Шоу Бернард. Автобиографические заметки. Статьи. Письма

Подождите немного. Документ загружается.

актеры будут притворяться, будто это не гнусная ложь, а чистая

правда. Допустим, он не выматывался на этой работе так, как я,

и был в ладах с самим собой. Допустим, он был не жалким анг-

лийским Ньюменом Ноггсом, а правой рукой ирландского сто-

личного поверенного. Допустим, за всю свою жизнь он ни разу не

вошел в вагон третьего класса, стенографию презирал как ре-

месло вульгарного писаки, а пишущую машинку не мог отли-

чить от кассового аппарата. И все-таки в жизни не поверю, что,

когда мы с ним, еще подростками, в семидесятые годы

прошлого века вместе работали в этом здании, карьера

стряпчего его больше устраивала, чем меня. Сбежав от спесивого

клерка, я погрузился в воспоминания. Я вспомнил старого бух-

галтера, у которого я как-то спросил, не пошел ли его сын по

стопам отца, на что тот, не на шутку рассердившись, ответил,

что он никогда бы этого не допустил, а потом рассказал, что с

трудом избавил сына от этой участи, пристроив его учеником к

аптекарю. Я вспомнил, как место старого бухгалтера предло-

жили мне и как я наотрез отказался, чем несказанно удивил

своего хозяина. Вспомнилось и то, как мой отец, добившись

сначала выгодного места в суде, а затем, по упразднении этого

места, — нескольких сот фунтов компенсации, открыл собствен-

ное дело, в котором ничего не смыслил, как, впрочем, и его

компаньон, обучавшийся совсем другой профессии. Таким об-

разом, отец и его партнер стали предпринимателями, у которых

появились свои собственные клерки. Я размышлял о том, что

сейчас весь этот бред был бы совершенно невозможен, хотя в

те времена такое случалось едва ли не каждый день...

Снова в Ирландию я попал лишь в 1905 году, да и то не по

собственной воле. Я приехал, чтобы доставить удовольствие

жене, и по забавному нежеланию возвращаться тем же путем,

каким в свое время уехал, я высадился на юге и вошел в Дублин

не с парадного северного хода, а с черного, через Мит. В 1876 го-

ду Дублин мне уже порядком надоел. О том, чего стоит моло-

дым людям жизнь в Дублине или, если угодно, чего стоит Дубли-

ну жизнь столичной молодежи, написал Джеймс Джойс в "Улис-

се", причем с такой безжалостной правдивостью, что эту книгу

почти невозможно читать. Правда, в условиях современной го-

родской цивилизации жизнь молодежи разных стран во многом

схожа. И все-таки, на мой взгляд, дублинская жизнь отличается

какой-то дерзкой, показной насмешливостью и непочтитель-

ностью, отчего все благородное и серьезное неотличимо от по-

шлого и смехотворного. Впрочем, такое впечатление могло быть

вызвано тем, что в молодости я безвыездно жил в Дублине и

мне не с чем сравнивать, ведь, покинув Дублин, я оставил там

свою молодость и стал общаться со своими сверстниками только

после восьмилетнего перерыва, когда принял участие в социа-

листическом движении начала восьмидесятых годов, где меня

окружали не насмешливые ирландцы, а чрезвычайно серьезные

англичане, которые горели желанием покончить с поразившими

весь мир социальными недугами. Чтобы победить общего врага,

всем нациям необходимо было духовно объединиться, а не таить

ненависть друг к другу, выдавая ее за национальную гордыню.

Иными словами, когда я переехал в Англию, в Дублине не оста-

лось никого (за вычетом нескольких близких друзей), кто

бы не вызывал у меня живейшего отвращения, да и по сей день

моя ностальгия по Ирландии на столицу не распространяется.

Неудачи, бедность, безвестность и, как следствие, гонения не

вызывают у меня восторга, а ведь именно так ответил Дублин на

мои непомерные юношеские притязания. Мы любим не те

города, где родились, а те, что завоевали. Наполеон не отвернул-

ся от Парижа, чтобы предаваться воспоминаниям об Аяччо,

а Екатерина не перенесла столицу своей империи из Санкт-Петер-

бурга в Штеттин.

Нереализованные амбиции самым непосредственным обра-

зом повлияли на мой отъезд из Дублина, чего мне до сих пор не

могут простить многие молодые ирландцы. В Дублине я просто

не мог бы осуществить свое предназначение в жизни. Лондон

был мне так же необходим, как моему отцу хлебная биржа.

Лондон был литературным центром английского языка, всей

художественной культуры, на какую только способна британ-

ская литературная держава, которую я ехал завоевывать. В те

дни в Ирландии еще не было Гэльской лиги, и невозможно было

предположить, что в стране есть хотя бы ростки самобытной

культуры. Всякий ирландец, который считал истинное искусство

главным делом своей жизни, чувствовал, что должен жить в

метрополии и приобщиться к европейской культуре — а значит,

как можно скорее уехать из Ирландии. Такое же чувство было и

у меня. А Лондон как таковой или Англия как таковая меня

нисколько не занимали...

Представьте себе двадцатилетнего клерка, который ненави-

дит свою работу так, как только может ненавидеть всякий ра-

зумный человек любое дело, от которого не в состоянии изба-

виться. В марте 1876 года мое терпение лопнуло. Я подал заяв-

ление об уходе. Разумеется, мои хозяева сочли, что меня не

устраивает жалованье (к тому времени, если не ошибаюсь,

84 фунта в год), и вежливо объяснили мне, что собираются его

повысить. Больше всего я боялся, как бы они не повысили зар-

плату настолько, чтобы я лишился малейшего повода уйти.

Я поблагодарил их и сказал, что решение мое окончательно, а

чем оно вызвано, естественно, говорить не стал. Они даже немно-

го обиделись и передали моему дяде, что отговаривали меня как

могли, но я стоял на своем. Так оно и было. В течение несколь-

ких дней я наслаждался бездельем, радуясь тому, что хоть и не

стал еще сам себе хозяином, но по крайней мере перестал гнуть

спину на других, а затем сложил саквояж, сел на пароход в

Норт-Уолл, наутро вышел из поезда в Юстоне и, кое-как забрав-

шись в двухколесный экипаж, навязанный мне вместо привыч-

ного четырехколесного носильщиком, который говорил на

каком-то другом, малопонятном английском языке, покатил по

улицам весеннего города, известного мне лишь по книгам

Диккенса, на Виктория-Гроув, где кучер, не поморщившись,

содрал с меня целых четыре шиллинга.

IV. НЕЗАДАЧЛИВЫЙ РОМАНИСТ

1. ЛОНДОН. ПЕРВЫЕ ШАГИ

Я был вынужден начать писать, так как ничего другого не

умел. Боксер, герой моего раннего романа "Профессия Кэшела

Байрона", замечает, что в этом мире человек должен делать не

то, что хочет, а то, что умеет. Я хотел стать вторым Микеландже-

ло, но обнаружил, что не умею рисовать. Хотел стать музыкан-

том, но оказалось, что не умею играть на музыкальных инстру-

ментах; даже актер из меня не получился — голоса не было. А

вот писать я не хотел — это вышло как-то само собой.

Итак, двадцати лет от роду я безрассудно ринулся в Лондон.

К тому времени мое собрание сочинений состояло из письма,

написанного в возрасте то ли шестнадцати, то ли семнадцати

лет в "Общественном мнении", где я попытался сбить спесь

со знаменитых тогда американских евангелистов Муди и Сэн-

ки, заявив, что лично я счел религию обманом и отверг ее.

Лондон еще не созрел для меня. Моя первая публикация появи-

лась в детской газете — всего две строчки в отделе писем. А мой

дебют критика и парадоксалиста состоялся в "Общественном

мнении", после чего срочно собрался семейный совет, дабы об-

судить страшную весть: в семье Шоу появился Атеист. Я, кста-

ти, до сих пор считаю, что те мыслители, которые не были

воинствующими атеистами в подростковом возрасте, к сорока

годам наверняка станут безбожниками. Я же был хоть и начи-

нающим, но подающим надежды дарвинистом.

На первый взгляд я производил тогда впечатление весьма

непочтительного молодого человека. К тому времени, правда,

у меня еще не выросли мефистофельские усы и брови и внеш-

ний вид никак не вязался с той чертовщиной, какую я нес. Мно-

го позже, когда я уже прослыл бунтарем, все, кто общался со

мной в неофициальной обстановке, поражались моей мягкости

и скромности. Но первое время я был никому не известен, и

отношение ко мне, естественно, было настороженным. Я же и не

думал скрывать свои радикальные взгляды, чувствуя, что такая

позиция мне на руку, равно как и моя национальность, хотя

изображать из себя ирландского патриота я не имел никаких ос-

нований. А поскольку вдобавок я всегда имел дурную привыч-

ку противоречить любому, у кого я мог, как мне казалось,

чему-то научиться, чтобы в дальнейшем присвоить себе его мыс-

ли, я был отнюдь не из тех молодых людей, которые к себе

располагают.

Вместе с тем я был ужасно робким, стеснялся даже прини-

мать приглашения, отчего вскоре перестал их получать. Мне го-

ворили, что если я хочу преуспеть в жизни, то нельзя так откро-

венно пренебрегать приглашениями (речь шла о званых обедах),

потому что, во-первых, это не в моих интересах, а во-вторых,

совершенно неприлично. Но я-то прекрасно знал, что светские

знакомства не помогут человеку, который владеет лишь навы-

ками мелкого клерка. Я понимал, что никому не нужен, что

у меня нет ни денег, ни профессии и что, пока я чему-нибудь

не научусь и не докажу этого на деле, ходить по гостям, не имея

даже мелочи на обратную дорогу, просто глупо. По счастью,

здравый смысл помог мне не только трезво оценить мое незавид-

ное положение, но и понять, что если я возьму в долг, то отдать

не смогу, а следовательно, честнее будет просить милостыню или

красть. Отдавал я себе отчет и в том, что, одолжив пять фунтов

у знакомого и не имея возможности расплатиться, я тем самым

продаю его за пять фунтов, а это невыгодно.

Коль скоро речь зашла о моем пренебрежительном отноше-

нии к званым обедам и официальным визитам, должен признать-

ся: за уверенностью, что они ни к чему не ведут, скрывался

тайный страх, что они могут привести к устройству на работу.

А этого мне совсем не хотелось. Разумеется, для матери было бы

огромным облегчением, если бы я что-то зарабатывал. Разумеет-

ся, если бы я хотел, то смог бы себя содержать. Разумеется, если

бы умер отец, а мать хватил удар, я вынужден был бы снова

сесть за конторский стол (судьба всех разорившихся аристо-

кратов), окончательно потеряв надежду получить профессию;

ведь даже профессия литератора, которая не предполагает акаде-

мических знаний и дорогостоящего оборудования, требует мас-

сы свободного времени и свежей головы в придачу. Вот почему

я инстинктивно избегал званых обедов и приемов и, располагая

превосходной рекомендацией и безупречной характеристикой,

оставался неисправимым Безработным. Правда, некоторое

время я колебался (обманывая себя и других), подыскивал

работу по объявлениям и даже устроился в телефонную фирму

(что по тем временам было невероятной экзотикой). Помню,

как я ходил на прием к директору банка на Онслоу-Сквер (его

сосватал мне один настырный знакомый, с которым, кстати, я

имел неосторожность пообедать). Развлекал я директора с

таким блеском (это слово мне впоследствии никак не могли

простить мои "доброжелательные" критики), что мы расстались

лучшими друзьями, и на прощанье он заявил, что рад был бы

мне помочь, если бы не сомневался, что меня действительно

устраивает служба в банке.

Первые несколько лет в Лондоне я прожил без опреде-

ленных занятий. Одно время я писал рецензии за одного музы-

канта, который подвизался в качестве музыкального критика.

Поскольку, как и полагается "литературному двойнику",

сам я в редакции газеты не появлялся и гранок не читал, мои

статьи — по большей части крайне резкие — выходили в свет с

такими опечатками, так чудовищно уродовались и бессовестно

перевирались, да вдобавок еще помещались рядом с материа-

лами глубоко мне чуждыми, что с тех пор я всю жизнь стыдли-

во помалкиваю об этой работе, дабы какому-нибудь умнику,

из тех, что любят копаться в старых газетах, не пришло в голову

обвинить меня во всех смертных грехах. Итак, я писал рецензии,

а музыкант передавал мне свой гонорар, не удерживая с меня ни

пенса и утешаясь, вероятно, сознанием того, что, во-первых,

оказывает посильную помощь юному и незадачливому литера-

турному дарованию, а во-вторых, приобретает репутацию блестя-

щего музыкального критика. Я же благодаря этим статейкам по-

настоящему понял, что такое плохая критика. Литературный

язык не способен адекватно передать все, что я сейчас об этих

рецензиях думаю. Помню, эти опусы меня ужасно расстраивали,

ведь тогда я был еще слишком неопытен, чтобы понять: неве-

жество и неумение всегда сопровождаются мучительным

чувством вины и стыда. В конце концов наша газета — и не без

моей помощи — благополучно скончалась, а вместе с нею кану-

ли в небытие и мои критические прегрешения. Однако я, подобно

убийце, прячущему окровавленный нож, и по сей день храню в ук-

ромном месте свидетельства совершенных мною на ее страницах

литературных преступлений. Всякий раз, как меня начинает одо-

левать самолюбие либо я чувствую неоспоримое превосходство

над младшим собратом по перу, я ставлю себя на место, перечиты-

вая одну из своих старых рецензий — впрочем, достаточно и одно-

го воспоминания о них. А между тем уже тогда я не испытывал

недостатка ни в литературных способностях, ни в музыкальных

познаниях. Если бы я вдобавок владел критическими навыками,

то был бы вполне приличным для своего возраста критиком.

Даже сейчас мне стыдно признаться, что называлась газета

"Осой" и что оса эта попала в руки некоего капитана Дональ-

да Шоу, который не имел ко мне никакого отношения и ко-

торого я никогда в глаза не видал. Газета скончалась у него на

руках, а в каком-то смысле и у меня...

Я начал было писать что-то вроде пародии на мистерию,

где мать героя выведена мегерой, но так эту "мистерию" и не

закончил. По счастью, такие безделушки мне никогда не уда-

вались. Вообще все мои попытки заниматься "искусством ради

искусства" неизменно терпели неудачу — ведь это все равно что

забивать гвозди в бумагу.

Одну статью у меня приняли: Г. Р. Симс, который только

что начал издавать свою собственную — увы, недолговечную —

газету, заплатил мне пятнадцать шиллингов. Я так обрадовался,

что написал вторую, совершенно гениальную статью — чем дело

и кончилось. Затем другой издатель предложил мне сочинять в

подарочных изданиях стихи под картинками. Я сочинил на эти

стихи пародию, которую и отослал ему в качестве дружеской

шутки. К моему изумлению, он совершенно серьезно поблаго-

дарил меня и заплатил мне пять шиллингов. Я так

расчувствовался, что под другой картинкой написал вполне

серьезное стихотворение. Однако его он воспринял как шутку,

причем довольно сомнительную, и моя карьера версификатора

закончилась. Как-то мне удалось заработать целых пять фун-

тов — но не в газете или издательстве, а в юридической конторе,

где понадобилось эссе на медицинскую тему — по всей видимос-

ти, для рекламы какого-то патентованного средства. Этот успех

мне развить не удалось. Таким образом, за девять лет я зарабо-

тал в общей сложности шесть фунтов.

Затем моя кузина, миссис Хоуи, литературная дама, дочь

той самой тетки, что играла на тамбурине, познакомила меня

с Арнольдом Уайтом, занимавшим тогда пост секретаря Эди-

соновской телефонной компании. Уайт устроил меня в эту

недолговечную компанию, в отдел, где занимались прокладкой

кабеля, и вскоре я уже изучал топографию восточного Лондона

и уговаривал самых различных людей дать разрешение на уста-

новку у них на крышах изоляторов, столбов, подъемных машин

и прочего оборудования. Изыскательные работы мне нравились,

а вот, общаясь с незнакомыми людьми, приходилось постоянно

преодолевать мучительную робость; кроме того, из-за нервоз-

ности, которую я тщательно скрывал под личиной развязной

невозмутимости, я ужасно переживал, когда, приняв меня за

агента из рекламного бюро, некоторые лондонцы, большей

частью перепуганные женщины, захлопывали у меня перед носом

дверь. Со временем, правда, все эти испытания остались позади:

я сам возглавил отдел и по домам стали теперь ходить мои под-

чиненные, у которых нервы были покрепче, чем у меня. Но и

это продолжалось недолго: телефонную компанию Эдисона про-

глотила телефонная компания Белла, и я, отказавшись писать

заявление о приеме на работу в новую, объединенную фирму,

вновь обрел желанную свободу. На этом и завершилась моя

карьера чиновника, и вскоре я окончательно расстался с мыслью

о том, чтобы ходить на службу.

История с телефонной компанией произошла в 1879 году, и

в том же году я сделал то, что делали тогда и делают до сих пор

многие литературные авантюристы, — я написал роман.

2. "НЕЗРЕЛОСТЬ"

Просидев в конторе несколько лет, я приобрел навык к

регулярному, каждодневному труду. Я точно знал, что иначе

успеха мне не добиться и книги не написать. Я накупил писчей

бумаги, по шесть пенсов за пачку, сложил лист вчетверо и каж-

дый день, независимо от погоды и настроения, обязал себя ис-

писывать пять полных страниц. Если дневная норма кончалась

на середине предложения, я — во многом еще школяр и клерк —

дописывал его лишь на следующее утро. С другой стороны, если

я почему-то пропускал день, то назавтра обязательно делал двой-

ную порцию. В результате за пять лет я сочинил пять романов.

За это время я прошел суровую школу профессионального мас-

терства, в которой был одновременно робким и постоянно не-

довольным собой учеником и весьма придирчивым наставни-

ком, которому не угодишь и от которого не ускользнешь. Из

чувства собственного достоинства я проявил завидное упорство

в борьбе с нищетой, выражавшейся в самые критические момен-

ты (до сих пор не могу вспоминать об этом без содрогания) в

оторванных подошвах, обтрепанных манжетах, которые приходи-

лось подравнивать ножницами и тщательно скрывать под ру-

кавами пиджака, и в высокой шляпе, такой старой, что я носил

ее задом наперед, чтобы, когда снимаешь, не загибались поля.

Романы мои успеха не имели. Я разослал их всем лондон-

ским и некоторым нью-йоркским издателям, но не нашлось ни

одного, кто бы рискнул их напечатать. Получив пятьдесят или

шестьдесят отказов и ни одного одобрения, я вдруг возомнил

себя гением. Я стал ужасно самонадеянным, у меня вырабо-

талось сверхчеловеческое безучастие к похвале и критике, ко-

торое мне очень пригодилось впоследствии, хотя временами

отсутствие честолюбия отрицательно сказывалось на моих делах,

ведь мне не только было безразлично, напечатают или поставят

на сцене мои произведения, но и досадно, что их публикация и

постановка отвлекают от работы.

В конце концов все пять романов — плод, так сказать, не-

зрелой юности — были напечатаны, но произошло это очень не

скоро. Когда извлекаешь на свет старые бумаги, которые сродни

старым могилам, то обнаруживаешь пачку тетрадей, по двад-

цать страниц каждая, и вдруг, не без некоторого трепета, начи-

наешь сознавать, что держишь в руках роман почти на двадцать

тысяч слов. Называется он "Незрелость". Буквы четкие, круп-

ные, с наклоном назад, таким же почерком я вел расчеты в кас-

совой книге. Две тетрадки как на грех погрызли мыши, и концы

строк отсутствуют. Обидно...

Хотя ученическая дотошность ранних романов и вызывает у

меня смех, я все-таки горжусь чудаковатой добросовестностью

своих первых литературных опытов. Они доказывают, что я с

самого начала, как и Гёте, умел обращаться с материалом и что

мне важен был не столько сам материал, сколько умение подать

его. В моем тогдашнем стиле была какая-то юношеская непо-

средственность, которая сейчас никак мне не дается и в которой,

быть может, наряду со слабостью и нелепостью, есть и свое

обаяние.

Стиль моих ранних произведений безупречен. Я в этом ни-

сколько не сомневаюсь. Между тем стиль как таковой меня

никогда не занимал: ведь это та мелодия, что сама, без посред-

ства автора, проникает во фразу. Когда писатель говорит то, что

должен сказать, с предельной точностью и целеустремленностью,

ему, если только у него есть чувство слова, о стиле заботиться

не придется. Однако одно условие я себе поставил с самого на-

чала. Я решил, что мой английский язык, как французский язык

Вольтера, должен быть доступен иностранцу, читающему со слова-

рем, а потому я старательно избегал идиом. (Впоследствии я,

напротив, стал широко пользоваться идиоматическими выраже-

ниями, исходя из того, что это самые живые языковые

средства.) Я решил также по возможности избегать дидактики,

той самой, что так заметна в моих более поздних произведе-

ниях. "Незрелость" была написана в конце 1879 года, а чуть поз-

же я наконец-то осмелился подняться на трибуну маленького

дискуссионного клуба под названием "Общество пытли-

вых", чтобы, с трудом справившись с нервной дрожью, впервые

в жизни сказать публике все, что я о ней думаю.

Действующие лица романа во многом списаны с моих

знакомых, членов семьи и, естественно, с меня самого. Однако

точных копий среди них нет, и все прототипы, за исключением

одного, не известны широкой публике. Этим исключением был

покойный Сесил Лосон, художник, чьи пейзажи напоминали мне

поразительные работы Рубенса в этом жанре живописи. Когда я

жил на Виктория-Гроув, семья Лосонов (отец, мать, Малькольм

и две его сестры) занимала красивый старый дом в Чейн-Уоке,

в Челси. Сесил и еще один брат были уже женаты и жили отдель-

но. Малькольм был музыкантом, а сестры пели. У одной —

смуглой, полной, живой, веселой — было прелестное сопрано.

У другой — контральто; пела она с большим чувством и соот-

ветственно одевалась — "по-эстетски", как тогда говорили,

то есть в стиле Россетти. Это вовсе не значит, что мисс Лосон,

отдавая дань смехотворной эстетской моде, щеголяла в уродли-

вых, броских туалетах. Ее скромные серые и коричневые

платья каким-то образом сочетались с постоянным выражением

грусти и даже страдания на лице; поэтому, когда она пела "Не

обмани меня! Не покидай меня!", получался вполне закон-

ченный образ, не только музыкальный, но и зрительный. Сесил,

который уже успел завоевать известность теми немногими кар-

тинами, что от него остались, в то время выставлялся в старин-

ном, а тогда только что открывшемся зале Гросвенор-Геллери,

где висели нашумевшие работы Берн-Джонса и Уистлера.

Малькольм был председателем Общества Глюка, и я открыл

для себя этого композитора, когда впервые услышал, как Тео

Марциалс своим великолепным баритоном исполняет арию Ге-

ракла из "Альцесты". С Марциалсом моя мать часто встречалась

на концертах, он познакомил ее с Малькольмом Лосоном,

а она помогла Лосону попасть в Общество Глюка. В результа-

те я получил приглашение от Лосонов, которые принимали по

воскресеньям у себя в Чейн-Уоке. Я так стеснялся, что порой

минут по двадцать мерил шагами набережную, прежде чем ос-

мелиться постучать в дверь. Я бы не раздумывая вернулся до-

мой (какой смысл подвергать себя пытке, когда ничего не стоит

убежать!), если бы не безотчетная уверенность в том, что рас-

пускаться нельзя, если хочешь чего-то добиться в жизни. Мало

кто, думаю, так страдал в молодости от собственной трусости и

стыда, как я. Я увиливал и прятался, когда возникала реальная

или воображаемая опасность, сталкиваться с которой у меня не

было явной необходимости; когда же такая необходимость воз-

никала, я шел навстречу опасности, испытывая при этом чудо-

вищный ужас. Больше всего на свете я боялся, что светским

Лосонам моя провинциальная робость, вполне в этой ситуации

простительная и даже естественная, покажется неуместной. В

то время я еще не умел владеть собой, и я не сомневаюсь, что

Лосоны сочли меня резким, невоспитанным, самоуверенным и

совершенно несносным субъектом. Надеюсь, что они, равно как

и все те, кому я досаждал тогда, простили меня, когда выясни-

лось, что некоторые основания для самоуверенности у меня все

же имелись. Богемная атмосфера в доме Лосонов мне необы-

чайно импонировала, все члены этой гостеприимной семьи нра-

вились, но, поскольку в то время я еще не владел искусством

общения и сам тяготился своим топорным поведением, я вскоре

перестал докучать им и, если не считать редких и случайных

встреч с Малькольмом, навсегда ушел из их жизни, задержав-

шись в ней очень ненадолго.

Сесил Лосон был в семье всеобщим любимцем. Об искусст-

ве он вещал капризным, не допускающим возражений тоном;

растягивал слова, подолгу задумывался и бормотал себе под нос

что-то несуразное. Когда я, следуя своей тогдашней, довольно

несносной манере противоречить всякому, у кого, как мне ка-

залось, я мог чему-то научиться, заметил, что, на мой взгляд,

Уистлера никак нельзя причислить к величайшим художникам

всех времен, он на мгновение лишился дара речи, а затем у него

из горла, словно из старинных часов, которые должны вот-вот

пробить, вырвались какие-то хриплые, нечленораздельные зву-

ки, после чего он выпустил в меня пулеметную очередь, состоя-

щую из слов: Тициан—Тернер—Рембрандт—Веласкес—Уистлер.

Он был довольно красив, невысок, но хорошо сложен, а вью-

щиеся волосы были как раз той длины, какую могут себе позво-

лить художники, если они не хотят скомпрометировать себя

как мужчины. Его работы я видел в нескольких музеях (в част-

ных коллекциях — ни разу), и благодаря тому, что мальчишкой

целые дни проводил в дублинской Национальной галерее (в

детстве я хотел стать художником, а вовсе не писателем), я

вполне мог оценить их по достоинству. После его безвременной

кончины, которая произошла вскоре после нашего знаком-

ства, воскресные приемы в Чейн-Уоке, надо думать, прекрати-

лись. Я, во всяком случае, после его смерти ходить туда не ре-

шался.

В "Незрелости" Сесил Лосон выведен под именем Сирила

Скотта, тоже художника. Своего героя я так назвал потому, что

Сирил созвучно Сесилу, а также потому, что считал Лосона шот-

ландцем

— он же, как выяснилось, был родом из Шропшира.

Вместе с тем я еще раз должен предупредить читателя, что мое-

го литературного героя нельзя отождествлять с замечательным

художником. Портретное сходство между Лосоном и Скоттом

не распространяется на обстоятельства жизни моего героя, на

то, например, как он ухаживает за своей будущей женой, как

женится — и так далее. Ведь про личную жизнь Лосона я абсо-

лютно ничего не знал, мы виделись с ним всего несколько раз,

когда я бывал в Чейн-Уоке, а после его смерти мне о нем никто

не рассказывал. Он вдохновил меня — только и всего.

Такова вкратце история создания моей первой книги. На-

писана она совсем еще зеленым, неопытным юнцом, который

не прижился в стране, куда отправился искать счастья. Если же

быть до конца честным, то надо добавить — и не мог прижить-

ся, ведь, где бы я ни был, я везде чувствовал себя чужим, своего

рода инопланетянином. То ли оттого, что я безумен от рождения,

то ли оттого, что, наоборот, излишне нормален, я всю жизнь

ощущал себя человеком не от мира сего; уютно я чувствовал

себя только в воображаемом мире, непринужденно — только с

великими мертвецами. Поэтому, не научись я быть актером, я

бы не смог вжиться в самые различные роли, которые мне при-

ходилось играть в жизни: писателя, журналиста, оратора, полити-

ка, общественного деятеля, светского льва и так далее. Одна-

ко в то время, о котором идет речь, актером я еще быть не на-

учился, тогда я еще не понимал, что гигантская лондонская сце-

на потребует от меня перевоплощения. Когда из воображаемого

мира мне приходилось возвращаться в мир реальный, я по-преж-

нему чувствовал себя неуютно. Я был вне общества, вне полити-

ки, вне спорта, вне церкви. Меня, пожалуй, можно было бы на-

звать Абсолютным Аутсайдером. С точки зрения британского

Scott по-английски — шотландец.