Шоу Бернард. Автобиографические заметки. Статьи. Письма

Подождите немного. Документ загружается.

варварства, разумеется. Когда же речь заходила о музыке, жи-

вописи, литературе, науке, я из непосвященного становился по-

священным. Голова у меня работала хорошо, а для того, чтобы

способность критически мыслить, помноженная на литератур-

ную изобретательность, могла проявиться в полном блеске, мне

было необходимо ясное представление о жизни, какая-нибудь

вразумительная теория, своего рода религия. Такой религии

мне, в бытность мою начинающим литератором, как раз и не

хватало, из-за этого не удался и мой первый роман.

3. "НЕРАЗУМНЫЙ БРАК", ИЛИ ПУТЬ НАВЕРХ

В беллетристике нет ничего более утомительного, чем то,

что называется "плотью и кровью". Задача прозаика в основ-

ном состоит в том, чтобы воспитывать людей на положитель-

ных примерах. Первую попытку вывести положительного героя

я предпринял в своем втором, очень большом романе "Неразум-

ный брак". Сейчас даже не верится, что молодой человек двад-

цати четырех лет мог написать такую необыкновенную книгу,

однако, с точки зрения тех, кто считает, что талант дан писате-

лю только для развлечения читателя, роман не удался, так как

действующие лица, при всей их реалистичности, были все как

один ужасно скучными и неприятными, а их жизнь — пошлой

и убогой. Коннолли, мой положительный герой, был квалифи-

цированным рабочим, который изобрел электромотор, принес-

ший ему богатство и славу. Он женился на женщине, которую я

попытался изобразить идеальной — с общепринятой точки зре-

ния. Идея романа состоит в том, что, хотя Коннолли — образец

здравого смысла, ума, рассудительности, самообладания и всего,

чего только может желать и заслуживать идеальная женщина, с

женой он не уживается, в результате чего она убегает из дома с

человеком, который решительно во всем является антиподом

ее добропорядочного супруга. В конце концов она возвращается

от любовника к мужу, однако Коннолли, обдумав все, что про-

изошло между ними, приходит, как Нора в "Кукольном доме",

к выводу, что их брачный союз при создавшихся обстоятель-

ствах недолговечен, и уходит из дома, чем и заканчивается

роман.

"Неразумный брак" написал, в сущности, не я, ведь если ве-

рить физиологам, субстанция наших тел (а следовательно, и душ)

видоизменяется настолько быстро, что через каждые восемь лет

мы становимся другими людьми. Сейчас, стало быть, я не имею

ничего общего с человеком, который в 1880 году сочинил "Не-

разумный брак". Этот автор скончался в 1888 году, и, согла-

ситесь, странно было бы, если бы я проявил живой интерес к

романам своего литературного предка. Даже мои воспоминания

о том времени становятся с годами все более спутанными, ибо

основываются на самом обманчивом источнике — на той лжи,

которую мы внушаем сами себе о самих себе и в которую по-

степенно начинаем верить. Кое-что, однако, я запомнил хорошо.

Например, сколько стоила бумага, на которой писался "Нера-

зумный брак". Бумага была дешевой, весьма среднего качества,

зато прочной. Помню я и то, что "Кармен" Бизе тогда только что

появилась в Лондоне, и я использовал эту оперу как своего рода

отдушину для своих романтических увлечений. Когда мне на-

доедал убогий реализм моего героя (имя его я вспомнить не

могу), я садился за пианино и напрочь забывал о его существо-

вании в пленительном обществе Кармен, ее малинового тореадо-

ра и желтого драгуна. Впрочем, когда я говорю "мне надоел",

"я чувствовал", я, разумеется, имею в виду не себя, а своего,

так сказать, предшественника. Сегодняшний "я" к "Кармен"

равнодушен, да и Кармен, как это ни грустно сознавать, совер-

шенно равнодушна ко мне.

"Неразумный брак" не был смесью интуиции и невежества.

Взять хотя бы профессию моего героя, электромонтера, амери-

канца ирландского происхождения. Он отнюдь не плод моей буй-

ной фантазии. То, что сейчас я свободный художник, вовсе не

означает, что я никогда не пытался заработать на жизнь честным

трудом. Этот грех я впервые (хотя не по своей воле) совершил

в возрасте пятнадцати лет и по юношеской робости и неуверен-

ности в себе продолжал грешить до тех пор, пока мне не испол-

нилось двадцать три года. В телефонной компании Эдисона, раз-

мещавшейся в подвальном помещении громадного казенного

дома на улице Королевы Виктории, вместе со мной работало

много американцев. Общаясь с этими наивными, прекраснодуш-

ными людьми, я составил себе некоторое представление об аме-

риканских пролетариях. Они с чувством распевали старинные

песни и говорили с таким чудовищным акцентом, что даже мне,

ирландцу, было нелегко их понимать. Работали они с невероят-

ной энергией, что, впрочем, на результате почти не сказывалось.

Преисполнившись решимости продемонстрировать свою несги-

баемую американскую стойкость, они отказывались выполнять

приказы мастера, англичанина в шляпе, за подчеркнутой веж-

ливостью которого скрывалась убежденность в своем пре-

восходстве, и настаивали на том, чтобы десятником был их со-

отечественник, американец и демократ до мозга костей. Все они

от души презирали ушлого английского работягу, который на

работе, что называется, "не горел", никогда не спешил и умел

подольститься к любому, кто готов был раскошелиться. В свою

очередь и английский работяга никак не мог взять в толк, с ка-

кой стати эти заморские болваны "пашут" на хозяина вместо

того, чтобы поживиться за его счет.

Вот откуда взялся мой электромонтер. Ввести его в свет-

ское общество, прежде чем он прославится и разбогатеет, также

не составляло труда. Я знал трех английских пэров, которые

предпочитали физические лаборатории конюшням, а изобрета-

телей — лесникам. Один из таких изобретателей был, кстати,

моим приятелем. Кроме того, я по собственному опыту знал,

что на почве искусства, в особенности музыки, сходятся люди

различного социального положения. Электрик, если он играет на

пианино, может бывать где угодно и общаться с кем угодно —

классовых барьеров для него не существует. Вся сложность

состояла не в том, чтобы ввести электрика в высшее общество,

а в том, чтобы правдоподобно это общество изобразить. Для

этого мне не хватало опыта светского общения. Кроме того, я

придерживаюсь (читатель, возможно, будет разочарован) клас-

сической традиции, в соответствии с которой все герои романа,

за исключением тех, кто в комических целях пользуется просто-

речными и диалектными формами, говорят литературным язы-

ком XVIII столетия. Я писал в стиле Скотта и Диккенса, а по-

скольку речь и поведение светского общества лишены стиля

вообще, читателю может показаться, что я пребываю в странном

и смехотворном неведении относительно самого нелепого и до-

ступного способа выражения. Вместе с тем я вовсе не был та-

ким несведущим, каким мог бы быть при тогдашнем моем от-

чаянном финансовом положении.

Начать с того, что кое-какие сведения об аристократии я

приобрел, что называется, нелегально, когда еще подростком

служил в конторе одного дублинского джентльмена, который

совмещал в одном лице земельного агента и частного банкира

и у которого было много высокопоставленных клиентов. Лон-

донский литератор может в течение двадцати лет ходить по зва-

ным обедам и не узнать о человеческих слабостях своих санов-

ных хозяев того, что семейный поверенный или (в Ирландии)

частный агент по продаже недвижимости узнает всего за двад-

цать дней. Кое-какие сведения в таких случаях обязательно до-

ходят и до клерков, особенно если клерк ведет все расчеты, а

именно этим я и занимался. И тогда, если только этот клерк не

глуп, ему становится ясно, что в профессии аристократа гении

встречаются не чаще, чем в любой другой, а потому если вы ре-

шили возвести в звание пэра больше полудюжины человек, то

будьте готовы к тому, что многие из них окажутся самыми за-

урядными, а то и просто подлыми людьми. И в кухне, и в палате

лордов на одной родословной далеко не уедешь, что доказывает

пьеса мистера Барри "Великолепный Криктон", где дворецкий

выведен достойным человеком, а его хозяин, граф, — титулован-

ным мошенником, и это не фантазия, а реальность, причем реаль-

ность в каком-то смысле объяснимая, ведь англичане очень тща-

тельно отбирают дворецких, а баронов чтут всех подряд, лишь бы

кровь была голубой. Последствия этого заблуждения довольно

забавны. Например, в Англии мы почему-то превозносим аристо-

кратов, то есть всех тех, кого лично не знаем, что отчасти при-

миряет нас с несомненным плебейством тех, кого мы знаем, а

также сохраняет веру в институт аристократии как таковой. В

аристократа-невидимку верят благоговейно, но его почему-то ни-

когда нет на месте, он где-то рядом, поблизости, но не с нами.

Высшее общество существует; над высшим обществом есть еще

какая-то таинственная категория людей, таких изысканных, с

такой голубой кровью, что даже на короля они взирают с высо-

комерной снисходительностью; сомнение в этом — неопровер-

жимый знак низменной плебейской натуры. И такого рода фан-

тазии глубоко укоренились во всех слоях английского общества.

Все это я очень хорошо знал, когда писал свои романы, и

если атмосферу высшего общества мне убедительно передать не

удалось, то не потому, что я питал иллюзии по поводу челове-

ческих качеств пэров Англии, и не потому, что они говорят у

меня литературным языком, а потому, что, никогда не имея

ни гроша за душой, я по глупости не придавал значения день-

гам, не понимал, какую колоссальную роль они играют в нашей

жизни, в результате чего не смог вникнуть в мораль того класса,

где знают счет деньгам, огромным деньгам, и где материаль-

ное благосостояние считается непреложным условием бытия.

Деньги — самое главное в жизни, и эта аксиома должна быть

заложена в основу всякой здоровой морали — как личной, так

и национальной. Всякий учитель или оратор, который это отри-

цает или скрывает, — враг жизни. Деньги управляют моралью.

Но тогда, повторяю, я еще всего этого не понимал, ибо за

неимением денег ничего не знал про них. Помнится, однажды

я купил книжку, заглавие которой по вполне понятным при-

чинам сразу же привлекло мое внимание: "Как прожить на

шесть пенсов в день". Изложенные в ней инструкции я честно

выполнял на протяжении всего вечера, и, если когда-нибудь

выйдет в свет моя биография, я непременно укажу в ней, дабы

читатель убедился в моей стойкости и самоотречении, что не-

которое время я жил на шесть пенсов в день...

Помню, однажды вечером, в то время когда я писал рома-

ны и моя литературная деятельность не принесла мне еще ни

фартинга, я шел по Слоун-стрит во фраке, который, словно вол-

шебный щит, скрывал от постороннего взгляда мою литератур-

ную несостоятельность. Ко мне подошел какой-то человек и жа-

лобно попросил милостыню, уверяя, что у него нет ни единого

пенса. "И у меня тоже", — ответил я, не покривив душой. Он веж-

ливо поблагодарил меня и удалился, очевидно нисколько не уди-

вившись, а я задумался, почему бы и мне не стать нищим, ведь,

если просить милостыню так же умело, как этот человек, можно

совсем неплохо жить. Вегетарианцем я стал в 1880 или в 1881 го-

ду. Как раз в это время начали открываться первые вегетариан-

ские рестораны, доступные даже для самых бедных посетителей,

которые раньше не могли себе позволить специальную диету.

Убежденным вегетарианцем я сделался благодаря Шелли (моему

кумиру), а также после посещения соответствующих лек-

ций. Впрочем, достаточно хотя бы раз всерьез задуматься о на-

ших гастрономических привычках, и сразу станет понятно, сколь

чудовищно питаться опаленными трупами животных — ведь это

каннибализм без самого лакомого блюда. Я еще и трезвенник:

семья Шоу внесла весомый вклад в развитие винной промыш-

ленности, и я не чувствую за собой никаких обязательств. Я во

всеуслышание заявляю, что человек, который пьет виски и пи-

тается падалью, не в состоянии трудиться так хорошо, как мог

бы.

Еще одно воспоминание. Однажды, когда я в первом часу

ночи в том же самом фраке сворачивал с Пикадилли на Бонд-

стрит, ко мне подошла женщина легкого поведения, от которой

в тот вечер, как видно, отвернулась удача. Она пожаловалась,

что опоздала на последний автобус в Бромптон, и спросила,

не мог бы я подвезти ее домой в экипаже. В то время, несмотря

на юный возраст и жизнь в Англии, во мне еще сохранилась ста-

ромодная ирландская галантность. Кроме того, я, как писатель,

который не может найти издателя, был тронут сходством наших

профессий и жизненных трудностей. Поэтому отказался я очень

вежливо, сославшись на жену (придуманную к случаю), которая

ждет меня дома, а также на то, что такая очаровательная особа,

как моя собеседница, вне всяких сомнений, найдет себе другого

попутчика. К несчастью, мои слова произвели на нее такое силь-

ное впечатление, что она тут же повисла у меня на руке и заяви-

ла, что готова следовать за мной куда угодно на том лестном для

меня основании, что я — истинный джентльмен. Я напрасно уго-

варивал ее, что, удаляясь по Бонд-стрит от Пикадилли, она те-

ряет последний шанс на попутчика с экипажем; она так крепко

вцепилась в меня, что пришлось, чтобы освободиться, применить

силу. В самом конце Олд-Бонд-стрит мне все это надоело. Я вы-

тащил кошелек, открыл его и вывернул наизнанку. Как она рас-

строилась, бедняжка! Порывисто повернулась на каблуках,

грустно качнула юбкой и исчезла.

В обоих случаях я сталкивался с людьми, которые за неде-

лю тратили никак не меньше, чем я за год. Почему же в таком

случае меня, нищего и безвестного молодого человека, приняли

в обществе? А потому, что, хотя пианист я был никудышный и

только с изобретением пианолы заиграл как Падеревский, я

зарекомендовал себя хорошим аккомпаниатором, который мо-

жет подыгрывать певцу лучше многих любителей.

Таким образом, в пору написания "Неразумного брака" я

был человеком, который хоть и не вхож в общество, куда по-

падает его герой, но об этом обществе наслышан и изображает

его, не всегда полагаясь только на интуицию. С моей высокой

самооценкой никак не вязались два чудовищных недостатка,

которые я старался не замечать, так как ничего с ними поделать

все равно не мог. Я был беден и скверно одет. В результате я

ошибочно заключил, что, хотя бедность тягостна и обременитель-

на, быть бедным — не грех и не позор. Ведь мне было чем гор-

диться: правдолюбием, одаренностью, обширными познаниями

в искусстве, усидчивостью — словом, всем, за что не приходится

платить. Поскольку, в отличие от миллионеров, которые лени-

во зевают, будучи не в состоянии переварить обильный ужин, я

мог пойти в Хэмптон-Корт или в Национальную галерею (только

в те дни, когда вход свободный) и наслаждаться полотнами

Мантеньи и Микеланджело; поскольку из-за одной неверно взя-

той ноты в Девятой симфонии Бетховена я расстраивался боль-

ше, чем герцогиня, потерявшая бриллиантовое ожерелье, я ни-

когда не задумывался над тем, что, влюбись я в эту герцогиню,

мне пришлось бы покупать утренний костюм, без которого она

не подпустила бы меня на пушечный выстрел. Я совершенно не

отдавал себе отчет в том, что ради роскошной жизни мне понадо-

билось бы пролить целое море крови. Ведь именно по этому

принципу и живет современная аристократия. В этом и заклю-

чается секрет наших правящих классов: их представители на сло-

вах благородны, гуманны, культурны, пекутся об интересах

общества, занимаются филантропией, а на деле озабочены лишь

тем, чтобы красиво жить и иметь побольше денег, ради чего они

вламываются в дома своих ближних, разоряют их, гноят в зло-

вонных ямах, расстреливают, режут, вешают, бросают в тюрь-

мы, топят, сжигают, стирают с лица земли во имя закона и по-

рядка. И в этом проявляется их исконное здравомыслие, ведь

цель, как известно, оправдывает средства, а всякий, кто при

достижении цели не руководствуется эгоистическими соображе-

ниями, — ничтожество, болван и раб в душе. Если бы только я

сумел убедить в этом толпы неимущих, мир уже через неделю

стал бы счастливым, ибо бездельники, которые хотят иметь

деньги, не работая, и придурки, которые готовы работать, не

богатея, вместе со всеми псевдоморалистами, пророками и про-

чими шарлатанами, нагоняющими страх на людей, были бы бес-

пощадно истреблены во имя жизни на земле и благополучия

человечества.

Но, работая над "Неразумным браком", этот урок я еще не

усвоил. В то время я был способным молодым человеком в

расцвете сил, на чью помощь очень рассчитывала семья, находив-

шаяся в весьма стесненных обстоятельствах. Я же не только не

помогал родителям, но сидел у них на шее, что, по тогдашним

понятиям, было чудовищно, не укладывалось в голове. Но я,

нисколько не смутившись, стал чудовищем. Не я боролся за вы-

живание, а моя бедная мать. Не я был опорой моему престарело-

5—01033

му отцу, а он мне. За это, правда, он был со временем

вознагражден тем, что собственными глазами прочел рецензию

на один из моих дурацких романов, напечатанную в каком-то

никому не известном журнальчике и подписанную моим прияте-

лем, мистером Джоном Макиноном Робертсоном, который по-

давал меня как вполне сложившегося автора. Мне кажется, такое

вознаграждение стоит большего, чем ежемесячные подачки по-

слушного сына, который, чтобы прокормить старика отца, ис-

правно гнет спину в какой-нибудь захудалой конторе. Во вся-

ком случае, никак иначе я не мог возместить отцу ту скромную

сумму, которую он ухитрялся аккуратно посылать нам из Ир-

ландии. Кое-что к этой сумме добавляла и мать, для которой

занятие музыкой в преклонные годы стало способом зарабаты-

вать деньги и не доставляло того удовольствия, как в молодости,

когда она была счастлива и играла и пела из любви к искус-

ству. Я же только помогал ей эти деньги тратить. Знакомые

единодушно возмущались моей черствостью, а одна молодая,

весьма пылкая особа, набравшись смелости, даже отчитала меня

при всех, "отчего, — как выразился Пепис о жене корабельного

плотника, которая отвергла его ухаживания, — я еще больше за-

уважал ее". Не обращая никакого внимания на упреки и нота-

ции, я каждый день писал по пять страниц — и все за счет моей

матери. И я вовсе не хочу, чтобы какой-нибудь автор "занима-

тельной биографии" изображал меня добропорядочным кре-

стьянским парнем, который буквально просится на страницы

"Самоусовершенствования" Смайлза, или же трогательным сы-

ночком, что ухаживает за беспомощной матерью, а не бессердеч-

ным юным дарованием, который всем весом своего голодного

тела навалился на деловую и способную женщину. Моя мать ра-

ботала на меня, а не читала мне нотации о том, что работать на

нее — мой сыновний долг.

Перечитав "Неразумный брак" спустя много лет, я обнару-

жил, что у этого романа неизбитая мораль. Пьяная дива из ста-

ромодного музыкального ревю выведена не безнравственным,

а вполне самобытным человеком; ее жизненная позиция по-

своему ничуть не хуже позиции солидного виноторговца. Образ

удачливого изобретателя с социальной точки зрения также

вполне нетривиален: благодаря своей одаренности этот человек

неуклонно преодолевает привычные сословные предрассудки,

которые мешают его продвижению в обществе. Зато героиня —

славная, доброжелательная, радушная, добропорядочная и ужив-

чивая женщина, которая, однако, при всех своих достоинствах

удручающе вторична, а потому не умеет за себя постоять, — в

результате остается ни с чем. "Не могу понять, почему ей так не

везет, она ведь такая хорошая!" — восклицаем мы, руковод-

ствуясь расхожей обывательской логикой. Можно подумать, что

сильный человек непременно хороший.

Вот почему я считаю, что этот в общем-то слабый роман за-

служивает высокой оценки. Примечательно, что последняя гла-

ва, далекая по духу от Скотта и Диккенса и близкая Ибсену,

была написана задолго до того, как Ибсен стал мне известен,

из чего следует, что бунт Жизненной силы против расхожей мо-

рали не является изобретением норвежца и нашел бы свое выра-

жение в английской литературе, даже если бы Норвегии не было

и в помине. Когда в восьмидесятые годы прошлого века в Анг-

лии вышел в переводе мисс Лорд "Кукольный дом", который

так взволновал некоторых моих друзей-социалистов, что они за-

теяли домашний спектакль, где мне досталась роль Крогстада,

оригинальность этой пьесы в трактовке нравственных аспектов

брака не произвела на меня такого сильного впечатления, как

на всех остальных. Ведь мне самому принадлежит достаточно

оригинальная трактовка нравственных аспектов брака, причем

без мелодраматических приемов типа заболевания позвоночни-

ка или самоубийства, хотя, должен признаться, с воздействием

алкоголизма на семейную жизнь мне столкнуться пришлось.

Как бы то ни было, я беззаботно болтал и сосал карамель в ком-

нате, смежной с гостиной (наше артистическое фойе), в то время

как за дверью Элеонора Маркс, исполнявшая роль Норы, призы-

вала Хельмера к ответу. В те годы Ибсен, по правде сказать,

очень мало меня занимал, и только много позже, когда Уильям

Арчер прочел мне свой перевод "Пер Гюнта", я вдруг убедился,

что Ибсен не только великий поэт, но и социальный реформа-

тор.

Я нисколько не сомневаюсь, что "Неразумный брак" мож-

но рассматривать как одну из первых попыток Жизненной силы

создать английский вариант "Кукольного дома" при содействии

очень еще неопытного писателя в возрасте 24 лет.

4. МУЗЫКАНТЫ, БОКСЕРЫ И СОЦИАЛИСТЫ

Интересно проследить за моей эволюцией мыслителя. В пер-

вых двух романах я занимался проблемой рационализма и мате-

риализма, а когда, продолжая аккуратно исписывать по пять

страниц ежедневно, начал третий, "Любовь среди художников",

то вдруг обнаружил, что с рационализмом и материализмом по-

кончено и мой новый герой не имеет ничего общего с предыду-

щим: английский Бетховен, безрассудный, непредсказуемый,

даже неуправляемый, но зато истинный гений, безупречно вла-

деющий искусством, лишенным логики и даже слов.

Судьбе такого гения в меркантильном обществе, где каж-

дый живет своим умом, не позавидуешь. В 1881 году, в то время

как электрики становились миллионерами, композиторы, чтобы

заработать на кусок хлеба, вынуждены были репетиторствовать,

разучивать гаммы с учениками, для рецензировавших мои ро-

маны композитор оказался еще более непонятным явлением,

чем электромонтер. Судя по всему, они просто не считали его

джентльменом.

"Любовь среди художников" единодушно отвергли все изда-

тели. В мое отсутствие, когда мать переезжала из дома номер

29 по Фитцрой-сквер, многие страницы романа пошли на маку-

латуру. Впоследствии мистер Дэн Райдер восстановил рукопись,

но затем вынужден был продать ее, чтобы финансировать кампа-

нию по Закону об аренде. После этого рукопись, по всей види-

мости, рассыпалась на отдельные страницы, шесть из которых в

настоящее время хранятся в нью-йоркской публичной библио-

теке. Судьба остальных мне неизвестна.

Мне трудно сейчас восстановить в памяти содержание рома-

на — впрочем, те же трудности я испытывал и при его написании.

Дважды я забывал начало, и мне приходилось перелистывать

первые страницы, как будто я читал не свою книгу, а чужую. Ин-

трига в романе отсутствует. Ничто в нем не покоробит читатель-

ский вкус: здесь нет ни героев, которые в последней главе ока-

зываются совершенно другими людьми, ни леденящих душу

убийств или счастливых совпадений, которые то и дело меняют

характер действия; здесь нет фальшивомонетчиков, обделенных

наследников, детективов и заседаний суда — словом, привыч-

ного реквизита авантюрных романов. Нет в этой книге и дра-

матического финала. В отличие от "Неразумного брака" тра-

гическая развязка здесь в принципе невозможна. В романе

вообще нет развязки. Герой женится на героине еще в середине

книги, они не убегают из дома, не разводятся и вообще ничего

необычного и предосудительного не совершают. Когда я рас-

сказал читателю все, что счел нужным, я просто-напросто поста-

вил точку.

"Любовь среди художников" писалась в 1881 году, в том

самом, когда я заболел оспой, эпидемия которой разразилась

тогда в Лондоне. Не могу сказать, изменились с болезнью мои

взгляды или нет, но факт остается фактом: в этом романе по-

чему-то превозносятся своевольные люди и всячески принижают-

ся осмотрительные. Здесь, как и в большинстве своих произве-

дений, я стремился к поучению, а не к развлечению. Мне хоте-

лось изобразить столь многочисленных у нас людей от искусст-

ва, которые никогда не полюбили бы музыку или живопись,

если бы не читали умных книг; их фальшивому энтузиазму я

противопоставил творческую энергию истинного гения. Некото-

рые характеры получились превосходно, в особенности компо-

зитор Оуэн Джек, который отчасти списан с Бетховена. Я

придерживаюсь гораздо более высокого мнения об этом романе,

чем большинство критиков, и, хотя рядовой читатель вряд ли

его осилит, мне кажется все же, что тот, кто даст себе труд про-

честь хотя бы часть книги, не потратит время зря — разумеется, я

не имею в виду тех, кому вообще противопоказана художествен-

ная литература.

Написав "Любовь среди художников", я взялся за "Профес-

сию Кэшела Байрона" — роман, который, по правде говоря, за-

думан был в основном для развлечения.

В 1882 году я подружился с Пэкенхемом Битти, второсте-

пенным поэтом и боксером-любителем; как человек обеспечен-

ный, он мог себе позволить вволю заниматься и тем, и другим.

Битти таскал меня с собой на все соревнования, знакомил с тре-

нерами и даже использовал в качестве спарринг-партнера, за-

ставив предварительно проштудировать пособие Неда Доннелли,

который выведен в романе под именем Неда Скина.

В результате я познакомился с профессиональным боксом,

который в первую очередь привлек меня противостоянием анти-

подов: чемпиона, эдакого удалого наивного богатыря, и неза-

метного практичного антрепренера, интересующегося не спор-

том, а весом боксера, ценой билетов и т.д. Вообще нигде

противоборство характеров не достигает такого драматизма,

как в боксе, борьбе и фехтовании. Эти виды спорта всегда им-

понировали мне (как зрителю) и импонируют до сих пор, из-за

чего в моем обширном литературном наследии есть, как ни

странно, несколько статей и роман, посвященные боксу. В уз-

ком кругу знакомых я вскоре завоевал (впрочем, совершенно

незаслуженно) репутацию боксера, а поскольку я был высо-

кого роста, с сильным ударом прямой левой, да еще умел за

себя постоять, я ни разу в жизни не подвергался нападению и ни-

когда не испытывал ни малейшего страха, что меня могут поко-

лотить мои политические противники.

Роман "Профессия Кэшела Байрона" получился самым увле-

кательным из первых четырех, настолько увлекательным, что не

принимать его можно было, лишь исходя из скверной репутации

моих предыдущих книг. Когда же этот роман все-таки проник

в печать через заднюю дверь одного социалистического журнала,

я удостоился похвалы Стивенсона и Хенли, после чего Бентли,

ведущий издатель тех лет, тут же прислал мне письмо, где про-

сил дать ему перечитать мой роман, и пришел в ярость, узнав,

что я уже отдал его в конкурирующее издательство, которое

Бентли в расчет не принимал.

Всякий раз, вспоминая "Профессию Кэшела Байрона",

я содрогаюсь при мысли, как близок я был к тому, чтобы в воз-

расте 26 лет стать популярным романистом. Ведь предприимчи-

вому издателю ничего не стоило разорить неопытного юнца. В

то время, по счастью, предприимчивых издателей не было, и я

был вынужден изо всех сил сражаться за существование, вместо

того чтобы без борьбы сдаться на милость первого попавшегося

прохвоста. "Профессия Кэшела Байрона" — мой четвертый по