Шмитт К. Понятие политического

Подождите немного. Документ загружается.

иных критериев, оно, для политического, аналогично

относительно самостоятельным критериям других

противоположностей: доброму и злому в моральном;

прекрасному и безобразному в эстетическом и т.д. Во всяком

случае, оно самостоятельно не в том смысле, что здесь

собственная новая предметная область, но в том, что оно не

может ни быть основано на одной из или на ряде иных указанных

противоположностей, ни быть сведено к ним. Если

противоположность доброго и злого просто, без дальнейших

оговорок, не тождественна противоположности прекрасного и

безобразного или полезного и вредного и ее непозволительно

непосредственно редуцировать к таковым, то тем более

непозволительно спутывать или смешивать с одной из этих

противоположностей противоположность друга и врага. Смысл

различения друга и врага состоит в том, чтобы обозначить

высшую степень интенсивности соединения или разделения,

ассоциации или диссоциации; это различение может

существовать теоретически и практически, независимо от того,

используются ли одновременно все эти моральные, эстетические,

экономические или иные различения. Пусть политический враг

не будет морально зол, пусть не будет он эстетически безобразен,

не должен он непременно оказаться хозяйственным конкурентом,

а может быть, даже обнаружится, что с ним выгодно вести дела.

Он есть именно иной, чужой [5], а для существа его довольно и

того, что он в особенно интенсивном смысле есть нечто иное и

чуждое, так что в экстремальном случае возможны конфликты с

ним, которые не могут быть разрешены ни предпринятым заранее

установлением всеобщих норм, ни приговором "непричастного" и

потому "беспристрастного" третьего [6].

Возможность правильного познания и понимания, а тем

самым и полномочное участие в обсуждении и произнесении

суждения даются здесь именно только лишь экзистенциальным

участием и причастностью. Экстремальный конфликтный случай

могут уладить лишь сами участники между собой; а именно,

каждый из них лишь самостоятельно может решить, означает ли в

данном конкретном случае инобытие чужого отрицание его

собственного рода существования, и потому, дабы сохранен был

собственный, бытийственный род жизни, инобытию чужого

дается отпор или над ним одерживается победа. В

психологической реальности легко напрашивается трактовка

врага как злого и безобразного, ибо всякое различение и

разделение на группы [7] и более всего, конечно, политическое

как самое сильное и самое интенсивное, привлекает для

поддержки все пригодные для этого различения. Это ничего не

меняет в самостоятельности таких противоположностей. А

потому этот вывод можно также перевернуть: морально злое,

эстетически безобразное или экономически вредное само по себе

еще не оказывается врагом; морально доброе, эстетически

прекрасное и экономически полезное еще не становится другом в

специфическом, т.е. политическом смысле слова. Бытийственная

предметность и самостоятельность политического проявляется

уже в этой возможности отделить такого рода специфическую

противоположность, как "друг-враг", от других различений и

понимать ее как нечто самостоятельное.

Понятия "друг" и "враг" следует брать в их конкретном,

экзистенциальном смысле, не как метафоры или символы; к ним

не должны подмешиваться, их не должны ослаблять

экономические, моральные и иные представления, и менее всего

следует брать их психологически, в частно-

индивидуалистическом смысле, как выражение приватных чувств

и тенденций. "Друг" и "враг" - противоположности не

нормативные и не "чисто духовные". Типичная для либерализма

дилемма "дух/экономика" (более подробно рассмотренная ниже в

разделе 8) представляет собой попытку растворить врага, со

стороны торгово-деловой, - в конкуренте, а со стороны духовной,

- в дискутирующем оппоненте. Конечно, в сфере экономического

врагов нет, а есть лишь конкуренты; в мире, полностью

морализованном и этизированном еще остались, быть может,

только дискутирующие оппоненты. Но, - считают ли это

предосудительным или нет, или же в том, что народы реально

разделяются на группы друзей и врагов, усматривают

атавистический остаток варварских времен, или же надеются на

то, что однажды это различение исчезнет с лица земли, а также

хорошо ли и правильно ли, по соображениям воспитательным,

выдумывать, будто врагов вообще больше нет, - все это здесь во

внимание не принимается. Здесь речь идет не о фикциях и

нормативной значимости, но о бытийственной действительности

и реальной возможности этого различения. Можно разделять или

не разделять эти надежды и воспитательные устремления; но то,

что народы группируются по противоположности "друг/враг", что

эта противоположность и сегодня действительна и дана как

реальная возможность каждому политически существующему

народу, - это разумным образом отрицать невозможно.

Итак, враг - не конкурент и не противник в общем смысле.

Враг - также и не приватный противник, ненавидимый в силу

чувства антипатии. Враг только, по меньшей мере, эвентуально

[8], т.е. по реальной возможности, есть борющаяся совокупность

людей, противостоящая точно такой же совокупности. Враг есть

только публичный враг, ибо все, что соотнесено с такой

совокупностью людей, в особенности, с целым народом,

становится поэтому публичным. Враг - это hostis, а не inimicus в

более широком смысле,



, а не



. Немецкий, как и

другие языки, не различает между частным <private> и

политическим "врагом", так что здесь возможны многие

недоразумения и подтасовки. Часто цитируемое "любите врагов

ваших" (Матф., 5, 44; Лук. 6, 27) гласит "diligite inimicos vestros"

(









), но не diligite hostes vestros; о

политическом враге здесь нет и речи. Также и в тысячелетней

борьбе между христианством и исламом ни одному христианину

никогда и в голову не приходило, что надо не защищать Европу,

а, из любви к сарацинам или туркам, сдать ее исламу. Врага в

У Платона, в "Государстве" (Politeia, кн. 5, гл. XVI, 470) весьма сильно

подчеркивается противоположность между





, однако она

сопряжена здесь с другой противоположностью:



(война) и



(возмущение, восстание, бунт, гражданская война). Для Платона только война

между греками и варварами (которые "по природе" суть "враги") действительно есть

война, а битвы между греками, в противоположность тому суть



(Otto Apelt

в переводе, изданном в Philosophische Bibliothek. Bd. 80, S. 208, передает последнее

слово как "распрю"). Здесь имеет силу идея, что один народ не может вести войну

против себя самого, а "гражданская война" означает только самоистребление, но

отнюдь не образование нового государства или народа. - Применительно к понятию

hostis обычно цитируют Помпония, Дигесты, 50, 16, 118. Самую четкую дефиницию

можно найти в: Forcellinis Lexicon totius Latinitatis, [Vol.] III, 320 и 511: Hostis is est

cum quo publice bellum habemus ... in quo ab inimico differt, qui est, quocum habemus

privata odia. Distingui etiam sic possunt, ut inimicus sit qui nos odit; hostis qui oppugnat.

[Враг есть тот, с кем у нас публично идет война.., чем и отличается он от недруга, с

коим у нас частная [взаимная] неприязнь. Различить же их можно так, что недруг

есть тот, кто нас ненавидит, враг же - тот, кто на нас нападает.]

политическом смысле не требуется лично ненавидеть, и лишь в

сфере приватного имеет смысл любить "врага своего", т.е. своего

противника. К политической противоположности это место в

Библии имеет еще меньше отношения, чем, скажем, к снятию

противоположностей "доброе/злое" или

"прекрасное/безобразное". И прежде всего, здесь не говорится,

что надо любить врагов своего народа и поддерживать их против

своего собственного народа.

Политическая противоположность - это противоположность

самая интенсивная, самая крайняя, и всякая конкретная

противоположность есть противоположность политическая тем

более, чем больше она приближается к крайней точке,

разделению на группы "друг/враг". Внутри государства как

организованного политического единства, которое как целое

принимает для себя решение о друге и враге, а кроме того,

наряду с первичными политическими решениями и под защитой

принятого решения, возникают многочисленные вторичные

понятия о "политическом". Сначала это происходит при помощи

рассмотренного в разделе I отождествления политического с

государственным. Результатом такого отождествления

оказывается, например, противопоставление "государственно-

политической" и партийно-политической позиции или же

возможность говорить о политике в сфере религии, о школьной

политике, коммунальной политике, социальной политике и т.д.

самого государства. Но и здесь для понятия политического

конститутивны противоположность и антагонизм внутри

государства (разумеется, релятивированные существованием

государства как охватывающего все противоположности

политического единства)

. Наконец, развиваются еще более

ослабленные, извращенные до паразитарности и карикатурности

виды "политики", в которых от изначального разделения на

группы "друг/враг" остается еще лишь какой-то

антагонистический момент, находящий свое выражение во

всякого рода тактике и практике, конкуренции и интригах и

характеризующий как "политику" самые диковинные гешефты и

манипуляции. Но вот что отсылка к конкретной

противоположности содержит в себе существо политических

отношений, - это выражено в обиходном словоупотреблении

даже там, где уже полностью потеряно сознание "серьезного

оборота дел" [9].

Повседневным образом это позволяют видеть два легко

фиксируемых феномена. Во-первых, все политические понятия,

представления и слова имеют полемический смысл; они

предполагают конкретную противоположность, привязаны к

конкретной ситуации, последнее следствие которой есть

(находящее выражение в войне или революции) разделение на

группы "друг/враг", и они становятся пустой и призрачной

абстракцией, если этой ситуации больше нет. Такие слова, как

"государство", "республика"

, "общество", "класс", и, далее,

"суверенитет", "правовое государство", "абсолютизм",

"диктатура", "план", "нейтральное государство" или "тотальное

государство" и т.д. непонятны, если неизвестно кто in сonсreto

Таким образом, "социальная политика" возникает только тогда, когда политически

значимый класс выставляет свои "социальные требования"; благотворительная

помощь, которую прежде оказывали беднякам и нищим, не воспринималась как

социально-политическая проблема и так не называлась. Точно так же и церковная

политика возникала лишь там, где церковь выступала как политически значимый

партнер и противник.

Например, Макиавелли называет республиками все государства, которые не суть

монархии; его дефиниции имеют определяющее значение и по сей день. Richard

Thoma дает дефиницию демократии как государства без привилегий; тем самым все

недемократии объявляются государствами с привилегиями.

должен быть поражен, побежден, подвергнут отрицанию и

опровергнут посредством именно такого слова

Преимущественно полемический характер имеет и употребление

в речи самого слова "политический", все равно, выставляют ли

противника в качестве "неполитического" (то есть того, кто

оторван от жизни, упускает конкретное), или же, напротив,

стремятся дисквалифицировать его, донести на него как на

"политического", чтобы возвыситься над ним в своей

"неполитичности" [11] ("неполитическое" здесь имеет смысл

чисто делового, чисто научного, чисто морального, чисто

юридического, чисто эстетического, чисто экономического или

Также и здесь возможны самые разные виды и градации полемического характера,

однако существенно полемическое в образовании политических слов и понятий

распознать всегда можно. Терминологические вопросы становятся тем самым делом

высокой политики; слово или выражение может одновременно быть отражением,

сигналом, опознавательным знаком и орудием враждебного противостояния.

Например, социалист Karl Renner, [деятель] Второго Интернационала (в имеющем

весьма большое научное значение исследовании [правовых институтов частного

права] "Rechtsinstitute des Privatrechts", Tьbingen, 1929, S. 97) , называет плату за

найм жилья, которую съемщик должен платить домовладельцу, "данью".

Большинство немецких юристов, судей и адвокатов отвергли бы такое именование

как недопустимую "политизацию" частноправовых отношений и как помеху для

"чисто юридического", "чисто правового" и "чисто научного" рассмотрения, потому

что для них вопрос решен в смысле "позитивного права", а политическое решение

государства, которое здесь содержится, ими признано. И наоборот: множество

социалистов Второго Интернационала считают важным, чтобы платежи, к которым

вооруженная Франция вынуждает разоруженную Германию, не назывались "данью",

а говорилось бы только о "репарациях". "Репарации" кажутся более юридическими,

правовыми, мирными, неполемическими и неполитическими, чем "дань". Однако

если присмотреться внимательнее, то "репарации" окажутся еще более интенсивно

полемическими, а потому и политическими, ибо это слово [означает] политическое

использование юридического и даже морального суждения о неценности [10],

чтобы, вынуждая побежденного врага к платежам, подвергнуть его одновременно

правовой и моральной дисквалификации. Сегодня вопрос о том, следует ли говорить

"дань" или "репарации", стал в Германии темой, по отношению к которой возникает

противоположность внутри государства. В прежние века в споре между немецким

императором (венгерским королем) и турецким султаном вопрос был поставлен в

некотором смысле прямо противоположным образом: называть ли то, что император

должен был платить туркам, "выплатой" <Pension> или данью. Здесь для должника

было важно, что он платит не дань, но "выплату", а для заимодавца, - что "дань". В

те времена слова, по меньшей мере, в отношениях между христианами и турками,

были, кажется, более прямыми и точнее затрагивали суть дела, а юридические

понятия, быть может, еще не стали в той же мере инструментами политического

принуждения, как в наши дни. Однако Боден, который упоминает об этом споре

(см.: Bodin, Les six livres de la République, 2-е изд., 1580, p. 784), добавляет: по

большей части и "выплаты" делаются лишь для того, чтобы защитить себя не от

других врагов, но прежде всего от самого защитника и откупиться от [его]

вторжения (pour se racheter de l'invasion).

сходных оснований полемической чистоты). Во-вторых, способ

выражения, бытующий в актуальной внутригосударственной

полемике, часто отождествляет ныне "политическое" с

"партийно-политическим"; неизбежная "необъективность" всех

политических решений, являющаяся лишь отражением

имманентного всякому политическому поведению различения

"друг/враг", находит затем выражение в том, как убоги формы,

как узки горизонты партийной политики, когда речь идет о

замещении должностей, о прибыльных местечках; вырастающее

отсюда требование "деполитизации" означает лишь преодоление

партийно-политического и т.д. Уравнение "политическое =

партийно-политическое" возможно, если идея объемлющего,

релятивирующего все внутриполитические партии и их

противоположности политического единства ("государства")

теряет силу и, вследствие этого, внутригосударственные

противоположности обретают большую интенсивность, чем

общая внешнеполитическая противоположность другому

государству. Если партийно-политические противоположности

внутри государства без остатка исчерпывают собой

противоположности политические, то тем самым достигается

высший предел "внутриполитического" ряда, то есть

внутригосударственное, а не внегосударственное разделение на

группы "друг/враг" имеет решающее значение для вооруженного

противостояния. Реальная возможность борьбы, которая должна

всегда быть в наличии, чтобы можно было говорить о политике,

при такого рода "примате внутренней политики" относится,

следовательно, уже не к войне между организованными

единствами народов (государствами или империями), но к войне

гражданской.

Ибо понятие врага предполагает лежащую в области

реального эвентуальность борьбы. Здесь надо отрешиться от всех

случайных, подверженных историческому развитию изменений в

технике ведения войны и изготовления оружия. Война есть

вооруженная борьба между организованными политическими

единствами, гражданская война - вооруженная борьба внутри

некоторого (становящегося, однако, в силу этого

проблематическим) организованного единства. Существенно в

понятии оружия то, что речь идет о средстве физического

убийства людей. Так же, как и слово "враг", слово "борьба"

<Kampf> следует здесь понимать в смысле бытийственной

изначальности. Оно означает не конкуренцию, не "чисто

духовную" борьбу-дискуссию, не символическое "борение"

<"Ringen">, некоторым образом всегда совершаемое каждым

человеком, ибо ведь и вся человеческая жизнь есть "борьба", и

всякий человек - борец [12]. Понятия "друг", "враг" и "борьба"

получают реальный смысл благодаря тому, что они особо

сопряжены и постоянно сохраняют связь с реальной

возможностью физического убийства. Война следует из вражды,

ибо эта последняя есть бытийственное отрицание чужого бытия.

Война есть только крайняя реализация вражды. Она не

обязательно есть нечто повседневное нормальное, но ее и не надо

воспринимать как нечто идеальное или желательное, но она,

скорее, должна оставаться в наличии как реальная возможность,

пока имеет смысл понятие врага.

Итак, дело отнюдь не обстоит таким образом, словно бы

политическое бытие [Dasein] - это не что иное, как кровавая

война, а всякое политическое действие - это действие военно-

боевое, словно всякий народ непрерывно и постоянно

относительно всякого иного народа был бы поставлен перед

альтернативой: "друг или враг", а политически правильным не

могло бы быть именно избежание войны. Даваемая здесь

дефиниция политического не является ни беллицистской [13] или

милитаристской, ни империалистической, ни пацифистской. Она

не является также попыткой выставить в качестве "социального

идеала" победоносную войну или удачную революцию, ибо ни

война, ни революция не суть ни нечто "социальное", ни нечто

"идеальное"

. Военная борьба, рассматриваемая сама по себе, не

есть "продолжение политики иными средствами", как чаще всего

- неправильно - цитируют знаменитые слова Клаузевица

, но, как

война, она имеет свои собственные, стратегические, тактические

и иные правила и точки зрения, которые, однако, в совокупности

Неокантиански обоснованному тезису Рудольфа Штамлера [Stammler], что

"сообщество свободно волящих людей" есть "социальный идеал", Эрих Кауфман

([KaufmannpE.] Das Wesen des Vцlkerrechts und die clausula rebus sic stantibus, 1911,

S. 146) противопоставил следующее положение: "Не сообщество свободно волящих

людей, но победоносная война есть социальный идеал: победоносная война как

последнее средство для достижения той высшей цели" ([т.е.] участия государства в

мировой истории и самоутверждения в ней). Это положение сочленяет типично

неокантиански-либеральное представление о "социальном идеале", с которым,

однако, несоразмерны и несовместимы войны, в том числе и победоносные, с

представлением о "победоносной войне", берущим начало в мире философии

истории Гегеля и Ранке, где, в свою очередь, нет никаких "социальных идеалов".

Поэтому антитеза, сначала столь ошеломляюще убедительная, распадается на две

совершенно разные части и даже риторический напор удачно контрастирующего [со

штамлеровским] утверждения не может скрыть его структурной неоднородности и

вновь срастить воедино обломки мыслей.

См.: Clausewitz, Vom Kriege, III Teil. Berlin, 1834, S. 140: "Война есть не что иное,

как продолжение политического общения с добавлением иных средств". Война для

него есть "только инструмент политики". Конечно, и это тоже верно, однако ее

значение для понимания сущности политики этим не исчерпывается. Впрочем, если

присмотреться повнимательнее, то война у Клаузевица - не один из многих

инструментов, но "ultima ratio" [последний довод - лат.] группирования друзей и

врагов. У войны есть своя "грамматика" (т.е. особые военно-технические

закономерности), однако политика остается ее "мозгом", у нее нет никакой

"собственной логики". Источником этой последней могут быть лишь понятия врага и

друга, и именно эту сердцевину политического обнажает следующее высказывание

Клаузевица (S. 141): "Поскольку война принадлежит к политике, она будет

принимать характер политики. Чем более величественной и властной становится

политика, тем более и война становится такой же, и так до тех пор, пока война не

достигнет своей абсолютной формы". Да и многие другие его положения

демонстрируют, насколько сильно специфически политические соображения

основываются на таких политических категориях. См., в особенности, рассуждения

о войнах коалиций и о союзах. Там же, S. 135 ff. См. также: RothfelspH. Carl von

Clausewitz, Politik und Krieg. Berlin, 1920. S. 198, 202.