Шоу Бернард. Автобиографические заметки. Статьи. Письма

Подождите немного. Документ загружается.

женщины легко подбирали на пианино любую мелодию. Отец

играл на тромбоне, его старший брат Барни (Бернардом меня

назвали, по-видимому, в его честь) — на офиклеиде, гигантском

духовом инструменте, напоминающем медный горн с кла-

вишами. Тетя Эмили играла на виолончели, а тетя Ша (Шар-

лотта) — с красивыми руками, изящным лицом и светскими

манерами — упражнялась на арфе и тамбурине, чем лишь под-

черкивала свое изысканное воспитание. Описание семейного

вечера в Буши-парк наверняка не вызовет у современного чи-

тателя ничего, кроме смеха: все представители рода Шоу во главе

с холостяком сэром Робертом сидят в гостиной, а дядя Барни,

взгромоздившись на скамеечку, с важным видом исполняет

"Анни Лаури" на своем офиклеиде. Ныне здравствующему по-

томку нашего знатного рода такой досуг может показаться

крайне нелепым, но в то время не принято было нанимать ор-

кестр и даже считалось хорошим тоном, когда джентльмены

сами играли на духовых инструментах.

Разве присутствие на музыкальных вечерах и постоянное об-

щение с такими родственниками — это не "вполне приемлемое

воспитание"? — спросите вы. К сожалению (или к счастью),

за моим отцом водилась привычка, из-за которой перед ним (а

значит, и перед матерью, которую неловко было приглашать

без мужа) в конце концов закрылись все двери. Дело в том, что

он довольно часто приходил на званый обед немного навеселе,

а уходил всегда мертвецки пьяным. Веселый пьяница только

украсит веселую компанию. Не испортит ее даже задиристый и

хвастливый пьяница, чьи рассуждения хорошо настроенным

гостям могут показаться вполне забавными. Но жалкий пьяни-

ца (а мой отец, в душе трезвенник, преисполнялся, стоило ему

пропустить рюмку, стыдом и угрызениями совести) совершенно

непереносим. Кончалось тем, что нам отказывали от дома. К

родственникам, сколько себя помню, меня возили только в

раннем детстве, а потом — ни разу. Если бы мать с отцом хотя

бы раз пригласили на обед или к чаю, дети, наверно, решили бы,

что началось светопреставление.

Моя мать, дочь сельского сквайра, воспитывалась в чрез-

вычайной строгости своей двоюродной бабкой, которая добива-

лась того, чтобы племянница стала ходячим воплощением жен-

ской добродетели. Горбатая старуха с симпатичным лицом, она

чем-то напоминала мне добрую волшебницу. Если бы только

бабка знала, какое "сверхъестественное" впечатление она произ-

водила на меня, то, возможно, завещала бы мне все свое состоя-

ние. Теперь-то я понимаю, что ребенком меня привозили к ней

именно с этой целью. Но тогда я, увы, оплошал.

Итак, у матери было спартанское воспитание, которое очень

пригодилось ей впоследствии. Лишений, выпавших на ее долю,

с лихвой хватило бы, чтобы погубить десяток таких, как она;

о нее же несчастья разбивались, словно волны о гранитный утес.

Природа, однако, взяла свое, нарушив далеко идущие планы

"доброй волшебницы"; когда мать выросла, она знала генерал-

бас

, которому научил ее дублинский учитель музыки Иоганн

Бернхард Ложье; читала наизусть, с безупречным французским

выговором две басни Лафонтена; держалась с поразительным

достоинством и умела трудиться не покладая рук, оставаясь при

этом госпожой, а не служанкой. Вместе с тем экономить она так

и не научилась, деньгам счет не вела, от души ненавидела свою

двоюродную бабку, а религию и дисциплину воспринимала как

тиранию и рабство. В результате, будучи от природы человеком

мягким, своим собственным детям она предоставила полную

свободу, на которую, впрочем, отец также никогда не покушался.

Со временем, как и положено девице на выданье, ее стали

вывозить в свет. Среди ее новых дублинских знакомых был и

Джордж Карр Шоу, вполне безобидный на вид господин лет

сорока, отличавшийся косоглазием и юмором в духе Чарлза

Лэма. Опекали мать самым тщательным образом, но никому и в

голову не могло прийти, что у Джорджа Kappa Шоу достанет му-

жества, предприимчивости и средств, чтобы сделать ей пред-

ложение. К тому же невозможно было вообразить, что его воз-

раст и косоглазие не отпугнут столь благовоспитанную особу,

какой была мисс Люсинда Элизабет Герли. Поэтому ее родст-

венники отзывались о нем с самой лучшей стороны и рекомен-

довали ей мистера Шоу в качестве вполне подходящего свет-

ского знакомого. Но мать, пребывая в полном неведении отно-

сительно того, что собой представляет брак, и ни разу еще не

испытав материальных трудностей, могла опрометчиво выйти

замуж за любого проходимца. Этого-то они и не учли.

Впрочем, на этот отчаянный шаг она решилась под воздей-

ствием обстоятельств, от нее не зависящих и совершенно непред-

сказуемых.

Дело в том, что ее овдовевший отец, не сказав никому ни

слова, задумал снова жениться — на этот раз на совершенно

нищей дочке своего старого приятеля, чьи векселя он в свое

время подписывал, за что и поплатился. Союз этот никоим обра-

зом не устраивал семью его первой жены, в особенности ее

брата, сквайра из Килкенни, которому дед был должен и от

которого скрыл, что собирается жениться.

На свою беду, моя мать по наивности разболтала дяде о же-

нитьбе отца, в результате чего деда, который в день свадьбы вы-

шел купить себе пару перчаток, задержали прямо на улице,

предъявив ему долговой иск шурина. Нетрудно догадаться, что

"жених" пришел в неописуемую ярость и, совершенно потеряв

Сокращенный способ цифрового обозначения нот. — Здесь и далее

примечания переводчика.

голову, решил, что моя мать нарочно выдала его, чтобы поме-

шать свадьбе. Вот и оказалось, что матери, которая как раз в

это время гостила в Дублине у родственников, некуда было

податься. Вернуться она могла либо в дом к мачехе и к раз-

гневанному отцу, либо к бабке, чем вновь обрекла бы себя на

рабство.

И тут какой-то бес, посланный, возможно, дабы вызво-

лить меня на свет божий, попутал отца, и тот предложил руку и

сердце девице Бесси Герли. Мать ухватилась за соломинку. Она

слышала, что ему назначена пенсия в размере 60 фунтов в год,

а для матери, которой выдавались лишь карманные деньги,

такая сумма казалась поистине баснословной. Она совершенно

невозмутимо объявила о своей помолвке, бросив тем самым в

своих родных бомбу с той же беспечностью, с какой в "солитере"

бросают на игральную доску разноцветные стеклянные шарики.

Во что только не играли в то время!

Поскольку мать и слышать не хотела, когда ей рассказывали

о стесненных обстоятельствах жениха и уговаривали под этим

предлогом расторгнуть помолвку, ее родственники пошли по

другому пути. Они сообщили ей, что Джордж Карр Шоу пьет.

Мать не поверила и с возмущением напомнила им, что раньше

они были о Шоу лучшего мнения. Но родные стояли на своем, и

тогда она пошла к жениху и спросила его напрямую, правда ли

это. Отец торжественно заверил ее, что он всю жизнь был и ос-

тается убежденным трезвенником. Мать поверила и вышла за

него замуж. Но ее родные оказались правы. Он пил.

Страшно даже подумать, каково пришлось моей матери,

когда она убедилась, что значит иметь "скромный достаток"

и мужа-пьяницу в придачу. Впоследствии она рассказывала мне,

что, когда они проводили медовый месяц в Ливерпуле (?!),

она как-то открыла платяной шкаф и обнаружила, что он довер-

ху набит пустыми бутылками из-под виски. Она в ужасе броси-

лась на улицу и побежала в порт, решив наняться на корабль.

Но по дороге к ней пристали два докера, и она вынуждена была

возвратиться.

Мне уже приходилось писать о том, как однажды во время

прогулки отец сделал вид, что хочет столкнуть меня в канал,

и чуть было не преуспел в этом. По возвращении я кинулся к

матери со словами: "Мама, по-моему, папа пьян!" "А когда он

бывает трезв?" — возразила она мне.

Было бы, конечно, преувеличением говорить, что с тех пор

я никому и ничему не верю, но осознание того, что мой отец —

вовсе не замечательный и всезнающий человек, а лицемер и ал-

коголик, было столь внезапным и болезненным, что не могло на

мне не отразиться.

Но мать не унывала. Она вообще никогда не жаловалась,

не устраивала сцен, не читала нотаций, не таила злобы — словом,

умела держать себя в руках. Вместе с тем ее нельзя было назвать

слабым, покорным человеком; это была злопамятная, хотя и не

мстительная женщина. Поскольку ссор в доме не было, то не

было и примирений. Если вы чем-то перед ней провинились, то

мать начинала относиться к вам как к человеку, способному на

проступки такого рода. Она была терпима — но только до

известного предела. Если же наступал окончательный разрыв,

на примирение рассчитывать не приходилось, для нее вы просто

больше не существовали. Среди моих "Афоризмов для револю-

ционеров" есть и такой: "Остерегайтесь того, кто не отвечает

ударом на удар". Благодаря матери я хорошо уяснил себе, что

сиюминутная ярость — ничто в сравнении с холодной недобро-

желательностью, которая с раздражения не начинается и раздра-

жением не кончается.

Наряду с этим мать неплохо относилась к своим детям,

что лишний раз говорит в ее пользу. Нельзя сказать, впрочем,

чтобы она нас безумно любила. Она вообще ко всем относилась

ровно, без любви и ненависти. Материнское чувство пробудилось

в ней лишь к моей младшей сестре, умершей двадцати лет, да

и то только после ее смерти. Нами она особенно не занималась,

ведь ее никто никогда не учил, что материнство — это наука и

важно, какую пищу едят ее дети. Она препоручила нас прислуге,

получавшей восемь фунтов в год и не умевшей ни читать, ни пи-

сать. Воспитанию она вообще не придавала значения, считая,

что добродетель — от бога и научить ей нельзя. Во всяком случае,

нас она не воспитывала, всецело полагаясь на нашу голубую

кровь и голос разума. Нетрудно догадаться, к чему это привело.

Мой отец был неудачником, без гроша за душой, и мать от-

носилась к нему с полным пренебрежением. Пить и дебоширить

он бросил уже тогда, когда в их отношениях ничего нельзя было

изменить. Если бы не богатое воображение, увлечение музыкой,

любовь к морским пейзажам и закатам, свойственные всем нам

мягкосердечие и кротость, трудно даже сказать, в каких цинич-

ных варваров мы бы превратились.

Прибежище от жизни мать находила в музыке. У нее от при-

роды было редкой чистоты меццо-сопрано, и она брала уроки

пения у Джорджа Джона Ванделера Ли, хорошо известного в

Дублине дирижера, концертмейстера и педагога. Большой ори-

гинал, Ли не давал выступать на концертах никому, кроме соб-

ственных учеников-любителей, и вызывал ненависть у своих

коллег, которых называл "губителями голосов" — и, надо ска-

зать, не без основания. Не переносил он и врачей, а также

поражал нас тем, что ел только черный хлеб и спал с открытым

окном. И ту и другую привычку я перенял у него на всю жизнь.

Точно так же на всю жизнь Ванделер Ли, ставший вскоре своим

человеком у нас дома, привил мне скептическое отношение к

научным авторитетам.

Он не только поставил матери голос и сохранил его до глу-

бокой старости, но сделал ее жизнь насыщенной, полноценной.

Родители не несли за меня никакой моральной ответствен-

ности. Я был фактом их биографии, с которым они вынуждены

были считаться, — не более того. Поэтому мне никогда не прихо-

дилось испытывать на себе назойливой опеки тех не в меру доб-

росовестных родителей, которые так лезут в душу своих детей,

что забывают подчас о своей собственной. Не помню, чтобы мать

хотя бы раз прочла мне нотацию, давала наставления морального

или религиозного свойства. Отец, правда, пару раз пытался учить

меня жить. Как-то, поймав меня на том, что я с игрушечной

трубкой во рту изображаю его, он с таким пылом стал уговари-

вать меня не следовать дурному примеру, что я и по сей день не

курю, не бреюсь и не употребляю спиртного. Вообще, он приучал

меня относиться к нему как к неудачнику, человеку с дурными

наклонностями, недостойному подражания. Чтобы я не вырос

похожим на него, он даже старался всячески принизить себя, и

теперь, по прошествии стольких лет, его тревога за меня кажет-

ся мне благородной и трогательной. Сейчас я стал понимать, что

в душе он был образцовым отцом.

Помню, как он учил меня плавать в заливе Килини-Бэй.

Для начала он прочел мне пространную лекцию о том, как

важно уметь держаться на воде, и закончил ее следующими

словами: "Четырнадцатилетним мальчишкой я плавал уже так

хорошо, что спас жизнь твоему дяде Роберту". Заметив, какое

впечатление произвели на меня его слова, он помолчал с минуту,

а затем доверительно шепнул мне на ухо: "Сказать по правде,

это был самый необдуманный поступок в моей жизни". С этими

словами он бросился в воду, с удовольствием выкупался, а на

обратном пути то и дело разражался довольным смехом.

Вообще надо сказать, смеялся он в ситуациях, которые,

казалось бы, к шуткам не располагали. Стоило мне, к примеру,

отпустить какое-то непочтительное замечание по поводу Библии,

как отец тут же, со всей резкостью, на какую только был

способен, принимался вполне искренне укорять меня: ты, мол,

не вправе говорить такое, это недостойно образованного чело-

века, Библия считается литературным и историческим памятни-

ком — и прочее в том же духе. Однако, распалившись, он вдруг

начинал корчиться от смеха и прерывал свой монолог на полу-

слове (я-то заранее знал, что этим кончится), торжественно заве-

ряя меня, будто даже самый набожный человек не станет отри-

цать того непреложного факта, что Библия — это набор самых

невероятных небылиц, которые когда-либо были написаны. За-

тем он долгое время тер глаза и хихикал. Я часто провоцировал

его на подобные шутки...

Понятно, что такой отец при всем желании не мог дать мне

религиозное воспитание. Однако во многих отношениях он ока-

зывал на меня настолько благотворное воздействие, насколько

позволял его низкий культурный уровень. Помню, совсем еще

ребенком я читал ему вслух "Путь паломника", а он меня по-

правлял. Вместе с тем я ни разу не видел, если только память

мне не изменяет, чтобы он читал что-нибудь, кроме газет. Любил

он и Вальтера Скотта, других популярных классиков и всегда

уговаривал меня читать их. Отец также настаивал, чтобы я по-

сещал Национальную галерею, ходил, если есть время, в театр,

в оперу. Шутил он обычно на серьезные, значительные темы и

тем самым как бы "снижал" их своим смехом. Что же до меня,

то я никогда сознательно не стремился в своих произведениях к

такого рода "снижениям": этот юмор выходил у меня сам

собой, и, безусловно, существует какая-то связь между заливис-

тым хохотом моего отца и успехом моих комедий.

Читатель вправе задать вопрос, откуда у меня такие неорто-

доксальные взгляды, ведь из-за того, что отец пил. мне был за-

казан путь в общество, а никак не в церковь. На этот вопрос я

могу ответить в духе того времени. Я был дурно воспитан от-

того, что слишком хорошо была воспитана моя мать. Ее суро-

вое, аскетическое воспитание настолько не соответствовало ее

темпераменту и вызывало у нее столь сильное противодействие.

что мне не исполнилось и десяти лет, как нас перестали водить в

церковь.

Моей первой книгой была Библия в черном кожаном пере-

плете с золотым тиснением и позолоченными металлическими

пряжками. Моя Библия была немного крупнее по формату, чем

Библии сестер, ведь я был мальчиком, и мне все полагалось

большего размера — от обуви до Священного писания. Посколь-

ку никто не заставлял меня читать Библию (в противном случае

я убедился бы, что это занятие ничуть не лучше, чем хождение в

церковь), я сам неплохо изучил ее и даже как-то прочел от на-

чала до конца весь Ветхий завет и четыре евангелия — в тайной

надежде, что до меня такое не удавалось никому.

В детстве я оттачивал литературное мастерство, придумы-

вая молитву. Всех слов молитвы я уже не помню, но состояла

она, как соната, из трех частей, а в стилистическом отношении

ничем не уступала каноническому протестантскому богослуже-

нию. В самом конце ее, лежа под одеялом, я читал "Отче наш",

хотя няня предупреждала, что молиться в теплой постели бес-

смысленно и что с богом можно говорить, лишь стоя на коле-

нях на холодном полу. Это предостережение не устраивало меня

по многим причинам, в основном же потому, что теплую постель

я предпочитал холодному полу. Вместе с тем авторитет няни в

такого рода вопросах был для меня непререкаем, ведь она была

католичкой, и я даже не сопротивлялся, когда она иногда опрыс-

кивала меня святой водой ("Если не будешь слушаться, — го-

ворила она мне, — в камине закричит петух". Петух от этого

представлялся мне в детстве мстительным божеством). Ее аске-

тизм, однако, никак не вязался с моими религиозными подви-

гами, больше напоминавшими литературный экзерсис, чем об-

ращение к богу. Кроме того, моя молитва не была наказуемой

по той простой причине, что в ней не содержалось никакого про-

шения. Я был слишком осторожен, чтобы рисковать верой, про-

ся о том, чего наверняка не получу. Поэтому мне было безразлич-

но, услышит бог мои молитвы или нет, ведь они представляли

собой художественное произведение, предназначенное для развле¬

чения и умиротворения всевышнего, и, хотя я никогда бы не по-

смел сказать, что мне все равно, нравятся Ему мои молитвы,

или не нравятся (возможно, я был тогда слишком самоуверен,

чтобы предположить, что они могут прийтись Ему не по вкусу),

я вел себя так, словно комфорт является необходимым усло-

вием разговора с богом.

Пару раз я молился от страха. Грозы в Ирландии бывают

гораздо реже, чем в Англии, и в первый раз я ужасно испугал-

ся, а во второй вспомнил о молитве и, прочитав ее несколько

раз подряд, немного успокоился... В детстве меня пугали, что ес-

ли я буду плохо себя вести, то после смерти мне суждено целую

вечность гореть в адском пламени и корчиться от мучительной

жажды. Сначала я был слишком мал, чтобы поверить в эту сказ-

ку, когда же я вырос настолько, чтобы посмеяться над ней, у

меня уже не было никакого стимула благочестиво вести себя и

появилась привычка высмеивать любую религию как нелепое и

лживое учение, в которое верят одни суеверные дураки да жу-

лики. По счастью, к тому времени у меня возникло еще и поня-

тие чести, которое подавляло во мне все плохое и стимулирова-

ло все хорошее. И тогда, как и полагается юному атеисту, я под-

метил, что природное чувство чести, о котором в Библии нет ни

слова, является истинным источником благородного поведения

и к религиозному воспитанию никакого отношения не имеет.

Поэтому честь я по сей день ставлю так же высоко, как и

страсть.

Привычку молиться на ночь, хотя она никак не вязалась с

моим мятежным духом, я сохранял еще долгое время после

того, как отпала необходимость ходить в церковь и в воскрес-

ную школу. Но однажды, продираясь в сумерках сквозь кустар-

ник в Торка-Хилл, я вдруг задался вопросом: почему я по-

прежнему каждый день читаю перед сном молитву, если в нее не

верю? Усовестившись, я дал себе слово впредь отказаться от

этой привычки и в тот же вечер, в первый раз в жизни с тех пор,

как начал говорить, лег спать, не помолившись. Утром, по-

чувствовав себя обездоленным, я задался другим вопросом: а

почему, собственно, мне так не хватает молитвы? Совесть мучает?

Но на следующий день отсутствие молитвы ощущалось уже гораз-

до меньше, а еще через два дня я напрочь забыл об этой привыч-

ке, словно родился язычником. К этому следует добавить, что

интеллектуальная честность, ради которой я пожертвовал

божьей благодатью (так меня всегда учили относиться к молит-

ве), явилась проявлением того нравственного пробуждения, ко-

торое я описал в первом акте "Человека и сверхчеловека".

Ведь раньше, стоило мне оказаться в сложном положении, как я

начинал врать без зазрения совести; я не только не испытывал

угрызений, но даже упивался своей искрометной фантазией и

сообразительностью. В послушного ребенка я тоже играл,

потому что, как говорят актеры, "видел себя в этой роли",

но такое случалось крайне редко — моим прирожденным амплуа

были не пай-мальчики, а злодеи и искусители (профилем Мефи-

стофеля я изрисовал все стены своей спальни в Далки). Когда

же, примерно в 1880 году, Природа наконец закончила мой

портрет (до двадцати четырех лет у меня на щеках была еще

весьма скудная растительность), вдруг обнаружилось, что у

меня вполне демоническая внешность: пушистые усы, косматые

брови и раздувающиеся ехидные ноздри оперного дьявола, чьи

арии (из Гуно) я напевал еще ребенком, а взгляды стал разде-

лять в отрочестве.

II. НЕДОУЧКА

Как выдающийся представитель рода недоучившихся, счи-

таю своим долгом вкратце рассказать о том, как меня учили.

Нельзя сказать, чтобы мои родители экономили на жилье,

пище и образовании детей. Они наняли гувернантку, которая

учила меня читать и писать, а также простейшим арифметичес-

ким действиям. Дальше сложения и вычитания, правда, дело не

пошло, поскольку бедная старая дама была не в силах постиг-

нуть премудрость деления. С этим арифметическим действием я

познакомился на первом же уроке в школе и должен признать-

ся, что больше ничего из школьной программы так и не вынес.

Математика давалась мне с таким трудом, что только в четыр-

надцатилетнем возрасте я смог осилить задачу: сколько можно

купить селедок на одиннадцать пенсов, если известно, что

полторы селедки на рынке стоят три полпенсовика.

Пытаясь привить мне и моим сестрам вкус к поэзии, она

читала нам вслух "Паломничество Чайльд Гарольда", чем вызы-

вала лишь дружный издевательский смех. Что же касается

чтения, то я никак не мог взять в толк, почему она пристает ко

мне с букварем и хрестоматией, если я грамотен от природы.

Мне и в самом деле всегда казалось, что этим навыком я овла-

дел не позже, чем у меня прорезались зубы, и что читал я всегда

так же свободно, как теперь. Непонятно и то, зачем надо было

заставлять меня выводить закорючки и палочки, если я и так

прекрасно писал. Старуха наверняка до последнего вздоха вери-

ла, что только ей обязан ее знаменитый ученик умением читать

и писать. На самом же деле она задала мне загадку, которую я

до сих пор не могу разгадать: что означает таинственное слово

"аб-ба" в букваре?

Наказывала она меня, слабо ударяя по руке пальцами, не

способными спугнуть даже муху, и при этом требовала, чтобы

я непременно заплакал и устыдился. Она даже завела специаль-

ные дневники, чтобы после ее ухода мы могли либо ворваться

на кухню с победным криком: "Сегодня отметок не было!",

либо, наоборот, не показываться родителям на глаза, так как

для радости не было никаких оснований... Думаю, она считала

свой педагогический метод образцом нравственного воспитания.

Если так, гувернантка глубоко заблуждалась, ведь я был

настолько чувствителен, что малейшая неудача ущемляла меня

до глубины души и доводила до слез; я был так впечатлителен,

что хвастался не только заслуженными успехами, но и вымыш-

ленными приключениями и подвигами, тем более героическими,

что в жизни я был самым жалким трусом. Бедная мисс Хилл

(так звали нашу гувернантку) ! Она и не подозревала, что ей над-

лежало выбить из меня излишнюю чувствительность, а не

культивировать ее; не провоцировать мою дурацкую хвастли-

вость, а покончить с ней раз и навсегда. Она была ужасно бедна,

к лишениям, как и всякая леди, не приучена, а потому ей прихо-

дилось зарабатывать жалкие гроши, воспитывая благовоспитан-

ных детишек на собственном примере — достойной и крайне

ограниченной особы. Хотя считается, что такие, как мисс Хилл,

давно вымерли, ее учеников до сих пор встречаешь на каждом

шагу, даже в университетах.

Свою первую книгу я запомнил не лучше, чем свой первый

завтрак. Сколько себя помню, я всегда читал все, что попада-

лось под руку... Еще совсем маленьким мальчиком я обнаружил

в шкафу книгу по энтомологии с цветными иллюстрациями.

Изображенные на них жуки были настолько великолепны и не-

обычны на вид, что первое время я не сводил с них глаз. Но по-

том жуки надоели, сделались похожи один на другого, а у меня

возникли другие увлечения.

К самым ярким литературным впечатлениям моего детства,

несомненно, относятся "Путь паломника" и "Тысяча и одна

ночь". Выбор этот лишний раз свидетельствует о том, что в дет-

стве я был таким же тонким ценителем искусства, как и теперь,

вот только с логическим мышлением дело обстояло несколько

хуже.

Сейчас мне кажется, что Старого морехода и Джона Гил-

пина я знаю с самого рождения. Каким-то непостижимым обра-

зом запомнил я и барона Тренка, не раз бежавшего из тюрьмы.

Пока Робинзон Крузо не попал на необитаемый остров, я

читал эту книгу с трудом, и матери приходилось меня подстеги-

вать, зато потом не мог оторваться... Детские книги, начиная с

ненавистных швейцарских Робинзонов, я терпеть не мог и пре-

зирал за лживость, лицемерие, тошнотворную слащавость и чу-

довищную тупость.

Шекспиром я увлекся (причем не по-детски, а всерьез),

читая подписи под картинками в популярном иллюстрирован-

ном издании Кесселла "Семейный Шекспир". Мне искренне

жаль всех тех, кто не получает удовольствия от Шекспира.

Он уже пережил тысячи великих мыслителей и переживет еще

стольких же. Благодаря своему дару рассказчика (впрочем,

чужих историй), поразительному владению языком, что прояв-

ляется как в вопиющих нарушениях, так и в невиданной выра-

зительности; благодаря юмору, чувству типического и неисчер-

паемым запасам той жизненной энергии, в зависимости от кото-

рой, по всей видимости, и различаются наши способности, Шекс-

пир настолько захватывает нас, что вымышленные сцены и люди

в его пьесах становятся более реальными, чем живые, — во вся-

ком случае, до тех пор, пока наши представления о жизни не рас-

ширяются и не расцвечиваются неожиданными красками. Когда

мне было двадцать лет, шекспировских персонажей, от Гамлета

до Абхорсона, я знал гораздо лучше, чем своих сверстников, и

даже теперь, если в газете попадаются имена Пистоля или Поло-

ния, я читаю статью с большим интересом, чем если бы там

встретилось имя... впрочем, не будем, пожалуй, называть кон-

кретные имена.

О таких произведениях, как ранние хроники и трагедии

Шекспира, по-настоящему судить может только музыкант.

Красота обоих Ричардов, короля Джона и последнего действия

"Ромео и Джульетты" всецело зависит от их музыкального вос-

приятия. Поэзия этих пьес не отличается ни глубоким смыслом,

ни изысканностью, ни разнообразием; зато по великолепию зву-

чания, по магии романтической иллюзии, по необычайной выра-

зительности, страсти, энтузиазму, по звуковой гармонии и тем

поэтическим свойствам, что способны вызвать сердцебиение и

творческий порыв, эти драматические произведения стоят выше

любого музыкального. Их надо не на сцене ставить, а слушать.

Недостаточно видеть "Ричарда III", его надо уметь насвистывать.

Латынь я начал изучать еще до школы, на дому у своего дя-

Ди-священника Уильяма Джорджа Кэролла, мужа одной из моих

многочисленных теток по материнской линии. Вместе со мной

занимались два его сына. Начинались занятия рано утром, чтобы

я успевал в протестантскую школу Уэсли-Колледж, где я вскоре

стал первым учеником по латыни в классе.

Я не только не овладел школьной программой, но в конце

концов забыл и многое из того, чему учил меня дядюшка, хотя

в Уэсли готовили в университет, а потому отдавали предпочте-