Шоу Бернард. Автобиографические заметки. Статьи. Письма

Подождите немного. Документ загружается.

"история Франции", у меня не было, и тем не менее по увлека-

тельным историческим романам Дюма-отца я неплохо пред-

ставляю себе французскую историю с XVI по XVIII век, от Ши-

ко до Калиостро, с времен подавления дворянства монархией

при Ришелье до Французской революции. Подобно Мальборо,

я уже знаю по хроникам Шекспира все, что следует знать об ан-

глийской истории — от короля Джона до поражения английской

феодальной аристократии в битве с капиталистами при Босвор-

те. Присовокупив к авторитетным хроникам Шекспира не менее

авторитетные исторические романы Вальтера Скотта, я всерьез

увлекся историей и познакомился с ее героями и событиями,

которые, когда я вырос, облегчили мне понимание философии.

Не могу сказать, чтобы Маколей, как историк, особенно раздра-

жал меня; не надоели мне и Гегель с Марксом. Кончилось тем,

что я и сам стал историком. Я написал пьесу под названием

"В золотые дни доброго короля Карла". За ее достоверность

поручиться не могу; более того, убежден, что описываемые в

ней события вымышленные, и все-таки всякий, кто прочтет эту

пьесу или же увидит ее на сцене, не только повеселится от души,

но и реально представит себе, какова была обстановка в стране

во времена Карла; иными словами, о политических коллизиях

и исторических личностях эпохи читатель почерпнет из этой пьес-

ки больше, чем из архивов. И хотя большинство из нас, кончая

школу, дают себе торжественную клятву никогда впредь не от-

крывать учебников, дабы не вспоминать эти жуткие орудия пыт-

ки, я готов умереть мученической смертью, если, познакомив-

шись с моими статьями и пьесами, мои читатели и зрители не

перечтут все исторические книги до одной.

Помню, как нас, человек пятьдесят учеников, рассаживали

на уроке истории в алфавитном порядке. Каждый день мы про-

ходили по главе из учебника Хьюма. Учитель следил по учебни-

ку и спрашивал нас события и даты по алфавиту. Поскольку

моя фамилия начинается с буквы "Ш", я заранее, с точностью

примерно до десяти строк, прикидывал, какой отрывок попадет

мне. До сих пор помню, что в главе про наполеоновские войны

мне всегда доставалась одна и та же тема: "Отступление из Бур-

госа". Пробежав глазами по дороге в класс десять строк из учеб-

ника, я мог не только ответить сам, но и подсказать своему со-

седу, если тот не был столь же прилежен.

Хотя в данном случае я не только давал своему заклятому

врагу-учителю повод считать, будто я досконально изучил исто-

рию наполеоновских войн, но и уяснил себе, что отступление из

Бургоса действительно имело место, это никак нельзя было на-

звать изучением истории. По-настоящему историю я учил не в

школе, а дома, читая "Квентина Дорварда", "Повесть о двух го-

родах" и "Трех мушкетеров". А поскольку занятия в школе от-

рывали меня от этих книг на целых полдня, могу смело утвер-

ждать, что школа не только не смогла научить тому, чему обяза-

на научить, но и отрывала от самообразования. Я прихожу в

бешенство от одной мысли о том, сколько бы я всего узнал, ес-

ли бы не ходил в школу.

Своим легким пером я обязан Библии, Беньяну и иллюст-

рированному изданию Шекспира, которыми зачитывался в дет-

стве. К Библии меня приучили относиться с таким подобост-

растием, что, когда владелец маленькой дублинской кондитер-

ской, куда я зашел купить конфет, завернул их в вырванную из

Священного писания страницу, я ужаснулся и про себя решил,

что беднягу в тот же миг сразит молния. Это, впрочем, не поме-

шало мне взять конфеты и съесть их, ибо, согласно моему про-

тестантскому представлению о мире, кондитеру, католику и

вдобавок простолюдину все равно заказана дорога в рай, оск-

вернил он Библию или нет. Кроме того, я любил сладкое. В то

время я был еще несмышленым и не понимал того, что понял

впоследствии: Библию я постоянно перечитываю и помню, а

учебники не перечитываю и давно забыл по той простой причи-

не, что библейские сказания переводились в то время, когда

искусство слова в Англии достигло своего апогея и переводчики

полагали, что переводят на английский слова самого Бога.

Совершенно очевидно, что школа не дала мне абсолютно

ничего и что моим единственным спасением было эстетическое

образование, которое я получил вне ее. В школе я врал самым

бессовестным образом, оправдываясь перед учителями за невы-

полненные задания и недописанные упражнения. Вместо того

чтобы делать уроки, я зачитывался увлекательными книжками

(школьные учебники в их число не входят), слушал музыку,

смотрел картины и бродил по Далки-Хилл, то есть учился по-

настоящему. Поэтому я возненавидел школьную тюрьму, где

искусству и красоте места не было.

Есть в Дублине скромная Национальная галерея с неплохой

коллекцией старых мастеров. Туда бесплатно пускали мальчи-

шек моего возраста, и я этим не раз пользовался. Не могу не

сказать слова благодарности Национальной галерее, благословен-

ному приюту моего детства. Думаю, я единственный ирландец,

который так часто бывал там, если не считать официальных

лиц. Но этот музей, я знаю точно, дал мне больше, чем два сред-

невековых собора, великолепно отреставрированных на сред-

ства от продажи спиртного.

Известный дублинский музыкант Джозеф Робинсон разре-

шил мне брать у него художественную энциклопедию Дюшесна.

Каждый раз, заходя к нему, я уносил по тому, а всего их было,

кажется, двадцать. Когда у меня оказывались деньги (что случа-

лось крайне редко), я покупал Вазари в переводе Бона и читал

его с огромным интересом. В результате мне еще не было и пят-

надцати, а я уже настолько хорошо знал итальянскую и фла-

мандскую живопись, что сразу же узнавал картины многих

художников.

Летом наша семья жила в коттедже над морем, с видом на

северную бухту Дублинского залива, от Хоута до Далки-Саунд,

с одной стороны, и на южную бухту, от Далки-Саунд до Брей-

Хэд, — с другой. Больших живописных гор или деревьев там нет,

но я нигде, даже в Италии, не видал такого неба. А на небо я

смотрю всегда.

Таким образом, моими университетами были музыка,

Национальная галерея и Далки-Хилл.

Я говорю обо всем этом только потому, что многим моим

критикам в суждениях обо мне не хватает патриотизма. Всякий

раз, когда я высказываю точку зрения, которая не укладывает-

ся в голове у сельского церковного старосты, они заключают,

что я подражаю Шопенгауэру, Ницше, Ибсену, Стриндбергу,

Толстому или какому-нибудь другому ересиарху из северной

или восточной Европы.

Не скрою, мне не может не льстить слепая вера критиков

в мои незаурядные лингвистические способности и обширные

философские познания. Но я никогда не поверю, будто жизнь и

литература на наших островах столь бедны, что мы должны за-

имствовать оригинальные сюжеты и неординарные идеи за гра-

ницей. А потому постараюсь рассказать, каким образом я приоб-

щился в молодости к идеям века.

Примерно пятьдесят лет тому назад ирландский прозаик

Чарлз Левер написал роман под названием "Прогулка длиной в

день; любовь длиной в жизнь". Роман этот появился в журнале

Диккенса "Домашнее чтение", но показался читателям таким

необычным, что Диккенс уговорил Левера значительно сократить

его. В детстве я читал отрывки из этого романа, и он произвел

на меня неизгладимое впечатление. Герой был чистым роман-

тиком; он вообразил себя сильным, отважным, благородным,

хотя в действительности не обладал ни смелостью, ни средства-

ми, ни знаниями, ни сноровкой — ничем, кроме поразительного

жизнелюбия. Уже тогда, несмотря на возраст, мне подумалось,

что в злоключениях этого бедолаги есть та острота, которая от-

сутствует в романтической беллетристике.

Так почему же, когда, исследуя конфликт между реаль-

ной жизнью и романтическим воображением, я прибегаю

к трагикомической иронии, критикам не приходит на ум мой

соотечественник и непосредственный предшественник Чарлз

Левер? Почему они связывает меня не с Левером, а с норвеж-

ским писателем, на чьем языке я не могу сказать и трех слов и

о чьем существовании я узнал лишь через много лет после того,

как мировоззрение Шоу вполне недвусмысленно выразилось в

многочисленных книгах, суть которых спустя десять лет свели

к так называемому ибсенизму? Мало того, что сам я не был иб-

сенистом; мне даже не у кого было ибсенизм позаимствовать,

ведь Левер мог читать Стендаля, но уж никак не Ибсена. О

"Чарлзе О'Мелли" и "Гарри Лорекере", самых знаменитых ро-

манах Левера, я могу судить лишь по названиям и по иллюстра-

циям. Зато история героя "Прогулки длиной в день; любви дли-

ной в жизнь" Поттса, считавшего себя ближайшим родственни-

ком Поццио ди Борго, захватила и поразила меня своей необыч-

ностью и значимостью, хотя к тому времени я уже знал и Аль-

насхара, и Дон Кихота, и Саймона Теппертита, а также многих

других романтических героев, над которыми посмеялась жизнь.

В чем же тогда оригинальность произведения Левера? Думаю,

что отчасти в серьезном подходе к заболеванию Поттса. Раньше

противопоставление безумия здравому смыслу воспринималось

комически: показывает же нам Хогарт, как светские люди ез-

дили в Бедлам посмеяться над сумасшедшими. И у меня де-

ревенский кретин всегда вызывал гомерический смех. Сумас-

шедший на сцене когда-то считался фигурой сугубо комической.

Так, Гамлет появился в театре задолго до Шекспира. Шекспиров-

ский Гамлет отличался от других Гамлетов тем, что драматург

серьезно и сочувственно отнесся к своему помешанному герою,

тем самым приближаясь к восточному понимаю безумия, соглас-

но которому безумие — это скрытое вдохновение, ведь если че-

ловек умнее окружающих, он представляется им таким же неле-

пым, как если бы он был глупее. Но для Пистоля и Пароля Шек-

спир не сделал того, что сделал для Гамлета. Фантазер-романтик,

которого они олицетворяли, не вызывал симпатии в литературе;

над ними издевались и насмехались точно так же, как над Аль-

насхаром на Востоке; такой же фантазер несколько столетий

спустя будет выведен под именем Саймона Теппертита. Оттого

что Сервантес сопереживал Дон Кихоту, а Диккенс — Пиквику,

они не стали относиться к своим героям более беспристрастно,

они просто начали по-новому смотреть на вещи: если раньше они

были насмешниками, то теперь — друзьями и защитниками.

В романе Левера отношение автора к герою резко меняется.

Левер не сопереживает Поттсу; тот, в отличие от Дон Кихота и

Пиквика, не вызывает у нас никакой симпатии; даже лихой от-

ваги Теппертита у него нет. И все-таки смеяться над Поттсом мы

не можем, ибо узнаем в нем себя. У некоторых из нас достанет

энергии, решительности, удачи, сноровки, ловкости, знаний,

чтобы большего добиться, чем он; чтобы перехитрить тех, кто

видел его насквозь; чтобы пленить героиню, которая так без-

жалостно повела себя с ним в финале, — и вместе с тем мы по-

нимаем, что в нас очень много от Поттса и Поттс не книжный

герой, а серьезная социальная проблема, состоящая в том, как

сделать из Поттса человека. У нас создается ощущение (с Аль-

насхаром, Пистолем, Паролем и Теппертитом такого не было),

что Поттс писан рукой естествоиспытателя, а не беллетриста.

Автор не бросает камень в более примитивное, чем он, существо,

но исповедуется, поэтому камень бьет по нашей совести, и бьет

пребольно. Отсюда неудача книги Левера у подписчиков "До-

машнего чтения". Ущемленное чувство собственного достоин-

ства и вынуждает критиков взывать к ибсенизму. Я же пытаюсь

убедить их, что трагикомическое видение мира у меня от Левера,

а у Левера — от Стендаля.

Помню, как в дискуссии, возникшей однажды по поводу

моего образования, я заявил, что в университет идти не хотел,

ибо все выпускники Колледжа Святой Троицы витают в обла-

ках. Университетский идеализм меня совершенно не коснулся.

Когда впоследствии я все же изучил философию, то понял, как

несведущ я был в отрочестве. Однако спустя еще некоторое

время, сообразив, что философии в наших школах и универси-

тетах не учат и идеализм служит лишь прикрытием, приманкой,

чтобы порабощать детей и дурачить взрослых, я сделал вывод,

что мое невежество предопределено судьбой и пошло мне только

на пользу. Я и сейчас того же мнения.

Как бы то ни было, когда мне было лет тринадцать, я решил,

что пора заниматься делом, зарабатывать деньги — словом,

вести взрослую жизнь.

III. ДУБЛИНСКИЙ КЛЕРК

В те времена на одной из дублинских набережных была су-

конная лавка с вывеской: "Скотт, Спейн и Руни". Один наш зна-

комый знал Скотта и попросил его найти мне работу у себя в

магазине. Я шел на прием к этому джентльмену, не имея ни ма-

лейшего понятия, что меня ожидает. Я знал только, что "иду

устраиваться на работу". По правде сказать, я бы предпочел бе-

седовать не со Скоттом, а со Спейном, поскольку имя его

звучало более романтично

. Скотт оказался живым, довольно

красивым мужчиной с усиками, который, судя по всему, мог

взять на работу сколько угодно мальчиков, лишь бы оказать

услугу приятелю. Задав мне несколько незначащих вопросов,

он уже готов был принять меня, как вдруг — на мое счастье —

появился Руни. Мистер Руни выглядел гораздо старше Скотта и,

прямо скажем, живостью не отличался; это был долговязый,

худой, угрюмый, чопорный джентльмен.

Последний раз, когда я видел покойного сэра Джорджа

Александера (актера), он рассказывал, как, еще мальчишкой,

ему довелось таскать тюки в суконной лавке в Чипсайде, где им

были так довольны, что через несколько лет повысили зарплату

до шестнадцати шиллингов в неделю. Руни избавил меня от не-

Spain по-английски — Испания.

обходимости таскать тюки в суконной лавке.

Побеседовав со мной, он со всей решительностью заявил, что

я еще слишком молод и с работой не справлюсь. По всей ве-

роятности, он счел, что мой поручитель, родители и его юный

компаньон поступили опрометчиво, и через несколько минут я

уже сбегал вниз по ступенькам — веселый и безработный...

Мистер Руни с пониманием отнесся ко мне, и я запомнил это.

Спустя примерно год мой дядя Фредерик, крупный чинов-

ник в бюро цен, которому не мог отказать ни один земельный

агент или юрист в Дублине, обратился в крупную и весьма ува-

жаемую фирму по продаже недвижимости, которая находилась

в доме номер пятнадцать по Молсуорт-стрит, с просьбой поды-

скать мне место. Место нашлось, и меня взяли на должность рас-

сыльного (младшего клерка, как я предпочитал себя называть)

с зарплатой восемнадцать шиллингов в месяц. Это было совсем

неплохое начало для всякого, кто хотел сделать карьеру земель-

ного агента — профессия, которая в Ирландии тех лет котирова-

лась очень высоко. Для всякого, но не для меня.

В одной опере Гилберта и Салливена английский рассыльный

вспоминает, как поначалу ему приходилось мыть окна, подме-

тать полы и до блеска чистить ручку массивной входной двери.

Я до всего этого не опустился. За восемнадцать фунтов в год я

сортировал поступавшую корреспонденцию, а с писем, которые

предстояло отправить, снимал оттиски на копировальном прессе.

Единственные счета, которые мне доверяли, были почтовые. В

качестве рассыльного я должен был носить договоры об аренде

на таможню, где испытал на себе непочтительность чиновников

"министерства многословия", о которых вычитал в "Крошке

Доррит". В полдень я съедал булочку за пенни, а поскольку за

ней все равно надо было выходить, то покупал завтрак на всех.

В то время в середине дня не принято было столько есть, как

теперь. Впоследствии я не раз сталкивался со старыми актера-

ми, которые никак не могли взять в толк, почему ради ленча

надо прерывать репетицию и надолго уходить из театра.

В конторе мне объясняли не больше, чем в школе, а если по-

ручали выполнить какую-то непривычную работу, то советовали

"делать ее, как делали до меня", благодаря чему я понимаю

теперь, насколько необходима конституция в период, когда

страной не руководят опытные монархи, вожди и диктаторы и

властям поневоле приходится придерживаться установленного

порядка. Я отличался редкой способностью черпать знания из жиз-

ни, но тогда я не подозревал еще, что это такая редкость, и не

придавал этому никакого значения. Продажа недвижимости

меня нисколько не интересовала, но за время работы в конторе

У меня накопилось множество наблюдений, которые пригоди-

лись, когда Генри Джордж объяснил мне их политический смысл.

Но в те годы коммерция была мне отвратительна и о ее полити-

ческом смысле я не задумывался. Примерно через год в конторе

объявилась вакансия: внезапно освободилось место главного

кассира. Коль скоро кассир должен был вести банковские опе-

рации, выдавать клиентам расписки, оплачивать чеки, а также

взимать арендную плату, платить страховку и денежное посо-

бие, — место это считалось весьма ответственным, а освободи-

лось оно настолько неожиданно, что занять его, пока не наймут

опытного кассира с хорошей репутацией, предложили мне. Но

поскольку я хорошо справлялся со своими новыми обязаннос-

тями и даже умудрился изменить почерк — был косым, разма-

шистым, детским, а стал бисерным и четким, как у моего пред-

шественника; поскольку к тому же мне удвоили зарплату с

двадцати четырех до сорока восьми фунтов в год, начальство ре-

шило сначала повременить с новым, более опытным кассиром,

а затем не брать его вовсе. Выяснилось, что я прирожденный кас-

сир и бухгалтер. Хотя я никогда не знал, какие деньги мои, а

какие — конторские, у меня всегда все сходилось. Итак, я боль-

ше не был простым рассыльным. Я стал главным кассиром, стар-

шим кассиром, единственным и незаменимым — не мелкой

сошкой, как раньше, а самым активным и ответственным ра-

ботником в конторе.

Но к продаже недвижимости сердце у меня все равно не ле-

жало. Всякий раз, взимая с клиентов деньги, я надеялся, что

делаю это в последний раз. Однако мне так не хватало предпри-

имчивости, в житейских делах я был таким робким и беспомощ-

ным (хотя и производил, по-моему, обратное впечатление),

что прошло полгода, а я по-прежнему сидел за кассой.

Правда, работая в агентстве, я познакомился с несколькими

студентами, которые платили немалые деньги за обучение кон-

торскому делу. Их общество несколько скрашивало мне жизнь.

Я уже писал, что если они чему и научились, так только оперным

ариям, которые я напевал. Никогда не забуду, как однажды

один из студентов, взгромоздившись на умывальник и выгля-

дывая из-за перегородки, символизировавшей темницу Манри-

ко, с такой страстью пел "Ah, che la morte!"

, что не заметил,

как в комнату неожиданно вошел старший компаньон агентства

Чарлз Таунзенд, который с минуту с недоумением взирал на тор-

чащую из-за перегородки голову с разинутым ртом, а затем, со-

вершенно ошарашенный, стремглав бросился к себе наверх.

Вскоре после того, как я пошел на работу, мне вдруг откры-

лась страшная истина: оказывается, я вовсе не протестант, как

подобает быть молодому человеку, за которого поручился круп-

ный чиновник из бюро цен, а самый настоящий безбожник. Меж-

ду мной и студентами часто возникали религиозные споры, в

которых мне по молодости и неискушенности в диалектике

"Ах, какая смерть!" (итал.)

крепко доставалось. "Чего ты споришь, — говорил мне студент

Хамфри Лойд, — если даже не знаешь, что такое силлогизм?"

Я полез в словарь и, как герой Мольера, обнаружил, что сил-

логизм — это то, чем я, сам того не подозревая, пользуюсь

всю жизнь. Когда слух о моем безбожии дошел до Чарлза Таун-

зенда, ортодокса, оплота церкви, оплота Королевского дублин-

ского общества и вообще всего, что нуждалось в оплоте, тот

проявил себя горячим сторонником свободы вероисповедания,

пускаться в споры о религии не стал, однако взял с меня слово

впредь в его конторе на эти темы не говорить. Покривив душой,

я дал ему обещание и сдержал его, и не потому, что рисковал

местом (я всегда с легкостью сжигал мосты), а потому, что не

намеревался надолго у него задерживаться. После этого случая

я перестал всерьез думать о карьере клерка в агентстве по прода-

же недвижимости. Когда же после моего ухода мне дали по

просьбе отца превосходное рекомендательное письмо, я пришел

в бешенство оттого, что отец обратился к Таунзенду с такой

просьбой. Теперь же (в 1947 году) я, пожалуй даже, этим до-

кументом горжусь.

Это вовсе не означает, что уже тогда я знал себе цену и ясно

предвидел свое будущее. Но однажды тот самый студент, что со

страстью пел "Ah, che la morte!", мимоходом заметил, что нет ни

одного мальчишки, который не мечтал бы стать великим чело-

веком. И тут вдруг до меня дошло, что я никогда прежде не за-

думывался, буду ли я великим человеком, по той простой при-

чине, что всегда считал себя таковым, хотя записывать себя в одну

компанию с Шекспиром, Шелли, Моцартом, Праксителем и

Микеланджело у меня не было ни малейших оснований. Для

мелкого клерка такие запросы покажутся верхом идиотизма;

мои юношеские застенчивость и трусость подсказывали, что я

всего лишь невежественный тупица. Однако письменный стол и

касса привили мне навык каждодневной работы, научили тому,

что нужно не витать в облаках, а дело делать; что самое главное

для меня — сноровка, практика, овладение ремеслом. Я был

лишен апломба своих кузенов, которые, судя по всему, горди-

лись тем, что у них и у сэра Роберта Шоу из Буши-парка общие

прапрадеды. Чтобы стать художником, титула баронета недоста-

точно. Я постоянно испытывал стыд и тоску оттого, что не мог

делать то, что хотел. Я мог считать деньги Таунзенда, но уж ни-

как не красть их (с возрастом я понял, что даже книги писать —

меньший грех), но это не доставляло мне никакого удовольст-

вия. Я научился делать все то, что ненавидел.

В это время и началась моя литературная деятельность, хотя

сам я не подозревал об этом. Мой старый школьный товарищ

Мэтью Эдвард Макналти, впоследствии автор трех романов из

ирландской жизни, служил в Ньюрийском отделении Ирландс-

кого банка. Мы оба были натурами творческими, на чем, соб-

ственно говоря, в свое время и сошлись, но жизнь у нас скла-

дывалась настолько по-разному, что после окончания школы мы

больше не виделись. Однако в течение нескольких лет мы вели

оживленную переписку, обмениваясь длиннейшими посланиями

с неприличными рисунками и шуточными пьесками. Было реше-

но после прочтения письма уничтожать, ибо наша переписка но-

сила сугубо откровенный характер и для посторонних глаз не

предназначалась.

Смутно помню, как совсем еще мальчишкой я сочинил рас-

сказ и послал его в детский журнал. Рассказ был о том, как один

человек с ружьем напал во время охоты на другого человека с

ружьем. Ружью в рассказе отводилось центральное место. Но

свою первую литературную жажду я утолил в переписке с Эдвар-

дом Макналти.

Примерно в то же время мне посчастливилось познакомить-

ся с одним необычайно интересным человеком, который снимал

комнату в том же пансионе, что и я. Это был Чичестер Белл,

двоюродный брат Грэма Белла, изобретателя телефона, и

племянник Мелвилла Белла, изобретателя фонетического шриф-

та, известного как "Визуальная речь". Отцом его был Александр

Белл, автор пособия по ораторскому искусству, самый предста-

вительный и достойный человек из всех, кто когда-либо жил на

земле или на любой другой планете. В свое время он преподавал

мне риторику в Уэсли. Чичестер Белл был опытным врачом, изу-

чавшим физику и химию в Германии, в школе Гельмгольца. Об-

щение с ним принесло мне огромную пользу. Мы вместе занима-

лись итальянским языком, и хотя по-итальянски я так и не за-

говорил, зато узнал многое другое, в основном из области фи-

зики и патологии. Я читал "Клиническую медицину" Тиндаля и

Труссо. Благодаря Беллу я полюбил Вагнера. До нашего знаком-

ства мне приходилось слышать только марш из "Тангейзера",

да и то в исполнении никудышного военного оркестра. Когда

выяснилось, что Белл считает Вагнера великим композитором,

я купил себе клавир "Лоэнгрина" — ничего другого в дублин-

ских нотных магазинах достать не удалось. Первые же несколь-

ко тактов покорили меня.

Мне иногда снится, что я до сих пор работаю в конторе, и

тогда меня начинает мучить совесть, что уже столько лет я пре-

небрегаю своими непосредственными обязанностями. По утрам

я не беру деньги из банка, а вечером не кладу их обратно в банк.

Я уже давно не выплачиваю страховых премий и подушной

аренды, не выдаю ссуд под закладную. Из-за этого, должно быть,

уже распроданы целые поместья, вдовы и сироты умирают с

голода, должники лишены права выкупа заложенного иму-

щества, ирландские землевладельцы обречены на полное разо-

рение; кругом царит анархия — и все из-за того, что я не выпол-

няю своих обязанностей уже многие годы, за которые — по столь

же необъяснимой причине — ни я, ни остальные клерки в конто-

ре не постарели ни на один день. Обычно просыпаюсь я как раз в

тот момент, когда задаю своему начальству вопрос (причем с

апломбом, не свойственным мне в ту пору), понимают ли они,

что произошло, и не думают ли, что такой негодный работник,

как я, должен по всей строгости ответить за свою вопиющую

безответственность...

Спустя сорок лет после того дня, как я отряхнул прах кон-

торы Таунзенда со своих ног, я вновь очутился возле ее дверей,

неся на своих плечах тяжкое бремя Великого человека и являясь

в глазах восхищенной Европы "Мольером двадцатого столетия".

Мне нужен был нотариус, чтобы заверить какую-то завиральную

бумагу, и вдруг я вспомнил, что нотариальная контора находит-

ся на втором этаже того самого здания, где я когда-то трудился

в поте лица. Таким образом, у меня появился повод зайти

внутрь и незаметно заглянуть сквозь стеклянную дверь в мою

бывшую комнату. Оказалось, они не нашли ничего лучше, как

поставить посередине перегородку, отчего та часть просторной,

светлой комнаты, где сидел я, превратилась в темную каморку,

в "лавку старьевщика", как пошутили бы мы тогда.

Я поднялся наверх. Нотариуса на месте не оказалось. Его

помощника никак нельзя было принять за клерка: вылитый цер-

ковный староста, в длинном, словно ряса, сюртуке; дородный,

важный, преуспевающий. С виду член масонской ложи, не иначе.

А ведь всего лишь клерк, даже заверить бумагу права не имеет.

По профессии я человек общительный, а поскольку дело было

утром и спешить нам обоим было некуда, мы разговорились.

Я сообщил ему, что сорок лет назад работал в этом здании клер-

ком. Стоило мне произнести эти слова, как подчеркнутая пре-

дупредительность, с какой он, явно обманываясь на мой счет,

держался, сменилась нескрываемым презрением, к которому

примешивалось язвительное недоверие. Презрение выразилось в

тоне, а недоверие — в следующих совершенно поразительных

словах:

— Что-то я вас не помню.

Значит, когда работал я, работал и он. Он здесь уже сорок

лет. Все те годы, что я бесконечно менял профессии, превращал

в золото все, к чему ни притрагивался, терпел от газетчиков, как

терпят только знаменитости; пока я разъезжал по свету (если не

от Китая до Перу, то по крайней мере от Стамбула до Ямайки),

он ежедневно приходил на службу к десяти утра, уходил в пять

вечера и мог бы вполне осилить еще лет десять такой жизни.

Подумать только, ведь то же самое могло произойти и со

мной, если бы я, по чистой случайности, не оказался тем самым

единственным на миллион, который от природы наделен уме-

нием так ловко лгать, что народ валит в театр посмотреть, как

4 — 01033