Шабанова М. Социология свободы: трансформирующееся общество
Подождите немного. Документ загружается.
4. Концепция промежуточного государства Я. Корнаи
Изучая динамику индивидуальной экономической свободы в условиях
реформирования социалистической экономики, Янош Корнаи уделяет особое
внимание взаимосвязи между двумя уровнями свободы – индивидуальным и
социетальным. Хотя он не использовал термин “социетальная свобода”, по
существу именно она выступает мерилом индивидуальной свободы, когда он
говорит о минимальном, максимальном и промежуточном государстве.
Роль “минимального государства”, или государства “ночного сторожа”,
помимо внешних функций, ограничивается защитой граждан от насилия и
воровства и обеспечением выполнения добровольных соглашений. И хотя и в
нем сохраняется некоторая степень недобровольного перераспределения (т.е.
даже те индивиды, которые не желают протекции, получают ее и платят за
нее), она относительно мала, и всякая дополнительная деятельность
государства по справедливому перераспределению и предложению
общественных благ исключается [Корнаи, С. 411]. В противоположность
понятию минимального государства, которое активно используется в
политической философии и экономической теории, Я. Корнаи вводит новое
понятие, а именно максимальное государство. Оно отражает “предельно
возможный уровень бюрократической власти, осуществимость которого
зависит от практических условий для усиления централизации. К таким
условиям относятся технология сбора и обработки информации и связи
между должностными лицами в бюрократической иерархии;
организационные возможности бюрократии; умение манипулировать
массами; максимальные пределы допустимости репрессий и т.д.” [Корнаи, С.
411]. Иными словами, если максимальное государство и разрешает
некоторые незначительные уступки в отношении личной свободы, то делает
это в силу необходимости.
Максимальное государство, по Я. Корнаи, не абстрактно-теоретическое,
а историческое понятие. На каком-то этапе своего развития все
социалистические страны подошли к состоянию максимального государства:
Советский Союз после коллективизации сельского хозяйства при Сталине,
Китай после организации коммун при Мао, а страны Восточной Европы в
течение 1949-1953 гг. [Корнаи, С. 411-412]. Принимая, с некоторой долей
упрощения, максимальное государство за отправную точку реформ в
социалистических странах, Я.Корнаи анализирует, насколько далеко они
отошли от максимального состояния.
На примере Венгрии он сравнивает максимальное государство начала
50-хх гг. и реформируемое государство середины 80-х гг. В первом случае
анализируется степень государственного контроля в пике бюрократической
централизации и показывается сфера, остававшаяся для индивидуального
выбора. Во втором – личная свобода в пике децентрализации и
сохраняющиеся бюрократические ограничения. В центре внимания – разные
элементы индивидуальной экономической свободы: собственность и
предпринимательство, выбор профессии, места работы (первой работы и
перемена работы), увеличение времени работы и др., потребительский выбор
товаров и услуг (питание и другие товары, жилище, транспорт и связь,
медицинское обслуживание, забота о детях, отдых и путешествия), семейные
сбережения и инвестирование [Корнаи, С. 412-422].
Сравнительный эмпирический анализ, а также обобщение опыта других
реформирующихся стран показал, что максимальное государство не является
необратимым или конечным состоянием. Это опровергает сделанное
полстолетия назад Ф. Хайеком предположение о том, что достижение
критической точки централизации делает невозможным движение в
обратную сторону, что это “улица с односторонним движением”; что
централизация и даже незначительное урезание личной свободы ставят
общество на скользкий склон, ведущий к полной этатизации. “Дорога …
между минимальным и максимальным государством, — заключает Я.
Корнаи, — является, очевидно, двусторонней, и на ней можно наблюдать
большое разнообразие движений: медленное развитие в одном направлении,
которое останавливается на определенном месте, чередуясь с движениями
взад и вперед, и становится почти циклическим, и так далее … Многие
специалисты по социалистической экономике, включая меня, предполагают,
что, по всей вероятности, некоторая комбинация государственного контроля
и личной свободы будет эволюционировать где-то на полпути между
максимальным и минимальным государствами. Мы называем это
промежуточным государством” [Корнаи, С. 595].
По Я.Корнаи, с понятием промежуточного государства не следует
связывать какие-либо представления об оптимальности. Он использует
понятие оправданное промежуточное государство для такого состояния, при
котором активность государства ограничена выполнением, по крайней мере,
одной из трех функций: 1) активная правительственная макрополитика,
необходимая для стабилизации, обеспечения полной занятости и
сбалансированных экономических отношений с внешним миром; 2)
правительственная деятельность, требующаяся для преодоления негативных
внешних эффектов и обеспечения соответствующего предложения
общественных благ; 3) правительственное перераспределение дохода,
предусмотренное на основании социальной справедливости и для поддержки
бедных и слабых [Корнаи, С. 595-596].
Реформы необязательно увенчаются возникновением оправданного
промежуточного государства. Скорее всего, это будет произвольное
промежуточное государство, которое сохранит правительственную
деятельность, не нужную для выполнения трех оправданных функций, в то
время как какие-то из этих функций так и останутся частично или полностью
нереализованными. Такое государство будет результатом множества
факторов: “близоруких политических противоборств, давлений и
контрдавлений, нововведений и инерции, а также компромиссов между
стремлением к свободе и соблазном ее ограничения” [Корнаи, С. 596]. В
реформируемых странах есть мощные силы, пытающиеся возвратить
максимальное государство и лишить индивида свободного выбора во многих
экономических сферах. Но существуют и противоположные тенденции,
направленные к промежуточному государству. Результат разного рода
тенденций будет зависеть от соотношения сил разных групп и от многих
других (в том числе и непредсказуемых) факторов.
Насколько же концепция промежуточного государства Я.Корнаи важна с
точки зрения задач нашего исследования? Ее несомненная важность видится
прежде всего в том, что она посвящена изучению одного из важнейших видов
свободы — свободы экономической. Во-вторых, она базируется на детальном
анализе прежде всего внешних аспектов и ограничителей экономической
свободы, которые задают пространство возможного выбора для индивида (на
практике оно может оказаться как востребованным, так и невостребованным,
здесь акцентируется сам факт наличия возможности). В-третьих, важным
достоинством данной концепции является ее эмпирический статус. И,
наконец, в-четвертых, она вплотную подводит к необходимости перевода
анализа на уровень групп, различающихся динамикой свободы за годы
реформ, соотношением между значимыми приобретениями и потерями.
Все эти обстоятельства позволяют сделать вывод о том, что эта
концепция отвечает требованиям нашего проблемного поля, пожалуй, в
большей степени, чем остальные. Но и она больше подтверждает его
актуальность, чем дает ответы на поставленные вопросы о механизмах и
тенденциях трансформации свободы на разных уровнях социальной
реальности в условиях современных реформ. Это происходит прежде всего
потому, что в центре внимания Я.Корнаи — преимущественно внешние
аспекты свободы. Между тем такой подход существенно усекает проблему
свободы, что видно хотя бы из следующего примера. Тот факт, что индивиды
стали платить за образование или медицинское обслуживание, как только
появились соответствующие услуги, интерпретируется Я.Корнаи как
показатель скрытого спроса на право свободного выбора в этих сферах –
спроса, который нельзя было реализовать в дореформенный период (по
крайней мере, легитимно). Между тем, если принять во внимание
внутренние аспекты свободы, тот же самый факт может указывать не только
на расширение индивидуальной свободы, но и на ее уменьшение. Обращение
к платным медицинским услугам может быть не добровольным, а
вынужденным, оно может указывать на отсутствие выбора между платным и
бесплатным медицинским обслуживанием – в связи с полной утерей
индивидом права на бесплатные медицинские услуги по ряду позиций за
годы реформ. Проникновение платных медицинских услуг в
государственные лечебные учреждения (в том числе и в связи с
вынужденным нарушением закона о страховой медицине) еще более
скрывает из виду тех, кто, несмотря на расширение выбора в сфере
здравоохранения, вынужден вовсе воздержаться от обращения к врачу или
нужного медицинского обследования и лечения, которое стало просто не по
карману.
Кроме того, Я.Корнаи сосредоточил свое внимание лишь на
экономической свободе, которая в системе разных видов свободы
действительно занимает сегодня центральное место. Однако исключение из
поля зрения других видов свободы не только затрудняет понимание
траектории индивидуальной свободы ряда социальных групп, но и
препятствует осмыслению перспектив современного трансформационного
процесса в целом. Да и “распределение” новой экономической свободы
между разными социальными группами также осталось невыясненным.
* * *
Таким образом, мы должны признать, что ставшие классическими
концепции свободы, базируясь на разных дисциплинарных подходах,
приводят к прямо противоположным результатам, к взаимоисключающим
решениям вопроса о взаимосвязи между индивидуальной и социетальной
свободами. Так, согласно либеральным концепциям свободы (как
классическим, так и новым), требованиям индивидуальной свободы в
наибольшей степени отвечает экономический и политический либерализм.
Между тем, социально-психологическая концепция “бегства от свободы”
констатирует, что либерализм вовсе не решает проблему индивидуальной
свободы. Эта концепция призывает, сохранив завоевания современной
демократии, заменить нерациональную бесплановую экономику
рациональной плановой, то есть перейти к демократическому социализму.
Критическая теория “одномерного человека” пронизана сомнением в
возможности изменения современной цивилизации и содержит “Великий
Отказ” как от социализма, так и от капитализма.
В чем же тогда состоит конструктивная роль этих концепций “здесь и
сейчас”? Прежде всего, – повторю еще раз, — в том, что они вплотную
подводят к выводу о том, что в каждом обществе проблема свободы, равно
как и проблема взаимосвязи между разными ее уровнями, имеет свое
содержание. И эти проблемы необходимо выявлять и изучать в терминах не
чужого, а данного общества.
Разумеется, некоторые из описанных в данных (“западных”) концепциях
процессов, какие-то из вскрытых в них взаимосвязей в той или иной степени
присутствуют в современных трансформационных процессах в
посткоммунистических обществах и достаточно актуальны для их
осмысления. Например, как для развитых “западных” обществ, так и для
обществ, осуществляющих либеральные реформы, актуальна задача поиска
“исторической меры” между либерализацией институтов и государственной
властью, что ставится во главу угла в либеральных концепциях свободы. В
тех и других обществах имеют место авторитарные, разрушительные и
конформистские тенденции “бегства от свободы”, исследуемые социально-
психологическими концепциями и т.д. В этом смысле каждая из концепций
свободы, изучая свой пласт проблемы, несомненно, может внести вклад не
только в осмысление западного общества, но и в углубление понимания
трансформации свободы в реформируемых обществах. А совокупность этих
концепций, несмотря на альтернативность предлагаемых ими решений,
может стать хорошим стартом для разработки целостной теории свободы в
меняющемся обществе.
Вместе с тем необходимо констатировать и то, что ни одна из
представленных современных концепций свободы всецело или хотя бы более
или менее удовлетворительно не отвечает требованиям нашего проблемного
поля. Вскрываемые ими взаимосвязи либо не исчерпывают проблемы
свободы “здесь и сейчас”, либо не являются главенствующими, либо вообще
лежат за пределами актуального жизненного пространства большинства
россиян. Это еще раз подчеркивает актуальность разработки специальной
концепции, позволяющей понять закономерности трансформации свободы в
реформируемом обществе в терминах и проблемах данного общества.
По моему убеждению, такая концепция может быть разработана в
рамках только одной науки – социологии, обладающей требуемыми для этого
подходами, методами, потенциалом. Именно социология открывает новые
перспективы анализа феномена свободы, для которых, казалось, уже нет
оснований, если судить по генеральным идеям Э.Фромма и Г.Маркузе —
амбивалентности свободы для человека и ложности потребностей, лежащих в
основе “свободного” выбора. Какое же новое слово может сказать
социология о феномене свободы – проблеме, при обсуждении которой, как
заметил Кондильяк, “множество перьев было исписано, казалось лишь для
того, чтобы ее еще больше затемнить” [Э. Кондильяк, С.166]?
Глава 3. Феномен свободы в меняющемся обществе как
социологическая проблема
1. Особенности социологического видения свободы
Одна из особенностей социологии состоит в “природной
междисциплинарности”, связанной с тем, что многие ее ветви родились “на
стыке” с другими науками: социология личности, социология права,
экономическая социология, политическая социология и пр. От философии,
как самой древней науки, традиционно изучавшей свободу, ее отличает
эмпиричность, что крайне важно для изучения количественных и
качественных закономерностей динамики свободы в меняющемся обществе.
И наконец, в исследовании механизмов общественных изменений именно
социология делает акцент на групповом уровне социальной реальности и на
институциональных аспектах социальных действий.
Ставя во главу угла социологическое видение свободы, мы будем
исходить, во-первых, из того, что начатые преобразования по переходу к
более свободному и процветающему обществу по-разному сказались на
уровне свободы разных социальных групп. Прежде всего, потому, что каждая
социальная группа, занимая определенные позиции в социальной структуре
общества, может включиться и включается (желают того или не желают ее
представители) в ограниченные социальные отношения:
- в периоды общественных преобразований разные группы имеют
неодинаковые возможности влиять на установление новых прав и
отношений, которые впоследствии будут охраняться силой государства и
будут обязательны для выполнения;
- из множества провозглашенных в каждый момент прав, определяющих
характер официально допускаемых отношений, разные группы имеют
возможность воспользоваться прежде всего теми, которые доступны для
занимаемых ими социальных позиций. Прошлый и нынешний статус
позволяет одним группам беспрепятственно воспользоваться новыми
правами и свободами, другие же не могут реализовать их по тем или иным
причинам (противодействие более сильных общественных групп, отсутствие
связей в деловом мире, достаточных денежных накоплений, возможности
взять кредит, информации, знаний, образования, опыта и др.);
- появляющиеся в периоды кардинальных общественных перемен новые
возможности вертикальной социальной мобильности, хотя и смягчают, но не
отменяют “социального распределения” новых прав и свобод. Во всяком
случае, для того чтобы воспользоваться одним и тем же правом (прежде
всего из группы социально-экономических), лица, занимающие более низкие
социальные позиции, чаще вынуждены затрачивать больше усилий,
преодолевать больше ограничений и барьеров, чем лица с более высоким
социальным статусом. В итоге новые права и свободы обладают не только
неодинаковой доступностью для разных общественных групп, но и
неодинаковой “социоструктурной эффективностью”, разным соотношением
требуемых затрат и достигаемых результатов.
Объективные различия усиливаются различиями субъективными: разные
общественные группы имеют неодинаковые способности к рефлексии, к
осознанию действительных изменений своих прав и возможностей в новых
условиях по сравнению со старыми; они неодинаково подвержены ошибкам в
восприятии происходящего из-за идеологических воздействий (в прошлом и
настоящем), доступа к информации, разного уровня и образа жизни и др.
Конечно, субъективные различия характеризуют скорее индивидуальные
особенности социальных субъектов, чем групповые, и в условиях
общественных перемен они способны ощутимо “размывать” и
дифференцировать прежние социальные группы (в том числе и через
выбираемые модели поведения). Однако наряду с этой тенденцией
неизбежно соседствует и другая, которая воспроизводит (сохраняет)
различия между разными социальными группами по выделенным
субъективным признакам, так что доля лиц, скажем, с высоким уровнем
рефлексии будет выше у одних групп и ниже — у других.
Кроме того, — и этот аспект социологического видения свободы
хотелось бы подчеркнуть особо — у разных социальных субъектов в каждый
момент времени уже имеется свой образ свободы, свои жизненно важные
цели и ценности, свои представления о допустимых способах их достижения
и благоприятствующих этому условиях. Ни жизненные цели, ни
представления о допустимых способах их достижения не меняются
мгновенно, независимо от того, прогрессивно ли это с точки зрения других
индивидов, групп или обществ. Так что тот или иной тип социетальной
свободы — будь то свобода “административно-командная” или “рыночная
демократическая” — те или иные индивиды оценивают, прежде всего, как
средство реализации своей свободы. Одна и та же институционально-
правовая свобода одними индивидами (группами) оценивается как
расширяющая их свободы, а другими — как их ограничивающая. По-разному
отвечая потребностям и ценностям различных социальных субъектов, такая
свобода имеет неодинаковые шансы на интернализацию с их стороны.
Каждый индивид, будучи членом общества, неизбежно вплетен в
многочисленные социальные зависимости (институциональные – правовые и
моральные, социоструктурные и пр.), которые не только ограничивают его
возможности, но одновременно в значительной степени и формируют его
(“Неверно, что каждое общество имеет тех людей, которых оно заслуживает.
Скорее, общество производит тех людей, которые ему нужны” [П.Л.Бергер,
С.104]). Разные общественные системы различаются лишь степенью и
формами, в какой они допускают (гарантируют) тот или иной уровень
свободы своим членам. Выявление различий между разными общественными
системами или между разными состояниями одной и той же системы по тем
возможностям, которые они предоставляют своим членам для свободного
развития по законам их собственной жизнедеятельности, — важная задача
социологической исследования феномена свободы. Однако не менее важной
представляется и та перспектива, которая исходит не от общества, а от
индивида.
В этом случае мы будем исходить из того, что в периоды глубинных
общественных преобразований для каждого социального субъекта с теми
жизненными целями и ценностями, которые у него имеются “здесь и сейчас”,
прошлые и нынешние социальные зависимости и ограничения имеют разный
“вес”. Одни из них позволяют (позволяли) индивидам с меньшими
препятствиями (затратами, усилиями, потерями) достигать своих целей,
другие – с большими. Это может быть как правильным отражением
действительности, так и результатом ошибочного восприятия изменившейся
социальной реальности и своего места в ней. В данном случае важнее другое:
к одним социальным зависимостям и ограничениям индивиды адаптированы
больше, к другим – меньше, одни из них расцениваются как более
предпочтительные, другие – как менее предпочтительные или нежелательные
совсем. И именно это сравнение индивиды кладут в основу своих мнений о
том, один тип социетальной свободы в большей мере позволяет им достичь
своих целей и стать более свободными, чей другой.
Отстаивая эту перспективу анализа феномена свободы, социология
должна прояснить свое отношение к проблеме ложных потребностей и
общественного манипулирования. Если жизненные цели и ценности
индивида являются результатом предшествующих манипуляций и
квалифицируются как “ложные”, не позволяющие ему проявить свою
собственную природу (о которой, как мы видели в предыдущих главах, так
много говорят и философы, и психологи, и которая продолжает оставаться
“великой тайной” как для тех, так и для других), то не торопится ли
социология с реализацией субъективной версии исследования свободы? Не
нужно ли подождать до тех пор, пока “великая тайна собственной природы
человека” будет открыта, а ложные потребности целиком вытеснены из
сознания индивида?
Отмечу два обстоятельства, которые, на мой взгляд, позволяют
социологии не дожидаться решения этих вечных вопросов и принять наличие
у данных индивидов (групп) в данный момент времени и в данных условиях
определенных смысловых образов свободы (как индивидуальной, так и
социетальной) как данность. Первое обстоятельство исходит от индивида,
второе – от системы. Каждый индивид проживает одну жизнь, и если ему
случилось жить в эпоху больших общественных перемен, он так или иначе
взвешивает свои приобретения и потери за годы реформ, оценивает динамику
личной свободы, в том смысле как он сам ее понимает. Пусть даже часть
жизни индивида прошла в системе, где его индивидуальность подавлялась,
где им манипулировали и где его “наградили” ложными потребностями,
которые теперь он не в силе отделить от своих собственных. В “новую”
систему он все равно войдет таким, какой есть, со своим пониманием
свободы, независимо от того, прогрессивно ли оно с чьей-то иной точки
зрения или нет. Эти представления не изменить мгновенно, хотя как
многолетняя эта задача и может ставиться. До тех же пор, пока она не будет
решена, индивиды будут оценивать уровень и динамику своей свободы,
исходя не только из истинных, но и из ложных потребностей и жизненных
целей, не только из прогрессивных, но и из устаревших (как может кому-то
показаться) ценностей, а также из возможностей реализации как тех, так и
других в новых условиях по сравнению со старыми.
Кроме того, именно сложившиеся у разных индивидов (групп) образы
индивидуальной свободы в значительной степени определяют их отношение
к новым правам и перспективы институционализации этих прав. Чтобы стать
полновесным элементом новой институциональной системы,
провозглашенные в ходе реформ права должны устойчиво востребоваться и
реализовываться в социальных действиях людей. И здесь тоже возможны
варианты. По тем или иным причинам большие группы людей могут
оставаться равнодушными к новым правам и даже избегать их, что может
существенно замедлить процесс институционализации этих прав, особенно
если эти люди обладают властью. Далее, обращаясь к новым правам, люди
могут вырабатывать такие правила и нормы поведения, которые весьма
отличаются от присущих природе этих прав. Так что в процессе реальных
социальных взаимодействий может формироваться отличная от официально
допускаемой институциональная система. Наконец, люди могут следовать
новым правилам и нормам поведения (которые присущи новым правам и
соответствующим им общественным отношениям) не добровольно, а
вынужденно, что также затрудняет их институционализацию, ибо полная
институционализация невозможна без интернализации.
Таким образом, при погружении в конкретные зависимости
(институциональные, социоструктурные и пр.) реальной жизни
правомерность и продуктивность социологической перспективы изучения
феномена свободы становится очевидной. Сказанного, думается, достаточно,
чтобы подтвердить правомерность, актуальность и продуктивность
“вплетения” категории свободы в традиционный социологический анализ.
Какое же знание уже накопила социология для исследования свободы
вообще и в меняющемся (реформируемом) обществе в частности?
2. Социология и свобода: точки притяжения и
отталкивания
“Взаимоотношения” социологии с феноменом свободы не просты. До
сих пор нет единого мнения даже о том, может или не может свобода быть
предметом научного знания. Те, кто полагают, что свободу нельзя постичь
научными средствами, исходят из того, что “все, что становится объектом
научного изучения, предполагает наличие предшествующей причины.
Объект (или событие), который сам есть своя собственная причина, лежит
вне досягаемости научного познания. Свобода же обладает именно этим
свойством, и потому никакие научные исследования никогда не раскроют
феномен, наделяемый качеством “свободный”. Все, в чем субъективное
сознание индивида видит свободу, в научной схеме будет лишь одним из
звеньев причинной цепи.
Свобода и причинность не составляют логического противоречия…
Индивид, осознающий свою собственную свободу, не исключается из мира
причинности, а скорее воспринимает свою собственную волю как очень
специфическую категорию причины, отличную от других причин, с
которыми он должен считаться. Но это отличие нельзя доказать научно”
[Бергер П.Л.,С.114-115].
Научный подход к обществу исходит из представления о человеческом
мире как причинно закрытой системе (“мыслить иначе – значит выйти за
пределы научного метода”). Свобода как особый вид причины исключается
из системы априори. Не сумев объяснить причину какого-либо социального
феномена с помощью социологических категорий, исследователь будет
пытаться привлечь на помощь категории экономические, политические,
психологические, биологические или какие-нибудь еще. В результате он
будет открывать все новые и новые цепи причин, но все равно не обнаружит
свободы. “Не существует методов фиксации свободы ни в себе, ни в другом
человеке, есть лишь внутренняя субъективная убежденность, которая
моментально растворится, как только к ней применят инструмент научного
анализа” [Там же, С.115-116].
Поэтому те исследователи, которые хотят ввести свободу в свою
социологическую модель, просто постулируют ее реальность (тем более, что
в социальной жизни всегда можно отыскать примеры, опровергающие
жесткий детерминизм), а потом начинают исследовать свою модель с точки
зрения этого постулата [Бергер П.Л., С.116]. Точно так же, как мы видели,
поступают и многие психологи, наделяющие человека некой врожденной
способностью и стремлением к свободе и делающие это положение
отправной точкой своего исследования свободы.
С невозможностью зафиксировать свободу социологическими или
какими-либо иными научными средствами можно согласиться в тех случаях,
когда она ассоциируется со свободой воли, и следовательно, предполагает
решение вопроса о конечных причинах наших хотений. Что касается более
поверхностных уровней свободы — свободы действия и свободы выбора, —
то они вполне доступны познанию эмпирическим путем, в том числе и с
помощью социологической модели. Тем более, что социологическая модель,
если говорить строго, исследует не феномен свободы, а феномен НЕсвободы,
реальность которого очевидна и не нуждается в постулатах.
Кроме того, предлагаемая здесь социологическая модель связана не с
поиском абсолюта или конечного смысла, а с выявлением степени свободы
(точнее, НЕсвободы) и тенденций ее изменения на разных уровнях
социальной реальности в пространстве и во времени. Она направлена не на
доказательство наличия-отсутствия конечных причин наших желаний, а на
определение факторов и барьеров изменения уровня и образов