

. Неспроста именно

жития (Андрея Юродивого, Василия Нового) информировали в раз-

2.0

Что прослежено Г П. Федотовым и исследовании «Святые древней Руси»

(1931).

В:

Г.

П. Ф.,

Снятые древней

Руси,

Москва 2003,166-179.

3.1

В. М. Живов,

Святость.

Краткий словарь агиографических терминов, Москва

1994.39.

212

Ср.:

Gerhard Ludwig Müller,

op.

cit, 79-84.

• 113 •

III.

А) ЛИТЕРАТУРА И САКРАЛЬНОЕ

вернуто-детализованных видениях византийских и русских читате-

лей о «кончине мира сего». Макарий перенес эсхатологизм житий-

ной картины мира на самое агиографию, постаравшись придать ей

вполне завершенный вид. Исполнение этого намерения переклика-

лось с историософией Филофея, полагавшего, что translatio imperii

приходит к концу в Москве, и с государственными реформами Ива-

на Грозного, который травестийно возвел опричников, вершащих

суд и расправу, в «ангельский чин», похоже, с оглядкой на монаше-

ское царство Святого Духа, предсказанное Иоахимом Флорским в ка-

честве подготавливающего парусию. Великие Минеи Четьи сделали

дальнейшее писание житий творчеством по нисходящей

—

после

кульминации

—

линии, гипокреативным актом, последовавшим за

ярчайшей вспышкой порождающей агиографической энергии.

С другой стороны, агиография обсуждаемой эпохи теряет важ-

нейшие черты, которые отличали ее ab initio от прочих жанровых об-

разований. В «Повести о [...] совершенном иноческом жительстве»

Максим Грек излагает обстоятельства мученической смерти Савона-

ролы,

не регистрируя никаких посмертных чудес, которые могли бы

прославить этого проповедника. В иных случаях дефицит, ощущав-

шийся агиографией в период ее кризиса, тематизируется в ней как

бы вдогонку за изображением достопамятного события святости: в

созданное Львом Филологом для Великих Миней Четьих новое жи-

тие Михаила и Феодора, «иже отъ Чернигова», включено простран-

ное увещевание, критикующее русских и в прошлом, и в настоящем

за отсутствие у них праведности. Максимальному опустошению жи-

тийный жанр подвергается тогда, когда он пародируется (в широком

значении слова) в текстах, названных Йоллесом «антилегендами»

213

в число которых на Руси входила, прежде всего, «История о великом

князе Московском», где самодержец («наше чюдо») был выведен его

оппонентом Курбским вершащим imitatio diaboli и переворачиваю-

щим смысл апостольского просвещения стран и наций (Иван Гроз-

ный «мучает» «ни единого, ни дву, но народ ц*клъ»)

214

. Наконец, сто-

ит обратить внимание и на то, что сакрализованная литература

черпает в XVI в. свою мотивику из отнюдь не священных источни-

ков,

из светских претекстов, превращая тем самым повторение-в-

2.3

André Jolies, op. cit., 51-55.

2.4

Отчасти антилегенда была антиципирована уже в XV в., однако, не получив тогда

задания пародировать житийную литературу: в «Повести о Тимофее Владимир-

ском» ее герой-священник соблазняет девицу на исповеди, бежит в Казань, но за-

тем раскаивается в своих кощунственных поступках и даже делается, «мирно» пре-

ставившись, чудотворцем, когда является в «сонном видении» отроку, бежавшему

из татарского плена.

• 114 •

• 2. 4Вечный историзм*

Другом в инопрототипичность. Возмещая нехватку фактических

сведений о героях, Ермолай-Еразм явно использует в «Повести о Пет-

ре и Февронии Муромских» смысловые ходы из кельтской легенды

о Тристане и Исольде, которая начала записываться и перерабаты-

ваться в то же время (XII—XIII вв.), к какому приурочен сюжет рус-

ского псевдожития. И Исольда, и Феврония излечивают героев, об-

рызганных кровью чудовищ; обе женщины сходно

—

в смерти, уже

упокоенные в могилах,

—

объединяются со своими любимыми

215

Ясно,

что как пародирование житийного жанра, так и возведение

святых к мирским прообразам изнутри изменяло ценностное содер-

жание агиографии.

В короткой работе нет никакой возможности говорить о той боль-

шой дискурсивной карьере, которая предстояла агиографии после

XVI в. со всеми предпринимавшимися на протяжении дальнейших

столетий разнообразными попытками этого жанра как законсерви-

ровать свое исходно религиозное значение, так и приспособиться

к секуляризованной социокультурной динамике

210

. И все же в по-

рядке предварительного обобщения допустимо сказать, что, начиная

с эпохи барокко, агиография

—

в той мере, в какой она стремилась

к оригинальности, в какой не являлась сугубой стилизацией,

—

пере-

стала быть носительницей «вечного историзма». Жития и псевдожи-

тия Нового и Новейшего времени (включая сюда панегирические

биографии тоталитарных героев) не показывают перехода из настоя-

щего в панхронно-запредельную действительность и vice versa, но

пребывают в преддверии, в ожидании эсхатологического решения

последних вопросов. В порыве к агиографическому синтезу Аввакум

изобразил себя в собственноручном житии в качестве объединителя

всевозможных чинов святости. Он одинаковым образом равноапос-

тольный миссионер (борющийся на манер просветителя зырян Сте-

фана Пермского с шаманом)

217

, мученик (страдающий от воеводы

Пашкова), юродивый (скандально нарушающий нормы поведения

2.5

Вместе с тем «Повесть...* инволюционирует к волшебной сказке, которую, как го-

ворилось, преодолевала классическая агиография; о фольклорном подслое в сочи-

нении Ермолая-Еразма см. подробно: Р. П. Дмитриева, Повесть о Петре и Февро-

нии, Ленинград 1979,6 ел.

2.6

Ср. хотя бы житийную традицию в творчестве Радищева: Ю. М. Лотман, Отраже-

ние этики и тактики революционной борьбы в русской литературе конца XVIII ве-

ка. - В: Ю. М. Л., Избранные статьи, т. 2. Статьи по истории русской литературы

XVIII

—

первой половины XIX века, Таллин 1992,146—150.

2.7

Кроме тот, Аввакум ориентирован на an. Павла: Priscilla Hunt, A Penitential Jour-

ney:

The

Life of the Archepriest Awakum and the Kenotic Tradition. - Canadian-Ameri-

can Studies, 1991, 25, Nos. 1-4, 201-224; H. M. Герасимова, Поэтика *Жития» про-

топопа Аввакума, Санкт-Петербург 1993,56—64.

• 115 •

III.

В) ДВА ТИПА ДРЕВНЕРУССКОГО СТИХОСЛОЖЕНИЯ

на встрече с вселенскими патриархами), защитник Церкви, сопри-

частный ее святителям (митрополиту Филиппу, с которым хочет

быть сравнимым), и, наконец, глава почти монашеского братства,

складывающегося, когда «ревнители древлего благочестия» попада-

ют в пустозерскую земляную тюрьму, где Аввакум побуждает и Епи-

фания к составлению жития (наверняка держа в памяти возникнове-

ние Киево-Печерского патерика из переписки иноков). При всей

этой полноте концептуализуемой Аввакумом сакральности его жи-

тие принципиально несовершенно

—

ведь в нем нет и быть не может

загробных чудес, того дарения из трансцендентного универсума,

способностью к которому святой наделяется за утраты, понесенные

им в здешней реальности. Из-за этого Аввакум не всегда уверен

в праведности своих действий, отодвигая их оценку в будущее («Бог

розберет в день века»). Аввакуму остается надеяться на Страшный

суд,

не будучи, в отличие от святых прошлого, доказательно причис-

ленным к жителям Града Небесного. Впрочем, Аввакум не был пер-

вым, кто сам взялся за писание сакрализованной автобиографии, ис-

ключающей из себя посмертное прославление подвижника. Уже

в конце рокового для житийной литературы XVI в. сходный текст

был составлен Мартирием Зеленецким, исповедовавшимся в нем

своему духовному отцу и ученикам-монахам. Жития, ревизующие

жанр,

вызревают из духовных грамот, которые могли быть прежде

составной (предшествовавшей чудесам) частью агиографического

текста.

Ь)

ДВА ТИПА ДРЕВНЕРУССКОГО

СТИХОСЛОЖЕНИЯ

(СТРУКТУРА vs. ТЕКСТУРА)

0.1.

Мне предстоит теперь вернуться к проблеме стихотворного

искусства, чтобы конкретизировать то ее решение, которое было

в общих чертах предложено выше (§

1.1.3.2).

Будучи устройством,

превозмогающим линейное время, утверждая всесопоставимость

(языковых единиц), стихи кажутся объектом, легко доступным для

• 116 •

///. b) Два типа древнерусского стихосложения

абстрактной формализации. Ведь чем более тексты гасят историю,

тем они консервативнее, однороднее, тем элементарнее их организа-

ция

тем,

соответственно, проще моделировать их, отвлекаясь от ка-

чественной стороны ради количественного подхода к ним. Такого

рода представление, как показывает древнерусская поэзия, не всегда

выдерживает проверку на фактическом материале.

Согласно мнению М. Л. Гаспарова

218

, русская средневековая куль-

тура не дифференцировала стихи и прозу, основываясь на оппози-

ции «текст поющийся

—

текст произносимый». Стихи («вирши»)

стали фактом текстопроизводства, по Гаспарову, только в XVII—

XVIII вв., будучи организованными вначале лишь рифмовкой, вы-

ступив затем

—

по мере усиления ограничений, налагаемых на этот

род речи,

—

в изосиллабической форме и достигнув, наконец,

—

пос-

ле инноваций Тредиаковского/Ломоносова

—

максимума структу-

рированности как счет слогов, учитывающий их качество (удар-

ность/безударность).

Эта концепция не отвечает на вопросы, которые с неизбежностью

возникают при знакомстве с ней.

Стихотворный и прозаический способы упорядочения художе-

ственного текста представляют собой универсалии эстетического со-

знания, начиная с языческого фольклора. Падение редуцированных,

как единодушно считают многие исследователи

219

, не позволило

русским ориентироваться на староцерковнославянскую поэзию, ру-

ководствовавшуюся силлабическим принципом. Но может ли какая-

либо национальная культура специфицироваться за счет аннулирова-

ния универсалий, фундировавших как всё то, что ей непосредственно

предшествовало (и устное языческое, и раннее письменное творче-

ство славян), так и то, что было релевантно в синхронии для смеж-

ных (западноевропейских) христианских ареалов? В «Первом фило-

софическом письме» Чаадаев окрестил кондовую Россию термином

«lacune». Не пора ли расстаться с этой традицией, ведущей к тому,

2,к

МЛ. Гаспаров, Оппозиция «стих-проза» и становление русского литературного

стиха, - В: Русское стихосложение. Традиции и проблемы развития, пол ред.

Б.

П. Гончарова и др., Москва 1985, 264-277. Этой идеей Гаспаров был, скорее все-

го,

обязан Цумтору, который отказался от выделения в оральном искусстве стихо-

вых форм, разграничив вместо этот в голосоведении сказанное и спетое (Paul

Zuminor, Introduction à la poésie orale, 159—172).

2,y

См., например: N. S. Trubetzkoy, Ein allkirchcnslavischcs Gedicht. - Zeilschrift für

slavische Philologie, 1934, Bd. 11, Heft 1, 52-54; Красимир Станчев. Ритмичпата

структура на Кириловия Проглас към Евашелието и на прозведенията от прссма-

вския стихотворец цикъл (Старобългарският изосилабизъм). - In: M. Colucci,

G. Dcll'Agata, H. Goldblatt (curantibus), Studia slaiHca mediaevalia et humanislica.

Riccardo Piccio dicata, II, Rom 1986, 645-652.

• 117 •

III.

В) ДВА ТИПА ДРЕВНЕРУССКОГО СТИХОСЛОЖЕНИЯ

что поздними подделками объявляются и * Слово о полку Игореве»,

и переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским?

Вербальный текст строится до того, как он будет спет или прочи-

тан вслух. Он образуется так или иначе уже при генерировании. Мо-

жет ли исполнение (performance) предшествовать типовому порож-

дению словесного творчества из его глубины (т. е. реализации тех

абстрактных возможностей, которые принято определять как compe-

tence) и замещать собой изготовление художественного продукта?

Искусство создается для исполнения, но не исполнением. Одно ме-

диальное средство (мелос) часто служит, вообще говоря, образцом

для другого (для логоса), однако никогда не обусловливает полнос-

тью творческий процесс, как бы сильно тот ни был ориентирован ге-

теромедиально. Попросту говоря, слово (делающее мир семантич-

ным) не растворимо

музыке без остатка.

0.2. Модель Гаспарова тайно оспаривает типологию древнерус-

ского поэтического искусства, набросанную К. Ф. Тарановским

220

который различал в нем молитвословный и сказовый стих. После-

дний я оставлю в стороне от рассмотрения. Фольклорный (прежде

всего,

паремийный) по происхождению, сказовый стих (или ра-

ешник), бесспорно, проник в древнерусскую книжность в качестве

одного из элементов, служивших ее ритмизации (наряду с изоколон-

ностью, исследованной в трудах Риккардо Пиккио

221

). Двух-трех-

членные синтаксические параллелизмы (иногда увенчивавшиеся

рифмой или ассонансом/диссонансом), действительно, присутству-

ют в ряде произведений Киевского периода. Но были ли эти тексты

(в частности, «Слово о погибели Русской земли», разобранное Тара-

новским) целиком явлениями поэзии? Проблема разрешима лишь

в том случае, если известно, где пролегает граница между стихом

и ритмической прозой. Это сложнейшее теоретическое размежева-

ние (не предпринятое Тарановским, что делает его анализ «Слова

о погибели...» сомнительным) выходит за рамки данной главы. Впро-

чем,

я еще вернусь

— в

порядке предварительного

и, увы

мне, крайне

поверхностного

—

обсуждения

ритмической прозе.

Что касается молитвословного стиха, то Тарановский (с замеча-

тельной научной проникновенностью) увидел его конститутивное

свойство

разного вида подчеркивании первой позиции

строке, со-

вершающемся за счет выдвижения сюда звательного падежа, импе-

220

Кирилл Тарановский, Формы общеславянского и церковнославянского стиха

в древнерусской литературе XI—XIII вв.

—

In: American Contributions to the Sixth

International Congress of Slaznsts (Prague 1968), Vol.

1,1968

Mounton c. a., 377-394.

221

См., например: Riccardo Picchio, Strutture isocoliche e poesia slava médiévale: a pro-

posito dei capitoli III e XIII della Vita Constantini.

—

Ricerche Slainstiche, 1970—72,

XVIII-XIX, 419-452.

• 118 •

///. b) Два

типа древнерусского стихосложения

ративов и синтаксически инверсированных лексем (притом что за-

ключение строфоида каденцией никак грамматически не отмечено).

1.1. Содержащий в себе повтор начальных сегментов, молитво-

словный стих, не будучи силлабическим, все же пересекается со

староцерковнославянской поэзией, также маркировавшей инициаль-

ность либо в текстах, открывавшихся в каждой строке по алфавитной

последовательности

222

, либо в текстах, первые слова и словосочета-

ния которых читались сверху вниз как акростишное сообщение-в-

сообщении

223

. Азбучная поэзия

—

одно из многих опровержений фи-

лософии Деррида, связавшего критиковавшийся им «левоцентризм»

с устной речью. Логос тематизируется у славян именно в автореф-

лексивном письме, изображающем свой инструментарий (буквы):

«Азъ словомь симъ молю

ÇA

б(ог)оу [...] Да въдъхнеть въ срьдцьце

ми слово...»

224

Цикличность стихосложения приходила в противоре-

чие с тем историзмом, для которого жизнь и учение Христа, как от-

метил уже цитировавшийся Лёвит (op. cit, 14 ff), были уникальной

точкой отсчета времени. Выход из этой дилеммы был найден в том,

что поэзия с ее неизбывными повторами поместила их в начальные

части стихов, придав тем самым

—

в духе христианского историз-

ма

—

незыблемость новому. Прославляя Логос (инкорпорировавше-

еся Слово Божие), ранняя церковнославянская поэзия сакрализова-

ла свою технику, которая оказалась пригодной для церковных служб.

Отвечавший христианской идее истории, молитвословный стих, ко-

торый грамматикализовал (т. е. одухотворил!) эквивалентность

в первых позициях в строке, стал важнейшей составляющей литур-

гического творчества.

1.2. Наличие молитвословного стиха в древнерусской культуре

прослеживается от ее истоков вплоть до XVI в. Так, этой литургиче-

ской формой речеведения пользовался Иван IV, составляя «Канон

Ангелу Грозному воеводе» (архангелу Михаилу)

22Г>

222

Н.

С.

Дсмкоиа, Η. Φ. Дробленкова, К изучению славянских азбучных стихов. -

В:

ТОДРЛ,

т.

XXIII, Ленинград 1968,

27-61;

Э.

Г.

Зыков, Судьба «Азбучной молит-

вы» в древнерусский письменности. - В:

ТОДРЛ,

т. XXVI, Ленинград 1971, 177—

191;

G. Witte, Katalogkatastrophen - Das Alphabet in der russischen Literatur. - In:

Zeichen zivischen

Klartext und

Arabeske,

hrsg. von S. Kotzinger, G. Rippl, Amsterdam

1994,35-55.

223

В. Н. Топоров, «Проглас* Константина Философа как образен старославянской

поэзии. - В:

Славянское

балканское

языкознание,

Москва 1979, 26-46; В. К. Бы-

линин, Русские акростихи старшей норы (до XVII в.). -

В:

Русское

стихосложение.

Традиции и проблемы развития, под ред. Л. И. Тимофеева, Москва 1985, 209-243.

221

Э.

Г.

Зыков, пит. соч., 187.

225

Д. С. Лихачев, Канон и молитва Ангелу Грозному воеводы Парфения Уроди вот

(Ивана Грозного). -

В:

Рукописное наследие древней

Руси,

под

ред.

А. М. Палченко,

Ленинград 1972,10-27.

• 119 •