Шмитт К. Понятие политического

Подождите немного. Документ загружается.

Юлиус Шталь, Доносо Кортес отчаивались найти тут

политический принцип или идейную последовательность.

Исключительно систематическим образом либеральное

мышление обходит или игнорирует государство и политику и

вместо того движется меж типических, снова и снова

повторяющихся полюсов двух гетерогенных сфер, а именно,

этики и хозяйства, духа и гешефта, образования и владения

собственностью. Критическое недоверие по отношению к

государству и политике легко объясняется принципами системы,

для которой отдельный человек должен оставаться terminus a quo

и terminus ad quem

. Политическое единство должно в случае

необходимости требовать, чтобы за него отдали жизнь. Для

индивидуализма либерального мышления это притязание никоим

образом недостижимо и не может быть обосновано.

Индивидуализм, который отдает распоряжение физической

жизнью индивида кому-то другому, а не самому индивиду, был

бы столь же пустой фразой, как и либеральная свобода, о

содержании и мере которой принимал бы решение кто-то другой,

а не сам свободный человек. У отдельного человека как такового

нет врага, с которым он должен был бы биться не на жизнь а на

смерть, если сам он этого лично не желает; принуждать его к

борьбе против его воли, - это, во всяком случае, с точки зрения

частного индивида, есть несвобода и насилие. Весь либеральный

пафос обращается против насилия и несвободы. Всякий ущерб,

всякая угроза индивидуальной, принципиально неограниченной

свободе, частной собственности и свободной конкуренции

означает "насилие" и есть eo ipso

нечто злое. То, что оставляет

Начальным и конечным пунктом (лат.).

Само по себе (лат.).

этот либерализм от государства и политики, ограничивается

обеспечением условий и устранением помех для свободы.

Так дело доходит до целой системы демилитаризованных и

деполитизированных понятий, часть из которых можно будет

здесь перечислить, чтобы показать удивительно

последовательную и, несмотря на все провалы, еще не

замененную в Европе никакой иной системой семантику

либерального мышления. При этом все время следует иметь в

виду, что эти либеральные понятия типическим образом

колеблются между этикой ("духовностью") и экономикой

(гешефтом) и с этих противоположных сторон пытаются

уничтожить политическое как сферу "завоевывающей силы",

причем понятие "правового", т.е. "частноправового", государства

служит рычагом, а понятие частной собственности - центром

глобуса, полюса которого - этика и экономика - суть лишь

противоположные излучения этого центра. Этический пафос и

материалистически-экономическая предметность соединяются в

каждом типично либеральном выражении и видоизменяют

каждое политическое понятие. Таким образом, политическое

понятие борьбы в либеральном мышлении на стороне

хозяйственной становится конкуренцией, а на другой, "духовной"

стороне - дискуссией; место ясного различения двух разных

статусов: "войны" и "мира", - заступает динамика вечной

конкуренции и вечной дискуссии. Государство становится

обществом, а именно, на одной стороне, этически духовной,

идеологически-гуманитарным представлением о "человечестве";

на другой же стороне - экономико-техническим единством

единой системы производства и обращения. Из совершенно

очевидной, данной в ситуации борьбы, воли к отражению врага,

получается рационально конструированный социальный идеал

или программа, тенденция или хозяйственная калькуляция. Из

политически объединенного народа получается, по одну сторону,

культурно заинтересованная публика, а по другую - частью

производственный и рабочий персонал, частью же - масса

потребителей. Из господства и власти на духовном полюсе

получается пропаганда и массовое внушение, а на хозяйственном

полюсе - контроль.

Все эти разъяснения-разрушения [40] весьма точно

нацелены на подчинение государства и политики отчасти

индивидуалистической и потому частноправовой морали, отчасти

экономическим категориям, и на лишение государства и

политики их специфического смысла. Весьма примечательно то,

насколько само собой разумеющимся является для либерализма

не только признание "автономии" различных областей

человеческой жизни за пределами политического, но и

утрированное, вплоть до специализации и даже полной изоляции

ее утверждение. Что искусство есть дитя свободы, что

эстетическое ценностное суждение безусловно автономно, а

художественный гений суверенен, кажется ему само собой

разумеющимся, да что там, в некоторых странах и подлинно

либеральный пафос возвысился лишь тогда, когда этой

автономной свободе искусства стали угрожать морализирующие

"апостолы нравственности". Мораль, в свою очередь, тоже стала

автономной относительно метафизики и религии, наука -

относительно религии, искусства и морали и т.д. Но самым

важным случаем автономизации предметной области оказалась

самостоятельности норм и законов экономического,

реализовавшаяся с неколебимой уверенностью. Что производство

и потребление, ценообразование и рынок имеют свою

собственную сферу и не могут управляться ни этикой, ни

эстетикой, ни религией, а менее всего - политикой, - было одной

из немногих не дискутируемых, несомненных догм этой

либеральной эпохи. Тем интереснее, что у политических точек

зрения с особенным пафосом отнимали всяческую значимость и

подчиняли их нормативностям и "порядкам" морали, права и

хозяйства. Поскольку, как сказано, в конкретной

действительности политического бытия не правят никакие

абстрактные порядки и нормативные ряды, но всегда только

конкретные люди или союзы господствуют над другими

конкретными людьми и союзами, то и здесь, конечно, если

рассматривать политически, "господство" морали, права,

хозяйства и "норм" тоже имеет лишь конкретный политический

смысл.

Примечание (не менялось после 1927 г.) [41]:

Идеологическая структура Версальского договора в точности

соответствует этой полярности этического пафоса и

хозяйственного расчета. В ст. 231 Германский Рейх

принуждается к признанию своей "ответственности" за весь

военный ущерб и потери, чем создается основа для правового и

морального ценностного суждения. Таких политических понятий,

как "аннексия", избегают; уступка Эльзаса-Лотарингии - это

"дезаннексия" <dйsannexion>, т.е. исправление неправого;

уступка датских и польских областей служит идеальным

требованиям принципа национальности; изъятие колоний даже

объявляется в ст. 22 делом бескорыстной гуманности.

Противоположный хозяйственный полюс этого идеализма

образуют репарации, т.е. длительная и безграничная

хозяйственная эксплуатация побежденного. Результат: такой

договор вообще не мог реализовать политическое понятие

"мира", так что требовались все новые и новые "подлинные"

мирные договоры: Лондонский протокол августа 1924pг. (план

Доу), Локарнский [договор] в октябре 1925 г., вступление в Лигу

Наций в сентябре 1926 г. - список еще не закончен.

С самого начала либеральное мышление упрекало

государство и политику в "насилии". Это было бы не более, чем

одним из многих бессильных ругательств в политическом споре,

если бы связь с одной из великих метафизических конструкций и

истолкованием истории не обеспечивала ему более широкий

горизонт и более значительную убеждающую силу.

Просвещенный XVIII в. видел перед собой ясную и простую

линию восходящего прогресса человечества. Прогресс должен

был прежде всего состоять в интеллектуальном и моральном

усовершенствовании человечества; линия проходила между двух

точек и вела от фанатизма к духовной свободе и зрелости, от

догмы к критике, от суеверия к просвещению, от тьмы к свету. В

следующем, XIXpв. на передний план выступают, конечно, весьма

значительные в первой его половине трехчленные конструкции, в

особенности гегелевская диалектическая последовательность

ступеней (например, естественное сообщество - гражданское

общество - государство) и знаменитый закон трех стадий Конта

(от теологии через метафизику к позитивной науке).

Трехчленность, однако, страдает отсутствием полемической

ударной силы, присущей двучленной антитезе. Поэтому, как

только вслед за временами спокойствия, усталости и попытками

реставрации вновь началась борьба, тут же снова победило

простое двучленное противопоставление; даже в Германии, где

им отнюдь не придавалось воинственного значения, такие

двучлены <Duale> как "господство и товарищество" (у О. Гирке)

или "сообщество и общество (у Ф.CТенниса) вытеснили во второй

половине XIXpв. трехчленную гегелеву схему.

Самый очевидный и наиболее исторически действенный

пример этого - сформулированная Карлом Марксом антитеза

"буржуа и пролетарий", которая пытается сконцентрировать все

битвы мировой истории в одной единственной, последней битве

против последнего врага человечества, собирая многие

буржуазии мира в одну единственную, равно как и многие

пролетариаты в один единственный и таким образом получая

мощнейшее разделение на группы "друг/враг". Убеждающая сила

этой антитезы в XIX в. состояла прежде всего в том, что она

последовала за либерально-буржуазным врагом в область

экономического и, так сказать, накрыла его на его собственной

территории и его собственным оружием. Это было необходимо,

ибо поворот к экономическому был решен победой

"промышленного капитализма". Датой этой победы можно

считать 1814pг., когда Англия одержала триумфальную победу

над милитаристским империализмом Наполеона; ее самой

простой и понятной теорией - истолкование истории

Г.pСпенсером, который рассматривает историю человечества как

развитие от военно-феодального к промышленно-торговому

обществу; а ее первым, но уже полным документальным

выражением сочинение о "духе завоевательной силы", esprit de

conquête

, опубликованное Бенжаменом Констаном,

инаугуратором всей либеральной духовности XIX в., в 1914 г.

Дух завоевания (фр.).

Решающим является здесь соединение преимущественно

еще гуманитарно-моральной и интеллектуальной в XVIII в., т.е.

"духовной", веры в прогресс с хозяйственно-индустриально-

техническим развитием XIX в. "Хозяйство" ощущало себя

носителем этой, в действительности, весьма сложной величины;

хозяйство, торговля и промышленность, техническое

усовершенствование, свобода и рационализация считались

союзниками, и именно мирными по своему существу

союзниками, в противоположность воинственному насилию, хотя

продвигались они, наступая на феодализм, реакцию и

полицейское государство. Так возникает характерное для XIX в.

группирование:

свобода, прогресс и разум против феодализма, реакции,

насилия

в союзе с в союзе с

хозяйством, промышленностью против государства, войны

и техникой и политики

как как

парламентаризм против диктатуры

В только что упомянутой работе Б.pКонстана 1814 г. можно

уже обнаружить полный инвентарь этих антитез и их возможных

комбинаций. Там говорится, что наша эпоха необходимым

образом должна заменить эпоху войн, как необходимым образом

эпоха войн должна была ей предшествовать. Затем следует

характеристика обеих эпох: одна старается получить жизненные

блага через мирное соглашение (obtenir de grй а grй

), другая -

через войну и насилие; второе - это "l'impulsion sauvage"

, первое

Получать по взаимному соглашению (фр.).

Дикое побуждение (фр.).

же, напротив, - "le calcul civilisй"

. Так как война и

насильственное завоевание не в состоянии обеспечить

приятности и комфорт, доставляемые нам торговлей и

промышленностью, то войны больше не имеют пользы, и

победоносная война даже для победителя - скверный гешефт.

Кроме того, чудовищное развитие современной военной техники

(Констан здесь специально называет артиллерию, на которой

преимущественно основывалось техническое превосходство

наполеоновских армий) делает бессмысленным все, что раньше

было на войне геройским и славным, личное мужество и радость

битвы. Война, заключает Констан, потеряла вследствие этого

ныне и всякую пользу, и всякую увлекательность; l'homme n'est

pas entraоnй а s'y livrer, ni par intйrкt, ni par passion

. Раньше

воинственные народы подчиняли себе народы торговые, ныне же

все наоборот.

Между тем, исключительно сложная коалиция хозяйства,

свободы, техники, этики и парламентаризма уже давно

разделалась со своим противником, остатками абсолютистского

государства, и тем самым потеряла всякий актуальный смысл.

Теперь ее место заступают новые группировки и коалиции.

Хозяйство уже не есть eo ipso свобода; техника служит не только

комфорту, но с равным успехом и производству опасного оружия

и инструментов; ее прогресс не влечет за собой eo ipso

гуманитарно-морального усовершенствования, которое в XVIII в.

мыслилось как прогресс, а техническая рационализация может

оказаться противоположностью экономической рационализации.

Несмотря на это, духовная атмосфера Европы и по сегодня

Цивилизованный расчет (фр.).

Человека больше не влекут предаваться этому ни интерес, ни страсть (фр.).

наполнена этими истолкованиями истории XIX в. и, по меньшей

мере до недавнего времени, ее формулы и понятия сохраняли

энергию, которая, мнилось, будет жить и по смерти старого

противника.

Лучшим примером этого служат в последнее десятилетие

тезисы Франца Оппенгеймера. Оппенгеймер объявил своей

целью "искоренение государства". Его либерализм столь

радикален, что государство для него должно быть значимо не

больше , чем вооруженный конторский служащий.

"Искоренение" он тут же и начинает посредством нагруженной

ценностями и аффектами дефиниции. А именно, понятие

государства должно быть, [согласно Оппенгеймеру,] определено

через "политическое средство", а понятие (неполитического по

своему существу) общества - через "экономическое средство". Но

предикаты, которыми затем определяются политическое средство

и экономическое средство, суть не что иное, как

характеристические описания того колеблющегося меж

полюсами этики и экономики пафоса, направленного против

политики и государства, того пафоса неприкрыто полемических

антитез, в которых отражается полемическое взаимоотношение

государства и общества, политики и хозяйства в Германии XIX в.

Экономическое средство есть обмен; это взаимность

выполняемых и ответных действий <Leistung und Gegenleistung>,

отсюда - обоюдность, равенство, справедливость и мир, наконец,

не менее, как "товарищеский дух согласия, братства" и самой

"справедливости"

, напротив, политическое средство есть

"агрессивное внеэкономическое насилие", разбой, завоевание и

См. резюмирующее изложение в: Sander F. Gesellschaft und Staa, Studie zur

Gesellschaftslehre von Franz Oppenheimer [in:] Archiv fьr Sozial-Wissenschaft, Bd. 56.

1926. S. 384.

всякого рода преступления. Иерархия ценностей во

взаимоотношении государства и общества остается; но если

систематизированное Гегелем понимание государства в

Германии XIX в. еще конструировало высоко стоящее над

"животным царством" "эгоистического" общества государство

как царство нравственности и объективного разума, то теперь

порядок ценностей перевернут и общество как сфера мирной

справедливости находится бесконечно выше государства,

низведенного до области насильственной имморальности. Роли

поменялись, апофеоз остался. Но ведь это, собственно,

недопустимо, и ни в моральном, ни в психологическом, и уж

менее всего в научном отношении порядочно применять

дефиниции через моральные дисквалификации, противопоставляя

хороший, справедливый, мирный, одним словом, симпатичный

обмен дикой, грабительской и преступный политике. Такими

методами можно было бы с равным успехом, наоборот,

определять политику как сферу честной борьбы, а хозяйство - как

мир обмана, ибо, в конечном счете, специфика политического не

больше связана с разбоем и насилием, чем экономического - с

хитростью и обманом. Обмен и обман <Tauschen und Täuschen>

часто стоят рядом. Господство над людьми, покоящееся на

экономической основе, именно тогда, когда оно остается

неполитическим, должно оказываться ужасным обманом.

Понятие обмена отнюдь не исключает, что один из контрагентов

потерпит ущерб и что система взаимных договоров, в конечном

счете, не превратится в систему самого скверного угнетения и

подавления. Если угнетаемые и подавляемые в таком положении

начнут сопротивление, то, конечно, экономическими методами

это для них окажется невозможно. Что обладатели