Шмитт К. Понятие политического

Подождите немного. Документ загружается.

предполагают, что уже имеется политическое решение о том, кто

есть враг. В войне противники по большей части открыто

противостоят как таковые, выделяясь обычно даже униформой,

так что различение друга и врага тут уже не является

политической проблемой, которую надо решать сражающемуся

солдату. Вот почему правильны слова одного английского

дипломата: "Политик лучше вышколен для борьбы, чем солдат,

ибо политик сражается всю жизнь, а солдат лишь в виде

исключения". Война - это вообще не цель и даже не содержание

политики, но, скорее, как реальная возможность она всегда есть

наличествующая предпосылка, которая уникальным образом

определяет человеческое мышление и действование и тем самым

вызывает специфически политическое поведение.

Поэтому "друг/враг" как критерий различения тоже отнюдь

не означает, что определенный народ вечно должен быть другом

или врагом определенного другого народа или что нейтральность

невозможна или не могла бы иметь политического смысла.

Только понятие нейтральности, как и всякое политическое

понятие, тоже в конечном счете предполагает реальную

возможность разделения на группы "друг/враг", а если бы на

земле оставался только нейтралитет, то тем самым пришел бы

конец не только войне, но и нейтралитету как таковому, равно как

и всякой политике, в том числе и политике по избежанию войны,

которая кончается, как только отпадает реальная возможность

борьбы. Главное значение здесь имеет лишь возможность этого

решающего случая, действительной борьбы, и решение о том,

имеет ли место этот случай или нет.

Исключительность этого случая не отрицает его

определяющего характера, она только и обосновывает его. Если

войны сегодня больше не столь многочисленны и повседневны,

как прежде, то они все-таки настолько же или, быть может, еще

сильнее прибавили в одолевающей тотальной мощи, насколько

убавили в частоте и обыденности. Случай войны еще и сегодня -

"серьезный оборот дел". Можно сказать, что здесь, как и в других

случаях, исключение имеет особое значение, играет решающую

роль и открывает сердцевину вещей. Ибо лишь в действительной

борьбе сказываются крайние последствия политического

разделения на группы друзей и врагов. От этой чрезвычайной

возможности жизнь людей получает свое специфически

политическое напряжение.

Мир, в котором была бы полностью устранена и исчезла бы

возможность такой борьбы, окончательно умиротворенный

Земной шар, был бы миром без различения друга и врага и

вследствие этого - миром без политики. В нем, быть может,

имелось бы множество весьма интересных противоположностей и

контрастов, всякого рода конкуренции и интриги, но не имела бы

смысла никакая противоположность, на основании которой от

людей могло бы требоваться самопожертвование и людей

уполномочивали бы проливать кровь и убивать других людей. И

здесь для определения понятия политического тоже не важно,

желателен ли такого рода мир без политики как идеальное

состояние. Феномен политического можно понять лишь через

отнесение к реальной возможности разделения на группы друзей

и врагов, все равно, что отсюда следует для религиозной,

моральной, эстетической, экономической оценки политического.

Война как самое крайнее политическое средство

обнаруживает возможность этого различения друга и врага,

лежащую в основе всякого политического представления, и

потому имеет смысл лишь до тех пор, пока в человечестве

реально наличествует или, по меньшей мере, реально возможно

это представление. Напротив, война, ведомая по "чисто"

религиозным, "чисто" моральным, "чисто" юридическим или

"чисто" экономическим мотивам, была бы противна смыслу.

Вывести из специфических противоположностей этих областей

человеческой жизни разделение по группам друзей и врагов, а

потому также и какую-либо войну, невозможно. Война вовсе не

должна быть ни чем-то благочестивым, ни чем-то морально

добрым, ни чем-то рентабельным; вероятно, в наши дни она не

есть ни то, ни другое, ни третье. Простое понимание этого чаще

всего затруднено тем, что религиозные, моральные и другие

противоположности усиливаются до степени политических и

могут вызвать разделение на борющиеся группы друзей или

врагов, что имеет решающее значение. Но если дело доходит до

разделения на такие борющиеся группы, то главная

противоположность больше уже не является чисто религиозной,

моральной или экономической, она является

противоположностью политической. И тогда уже вопрос состоит

только в том, наличествует ли такое разделение на группы друзей

и врагов как реальная возможность или действительность, или же

нет, все равно, какие человеческие мотивы оказались столь

сильны, чтобы его вызвать.

Ничто не может избежать этих последствий политического.

Если бы вражда пацифистов против войны стала столь сильна,

что смогла бы вовлечь их в войну против непацифистов, в некую

"войну против войны", то тем самым было бы доказано, что она

имеет действительно политическую силу, ибо крепка настолько,

чтобы группировать людей как друзей и врагов. Если воля

воспрепятствовать войне столь сильна, что она не пугается

больше самой войны, то она, значит, стала именно политическим

мотивом, т.е. она утверждает, пусть даже лишь как крайнюю

возможность, войну - и даже: смысл войны. В настоящее время

это кажется самым перспективным способом оправдания войны.

Тогда война разыгрывается в форме "последней окончательной

войны человечества". Такие войны - это войны, по

необходимости, особенно интенсивные и бесчеловечные, ибо

они, выходя за пределы политического, должны одновременно

умалять врага в категориях моральных и иных и делать его

бесчеловечным чудовищем, которое должно быть не только

отогнано, но окончательно уничтожено, то есть не является

более всего лишь врагом, подлежащим водворению обратно в

свои границы [14]. Но в возможности таких войн особенно

явственно сказывается то, что война как реальная возможность

еще наличествует сегодня, о чем только и идет речь при

различении друга и врага и познании политического.

Всякая религиозная, моральная, экономическая, этническая

или иная противоположность превращается в противоположность

политическую, если она достаточно сильна, чтобы эффективно

разделять людей на группы друзей и врагов. Политическое

заключено не в самой борьбе, которая опять-таки имеет свои

собственные технические, психологические и военные законы,

но, как сказано, - в определяемом этой реальной возможностью

поведении, в ясном познании определяемой ею собственной

ситуации и в задаче правильно различать друга и врага.

Религиозное сообщество, которое как таковое ведет войны, будь

то против членов другого религиозного сообщества, будь то

войны иные, есть, - помимо того, что оно является сообществом

религиозным, - некоторое политическое единство. Оно является

политической величиной даже тогда, когда лишь в негативном

смысле имеет возможность влиять на этот решающий процесс,

когда оно в состоянии препятствовать войнам путем запрета

[участвовать в них] для своих членов, то есть решающим образом

отрицать качество врага за противником. То же самое относится к

покоящемуся на экономической основе объединению людей,

например, промышленному концерну или профсоюзу. Также и

"класс" в марксистском смысле слова перестает быть чем-то

чисто экономическим и становится величиной политической,

если достигает этой критической точки, то есть принимает

всерьез классовую "борьбу", рассматривает классового

противника как действительного врага и борется против него,

будь то как государство против государства, будь то внутри

государства в гражданской войне. Тогда действительная борьба

необходимым образом разыгрывается уже не по экономическим

законам, но - наряду с методами борьбы в узком техническом

смысле - имеет свою политическую необходимость и

ориентацию, коалиции, компромиссы и т.д. Если внутри

некоторого государства пролетариат добивается для себя

политической власти, то возникает именно пролетарское

государство, которое является политическим образованием не в

меньшей мере, чем национальное государство, государство

священников, торговцев или солдат, государство чиновников или

какая-либо иная категория политического единства. Если по

противоположности пролетариев и буржуа удастся сгруппировать

все человечество как друзей и врагов в государствах пролетариев

и государствах капиталистов, а все иные группировки друзей и

врагов здесь исчезнут, то явит себя вся та реальность

политического, которую обретают все эти первоначально якобы

"чисто" экономические понятия. Если политической мощи класса

или иной группы внутри некоторого народа хватает лишь на то,

чтобы воспрепятствовать всякой войне, которую следовало бы

вести вовне, но [у них] нет способности или воли самим взять

государственную власть, самостоятельно различать друга и врага

и в случае необходимости вести войну, - тогда политическое

единство разрушено.

Политическое может извлекать силу из различных сфер

человеческой жизни, из религиозных, экономических, моральных

и иных противоположностей; оно означает не какую-то

собственную предметную область, но только степень

интенсивности ассоциации или диссоциации людей, мотивы

которых могут быть религиозными, национальными (в

этническом или в культурном смысле), хозяйственными или же

иного рода, и в разные периоды они вызывают разные

соединения и разделения. Реальное группирование друзей и

врагов бытийственно столь сильно и столь первостепенно

значимо, что в тот самый момент, когда неполитическая

противоположность вызывает такое группирование, она

отодвигает на задний план свои предшествующие критерии и

мотивы: "чисто" религиозные, "чисто" хозяйственные, "чисто"

культурные, - и подчиняется совершенно новым, своеобразным и

часто (с точки зрения этого исходного пункта, т.е. "чисто"

религиозного, "чисто" хозяйственного или иного) весьма

непоследовательным и "иррациональным" условиям и выводам из

(отныне уже политической) ситуации. Во всяком случае,

группирование, ориентированное на серьезный, военный оборот

дел, является политическим всегда. И потому оно всегда есть

основополагающее разделение людей на группы, а потому, если

политическое единство вообще наличествует, то оно есть

основополагающее и "суверенное" единство, в том смысле, что

по самому понятию именно ему всегда необходимо должно

принадлежать решение относительно самого главного случая,

даже если это случай исключительный.

Здесь весьма уместно слово "суверенитет", равно как и

слово "единство". Оба они отнюдь не означают, что каждая

частность существования каждого человека, принадлежащего к

некоторому политическому единству, должна была бы

определяться, исходя из политического, и подчиняться его

командам, или же что некая централистская система должна была

бы уничтожить всякую иную организацию или корпорацию.

Может быть так, что хозяйственные соображения окажутся

сильнее всего, что желает правительство якобы хозяйственно

нейтрального государства; в религиозных убеждениях власть

якобы конфессионально нейтрального государства равным

образом легко обнаруживает свои пределы. Речь же всегда идет о

случае конфликта. Если противодействующие хозяйственные,

культурные или религиозные силы столь могущественны, что они

принимают решение о серьезном обороте дел, исходя из своих

специфических критериев, то именно здесь они и стали новой

субстанцией политического единства. Если они недостаточно

могущественны, чтобы предотвратить войну, решение о которой

принято вопреки их интересам и принципам, то обнаруживается,

что критической точки политического они не достигли. Если они

достаточно могущественны, чтобы предотвратить войну,

желательную их государственному руководству, но

противоречащую их интересам или принципам, однако

недостаточно могущественны, чтобы самостоятельно, по своим

критериям и по своему решению объявлять <bestimmen> войну,

то в этом случае никакой единой политической величины в

наличии больше нет. Как бы там ни было: вследствие ориентации

на возможность серьезного оборота дел, т.е. действительной

борьбы против действительного врага, политическое единство

необходимо является либо основополагающим для образования

групп друзей или врагов единством и в этом (а не в каком-либо

абсолютистском смысле) оказывается суверенным, или же его

вообще нет в наличии.

Когда стало понятно, какое огромное политическое

значение присуще хозяйственным объединениям внутри

государства, и в особенности, когда заметили рост профсоюзов,

во власти которых такое хозяйственное средство принуждения,

как стачка, против которой во многом бессильны были законы

государства, тогда несколько преждевременно объявили о смерти

и конце государства. Это, сколько я могу видеть, стало настоящей

доктриной лишь с 1906-1907pгг. у французских синдикалистов

"Cette chose йnorme ... la mort de cet кtre fantastique, prodigieux, qui a tenu dans

l'histoire une place si colossale: l'Etat est mort" [Это невероятно ... смерть этого

фантастического, необычайного существа, занимавшего столь огромное место в

истории: государство умерло], говорит в Le Mouvement socialiste, октябрь 1907 г., p.

314, E.pBerth, обязанный своими идеями Жоржу Сорелю. Léon Duguit цитирует это

место в своих докладах: Le droit social, le droit individuel et la transformation de l'Etat,

1-е изд., 1908. Дюги удовлетворился тем, что констатировал: суверенное и

мыслимое как личность государство мертво или умирает ([см.: Ibid.,] p. 150: "L'Etat

personnel et souverain est mort ou sur le point de mourir"). В его работе: L'Etat. Paris,

1901, - таких формулировок еще нет, хотя понятие суверенитета он уже критикует

именно так. Другие интересные примеры такого синдикалистского диагноза

применительно к состоянию современного государства см. в книге: Esmein, Droit

constitutionel (7-е издание под ред. Nйzard'а, 1921. [Т.] 1, p. 55 ff. Однако прежде

всего см. особенно интересную работу: Leroy M. Les transformationes de la puissance

publique, 1907. Синдикалистское учение также и в том, что касается диагноза

состояния современного государства, следует отличать от марксистской

конструкции. Для марксистов государство не мертво и не умирает, напротив, оно

пока еще действительно и необходимо, чтобы установить бесклассовое, а тем самым

Самый известный из теоретиков государства в этом контексте -

Дюги; начиная с 1901pг., он пытался опровергнуть понятие

суверенитета и представление о личности государства, очень

метко поражая некоторыми аргументами некритическую

метафизику государства и его персонификацию, которые, в

конечном счете, были лишь пережитком эпохи княжеского

абсолютизма. Однако в существенном аргументы Дюги все-таки

бьют мимо цели, не затрагивая собственный политический смысл

идеи суверенитета. То же самое можно сказать и о так

называемой плюралистической теории государства

Дж.pД.pГ.pКоула и Гарольда Дж. Ласки

, возникшей несколько

позже в англосаксонских странах. Ее плюрализм состоит в том,

чтобы отрицать суверенное единство государства, т.е. отрицать

политическое единство, и все снова и снова подчеркивать, что

отдельный человек живет в многоразличных социальных связях и

контактах: он - член религиозного общества, нации, профсоюза,

семьи, спортивного клуба и многих других "ассоциаций",

которые от случая к случаю по-разному сильно распоряжаются

им и обязывают его во "множественности обязательств верности

и лояльностей", причем ни об одной из этих ассоциаций нельзя

будет сказать, что она - безусловно главенствующая и

и безгосударственное общество; советское государство именно с помощью

марксистской доктрины обрело новые энергии и новую жизнь.

Обзорное и популярное изложение своих тезисов G.pD.pH.pCole дал в публикациях

Aristotelian Society, [Vol.] XVI, 1916, p. 310-325. Здесь центральный тезис тоже

таков: государства сущностно тождественны других видам человеческих союзов. Из

работ H.pJ.pLaski следует назвать: Studies in the Problem of Sovereignty, 1917;

Authority on the Modern State, 1919; Foundations of Sovereignty, 1921; A Grammar of

Politics, 1925; Das Recht und der Staat, [in:] Zeitschrift fьr цfentliches Recht, Bd. X,

1930, S. 1-25. Далее см литературу в: Kung Chuan Hsiao. Political Pluralism. London,

1927. В связи с критикой этого плюрализма см. [статью] W.pY.pElliott'а в: American

Political Science Review, [Vol.] XVIII, 1924. S. 251 f. и его же: The pragmatic Revolt in

Politics. New York, 1928. [См. далее:] Schmitt C. Staatsethik und pluralistischer Staat,

[in:] Kant-Studien, [Bd.] XXXV, 1930, S. 28-42. О плюралистическом раздроблении

современного немецкого государства и превращении парламента в арену действия

плюралистической системы см.: Schmitt C. Der Hьter der Verfassung. Tübingen, 1931,

S. 73 f.

суверенная. Напротив, разные "ассоциации" могут оказаться,

каждая в разной области, самыми сильными, и конфликт

обязательств лояльности и верности может разрешаться лишь от

случая к случаю. Можно было бы, например, представить себе,

что члены профсоюза, если это объединение бросает лозунг "

больше не посещать церковь", тем не менее, идут в церковь,

однако одновременно, они точно так же не следуют и воззванию

выйти из профсоюза, выпущенному церковью.

В этом примере особенно бросается в глаза та координация

религиозных обществ и профессиональных объединений,

которая, вследствие их общей противоположности государству,

может превратиться в альянс церквей и профсоюзов. Она типична

для появляющегося в англосаксонских странах плюрализма,

теоретическим исходным пунктом которого, наряду с теорией

товарищества Гирке, стала прежде всего книга Дж.pНевилла

Фиггиса о церквах в современном государстве

. Исторический

См.: Figgis, Curches in the modern State. London, 1913. Фиггис (он, впрочем, на

стр. 249 сообщает о мнении Maitland'а, чьи исследования по истории права также

оказали значительное влияние на плюралистов, по поводу книги Гирке "Deutsches

Genossenschaftsrecht" - речь у нас о ней шла выше, см. С. 000, - что это величайшая

из когда-либо читанных им книг, the greatest book he had ever read) говорит, что

средневековый спор между церковью и государством, т.е. Папой и императором,

еще точнее: сословием клириков и мирскими сословиями, был не борьбой двух

обществ (societies), но гражданской войной внутри одного и того же социального

единства; сегодня же противостоят именно два общества, duo populi [два народа].

По-моему, это правильно. Ибо если во времена схизмы отношения Папы и

императора еще можно было выразить формулой, согласно которой Папа обладал

auctoritas [авторитетом], император же - potestas [властью], так что распределение

совершается внутри одного и того же единства, то католическое учение, начиная с

XII в., придерживается того, что церковь и государство суть два societates

[общества], причем оба societates perfectae [совершенные общества] (каждое -

суверенное и автаркическое в своей собственной сфере), причем, конечно, на

стороне церкви societas perfecta признается только одна единственная церковь, тогда

как на стороне государства ныне появляется множество (едва ли не бесчисленное)

societates perfectae, "совершенство" которых, конечно, становится весьма

проблематичным из-за такого большого их количества. Чрезвычайно ясное сжатое

изложение католического учения дает Paul Simon в работе: Staat und Kirche, [in:]

Deutsches Volkstum, Hamburg, 1931. Augustusheft, S. 576-596. Типичное для англо-

саксонского плюралистического учения координирование церквей и профсоюзов,

конечно, немыслимы в католической теории; точно так же католическая церковь не

могла бы позволить считать себя сущностно тождественной интернационалу

профсоюзов. Фактически, как верно замечает Elliot, церковь у Ласки оказывается

только "stalking horse" [маской - англ.] для профсоюзов. Впрочем, и на стороне