Шмитт К. Понятие политического

Подождите немного. Документ загружается.

его живой тотальности. "Такое различие есть враг; и различие,

положенное в соотношении, существует одновременно в качестве

его противоположности бытию противоположностей, в качестве

"ничто" врага, и это "ничто" для обеих сторон в равной степени

есть риск борьбы. Для нравственного этот враг может быть лишь

врагом народа, и, точнее, лишь каким-то народом. Так как здесь

на передний план выступает единичность, то для народа налицо

то, что единичное подвергается опасности смерти." [32] "Эта

война является войной не семей против семей, а народов против

народов, и потому сама ненависть становится безразличной,

свободной от всякой личности." [33] Можно спросить, долго ли в

действительности пребывал в Берлине дух Гегеля. Во всяком

случае, то направление, которое с 1840pг. становилось

главенствующим в Пруссии, предпочло, чтобы ему была

доставлена "консервативная" философия государства, а именно,

философия Фридриха Юлиуса Шталя, тогда как Гегель

пропутешествовал через Карла Маркса к Ленину и далее в

Москву. Там его диалектический метод доказал свою конкретную

силу в новом конкретном понятии врага, понятии врага

классового, и превратил как себя самого, т.е. диалектический

метод, так и все остальное, легальность и нелегальность,

государство, даже компромисс с противником, в "оружие" этой

борьбы. У Георга Лукача (Geschichte und KlassenbewuЯtsein,

1923; Lenin, 1924) [34] эта актуальность Гегеля более всего

наполнена жизнью. Лукач цитирует также высказывание Ленина,

которое Гегель мог бы отнести не к классу, но к политическому

единству борющегося народа: "Мы, -- говорит Ленин, --

решительно отвергаем тех, кто понимает под политикой мелкие

трюки, иногда граничащие с обманом. Классы обмануть

невозможно."

Психологические замечания насчет "оптимизма" и

пессимизма" отнюдь не исчерпывают вопрос; то же самое

относится и к анархизму, который, утверждает обратное, [а

именно,] что злы лишь такие люди, которые считают человека

злым, из чего, собственно, следует, что те, кто считает его

добрым, то есть анархисты, уполномочены для некоторого

господства или контроля над злыми, что опять-таки вновь

поднимает ту же проблему. Напротив, следует принять во

внимание, сколь различны в разных областях человеческого

мышления "антропологические" предпосылки. Педагог с

методической необходимостью будет считать человека

поддающимся воспитанию и образованию. Юрист, специалист по

частному праву, исходит из положения "unus quisque praesumitur

bonus"

*23

. Теолог перестает быть теологом, если он больше не

считает людей греховными или нуждающимися в спасении и не

отличает больше спасенных от неспасенных, избранных от

неизбранных, в то время как моралист предполагает свободу

выбора между добром и злом

. Поскольку же сфера

Предполагается, что честен [хорош, добр] каждый (лат.).

Либерал Блюнчли (Bluntschli. Lehre vom modernen Staat, III. Teil. Politik als

Wissenschaft. Stuttgart, 1976, S. 559) выдвигает против учения о партиях Шталя

[Stahl] то возражение, что юриспруденция (о которой, впрочем, в этом учении

вообще не идкт речи) исходит не из то, что человек зол, но из "золотого правила

юристов: Quivis praesumitur bonus", тогда как у Шталя, подобно теологам, высшей

является идея греховности человека. Юриспруденция для Блюнчли - это, разумеется,

лишь наука гражданского права (см. выше, прим. 1). Золотое правило юристов

имеет смысл, когда необходимо распределить бремя доказательств. В остальном же

оно предполагает, что существует государство, которое посредством

умиротворенного, гарантированного от опасностей порядка уже произвело "внешние

условия нравственности" и создало нормальную ситуацию, в рамках которой

человек может быть "добр".

В той мере, в какой теология становится моральной теологией, эта точка зрения,

[предполагающая] свободу выбора, выступает на передний план, а учение о

радикальной греховности человека блекнет. "Homines liberos esse et eligendi facultate

praedictos; nec proinde quosdam natura bonos, quosdam natura malos" [Считается, что

люди свободны и наделены свободой воли, но не потому, что по природе добры, а

политического в конечном счете определяется возможностью

врага, то и политические представления не могут с успехом брать

за исходный пункт антропологический "оптимизм". Иначе вместе

с возможностью врага они бы отрицали и всякие специфически

политические следствия.

Взаимосвязь политических теорий с теологическими

догмами о грехе, особенно явственно выступающая у Боссюэ,

Местра, Бональда, Доносо Кортеса и Ф.pЮ.pШталя, но и у

бессчетного множества других действующая столь же

интенсивно, объясняется сродством этих необходимых

предпосылок мышления. Пока теология еще не истончилась до

состояния только нормативной морали или педагогики, а догма -

до состояния не более чем дисциплины, основная теологическая

догма о греховности мира и человека - равно как и различение

друга и врага - приводит к разделению людей, к

"дистанцированию" и делает невозможным неразличающий

оптимизм понятия человека вообще. В добром мире среди

добрых людей господствуют, конечно, лишь мир, безопасность и

гармония всех со всеми, священники и теологи здесь столь же

излишни, как политики и государственные мужи. Что в

социальном и индивидуально-психологическом отношении

означает отрицание наследственного греха показали Трельч ([см.:

Troeltsch E.] Soziallehren der christlichen Kirchen) и Сейер

[Seilliиre] (во многих публикациях о романтике и романтиках) на

примере многочисленных сект, еретиков, романтиков и

анархистов. Таким образом, методическая связь теологических и

политических предпосылок мышления ясна. Но теологическая

поддержка политических понятий зачастую ведет к путанице,

потому, что злы.]. Irenaeus. Contra haereses. L[ib.]pIV, c. 37 // Migne. [Patrologiae

cursus completus, series II. Vol.] VII, p. 1099.

потому что обычно переносит это различение в область

моральной теологии или, по меньшей мере, смешивает его с нею,

а тогда понимание экзистенциальных противоположностей в

большинстве случаев затемняется нормативистским

фикционализмом или даже педагогически-практическим

оппортунизмом. Пессимизм таких теоретиков политики, как

Макиавелли, Гоббс, а зачастую и Фихте, по существу, лишь

предполагал реальную действительность или возможность

различения друга и врага. Поэтому у Гоббса, великого и поистине

систематического политического мыслителя, "пессимистическое"

понимание человека, далее, правильное понимание того, что

именно наличествующее с обеих сторон убеждение в истинном,

добром и справедливом влечет за собой наихудшую вражду, а в

конечном счете и "bellum"

всех против всех, - все это у него

следует рассматривать не как химеры ужасной и болезненной

фантазии, но и не только как философию выстраивающегося на

свободной "конкуренции" гражданского общества (Теннис) [35],

но как элементарные предпосылки специфически политической

системы мыслей.

Поскольку они все время держат в поле зрения конкретную

экзистенциальность возможного врага, эти политические

мыслители часто обнаруживают такого рода реализм, которого

было достаточно, чтобы напугать нуждающихся в безопасности

людей. Не задаваясь целью разрешить вопрос о естественных

свойствах человека, можно, видимо, все-таки предположить, что,

в общем, по меньшей мере, пока дела у них идут сносно или даже

хорошо, люди любят иллюзию безопасного покоя и не желают

терпеть тех, кто "все видит в черном свете". Поэтому

Войну (лат.).

политическим противникам ясной политической теории не будет

трудно, именем какой-нибудь автономной предметной области,

объявить ясное понимание и описание политических феноменов

и истин неморальным, неэкономическим, ненаучным и, прежде

всего, - ибо политически дело состоит именно в этом -

дьявольским наваждением hors-la-loi

, которое необходимо

побороть .

Такова была судьба Макиавелли, который, будь он

макиавеллистом, вместо "Государя" написал бы, пожалуй, скорее

книгу, составленную из трогательных сентенций. В

действительности Макиавелли был в обороне, как и его отечество

Италия, которая в XVIpв. подвергалась вторжениям немцев,

французов, испанцев и турок. Ситуация идеологической обороны

повторилась в начале XIX в. в Германии, во время вторжений

французских войск, революционных и наполеоновских. Фихте и

Гегель снова возвеличили Макиавелли, когда для немецкого

народа дело состояло в том, чтобы защититься от врага,

совершающего свою экспансию при помощи гуманитарной

идеологии.

Наихудшая путаница возникает тогда, когда понятия, как

"право" и "мир", политически используются таким образом,

чтобы помешать ясному политическому мышлению,

легитимировать собственные политические устремления и

дисквалифицировать или деморализовать противника. У права

как такового, будь то частное, будь то публичное право, есть

(самое надежное - в тени великого политического решения, т.е.,

например, в рамках стабильного государственного строя) своя

собственная относительно самостоятельная область. Но, как и

Вне закона (фр.).

всякая сфера человеческой жизни и мышления, оно может быть

использовано: будь то для поддержки или для опровержения

какой-то иной сферы. С точки зрения политического мышления,

само собой разумеется и не противно ни праву, ни морали

обращать внимание на политический смысл такого

использования права или морали и, в особенности в

противоположность фразам о "господстве" или даже

суверенитете права "как такового" <"des" Rechts>, всегда ставить

несколько более конкретных вопросов: во-первых, означает ли

здесь "право" существующие позитивные законы и методы

законодательства, которые должны продолжать действовать в

дальнейшем; [если так,] то "господство права" означает не что

иное, как легитимацию определенного status quo, в сохранении

которого, разумеется, заинтересованы все те, чья политическая

власть или экономические преимущества стабилизируются в этом

праве.

Во-вторых, ссылка на право могла бы означать, что некое

более высокое или более правильное право, так называемое

естественное или разумное право противопоставляется праву

status quo; тогда для политика очевидно, что "господство" или

"суверенитет" такого рода права значит господство или

суверенитет людей, которые могут ссылаться на более высокое

право и принимают решение о том, что есть его содержание и кем

это право должно применяться. Более ясно, чем все остальные, с

великой непоколебимостью вывел Гоббс эти простые следствия

политического мышления и все время повторял, что суверенитет

права значит только суверенитет людей, которые устанавливают

и используют правовые нормы, что господство "высшего

порядка" - пустая фраза, если она не имеет того политического

смысла, что определенные люди на основе этого высшего

порядка желают господствовать над людьми "низшего порядка".

Политическое мышление в самостоятельности и замкнутости

своей сферы здесь совершенно неопровержимо, ибо всегда

именно конкретные группы людей борются во имя "права" или

"человечества", или "порядка", или "мира" против других

конкретных групп людей, и наблюдатель политических

феноменов, если он последовательно остается при своем

политическом мышлении, также и за упреками в имморализме и

цинизме может все снова и снова распознавать лишь

политическое средство конкретно борющихся людей.

Политическое мышление и политический инстинкт

теоретически и практически подтверждают себя в способности

различать друга и врага. Высшие точки большой политики суть

именно те мгновения, когда враг бывает конкретно и ясно увиден

как враг.

Мощнейший взрыв этой вражды - сильнее, чем ecrasez

l'infame

[36] в XVIIIpв., сильнее, чем ненависть к французам

барона фон Штейна и "убейте их, на Страшном Суде вас не

спросят о причинах" Клейста [37], сильнее даже, чем

уничтожающие выпады Ленина против буржуа и западного

капитализма, - я усматриваю в Новое время в борьбе Кромвеля

против папистской Испании. В речи 17 сентября 1656 г. ([см.] в

издании [под ред.] Carlyle, [vol.]. III, 1902, p. 267 ff.) он говорит:

"The first thing therefore, that I shall speak to, is That, that is the first

lesson of Nature: Being and Preservation... The conservation of that

"namely our national being" is first to be viewed with respect to those

who seek to undo it, and so make it not to be." Итак, рассмотрим

Раздавите гадину (фр.).

наших врагов, the Enemies to the very being of these nation (он все

время повторяет это "very Being" или "National Being" и затем

продолжает): "Why, truly, your great Enemy is the Spaniard. He is a

natural enemy. He is naturally so; he is naturally so throughout - by

reason of that enmity that is in him against whatsoever is of God.

Whatsoever is of God which is in you, or which may be in you."

Затем он повторяет: испанец ваш враг, его enmity is put into him

by God; он есть "the natural enemy, the providential enemy", кто

считает его accidental enemy, не знает Писания и что творит

Господь <die Dinge Gottes>, ибо сказано: "И вражду положу

между семенем твоим и семенем ее" (Быт., 3, 15); с Францией

можно заключить мир, но не с Испанией, ибо это папистское

государство, а Папа придерживается мира лишь пока он хочет.

(Цитированные по-английски места вряд ли можно правильно

передать на каком-нибудь другом языке) [38].

Однако же и наоборот: повсюду в политической истории,

внешнеполитической равно как и внутриполитической,

неспособность или нежелание совершать такое различение

является симптомом политического конца. В России перед

революцией переживающие свой закат классы романтизировали

русского крестьянина, сделав из него доброго. порядочного и

христианского Мужика. В запутавшейся Европе релятивистская

буржуазия пыталась сделать предметом своего эстетического

потребления все мыслимые экзотические культуры. Перед

революцией 1789 г. аристократическое общество во Франции

грезило о "по природе добром человеке" и трогательно

добродетельном Народе. Показывая Ancien rйgime

[39] (p. 228).

Токвиль изображает эту ситуацию в словах, глубинное

Старый режим (фр.).

напряжение которых у него самого достигает специфически

политического пафоса: революции не чувствовали совершенно;

примечательны та уверенность и беззаботность, с какой эти

привилегированные говорили о доброте, кротости и невинности

народа, когда на дворе был уже 1793-й - "spectacle ridicule et

terrible"

Либерализмом последнего столетия все политические

представления были своеобразно и систематически изменены и

денатурированы. В качестве исторической действительности

либерализм столь же мало избег политического, как и любое

значительное историческое движение, и даже его нейтрализации

и деполитизации, касающиеся образования, хозяйства и т.д.,

имеют политический смысл. Либералы всех стран вели политику,

как и другие люди, и вступали в коалиции также и с

нелиберальными элементами и идеями, оказываясь национал-

либералами, социал-либералами, свободно-консервативными,

либеральными католиками и т.д.

В особенности же они связали

себя с совершенно нелиберальными, ибо по существу своему

политическими и даже ведущими к тотальному государству

Зрелище смешное и страшное (фр.).

Такого рода сочетания легко умножить. Немецкий романтизм с 1800 по 1830pгг. -

это традиционалистский и феодальный либерализм, т.е., говоря социологически,

современное буржуазное движение той поры, когда буржуазия была еще

недостаточно сильна , чтобы устранить политическую власть феодальной традиции

и потому пыталась сочетаться с ней подобным же образом, как она позднее

сочеталась с демократическим по сути национализмом и с социализмом. Исходя из

последовательного буржуазного либерализма как раз невозможно получить никакой

политической теории. В этом и состоит, в конечном счете, причина того, почему

романтизм не может иметь никакой политической теории, но всегда

приспосабливается к господствующим политическим энергиям. Историкам,

желающим, подобно Г. фон Белову, видеть всегда лишь консервативный романтизм,

приходится игнорировать самые очевидные взаимосвязи. Три великих литературных

герольда типично либерального парламентаризма суть три типичных романтика:

Берк, Шатобриан и Бенжамен Констан.

силами демократии

. Вопрос однако состоит в том, может ли из

чистого и последовательного понятия индивидуалистического

либерализма быть получена специфически политическая идея. На

это следует ответить: нет. Ибо отрицание политического, которое

содержится во всяком последовательном индивидуализме, может

быть, и приводит к политической практике недоверия всем

мыслимым политическим силам и формам государства, но

никогда не приводит к подлинно позитивной теории государства

и политики. И вследствие этого имеется либеральная политика

как полемическая противоположность государственным,

церковным или иным ограничениям индивидуальной свободы,

торговая политика, церковная и школьная политика, культурная

политика, но нет просто либеральной политики, а всегда лишь

либеральная критика политики. Систематическая теория

либерализма касается почти исключительно только

внутриполитической борьбы против государственной власти и

дает ряд методов сдерживания и контроля этой власти для

защиты индивидуальной свободы и частной собственности, для

того, чтобы сделать государство "компромиссом", а

государственные учреждения - "клапаном", а в остальном

"уравновешивать" монархию демократией, демократию -

монархией, что в критические эпохи - в особенности в 1848 г. -

приводило к столь противоречивой позиции, что все хорошие

наблюдатели, такие как Лоренц фон Штейн, Карл Маркс, Фр.

См. о противоположности либерализма и демократии: SchmittpC. Die

Geistesgeschichliche Lage des heutigen Parlamentarismus, 2. Aufl., 1926, S. 13 ff. [См. в

настоящем издании С. 000]. Об этой книге см.: TönniespF. Demokratie und

Parlamentarismus, [in:] Schmollers Jahrbuch. Bd. 51. 1927 (April), S. 173 ff. Теннис

тоже признает четкое разделение либерализма и демократии. См. далее весьма

интересную работу Hp.Hefele в журнале "Hochland", ноябрьский номер 1924 г. О

взаимосвязи демократии и тотального государства см. выше С. 000.