Шабанова М. Социология свободы: трансформирующееся общество
Подождите немного. Документ загружается.
Глава 1. Свобода как предмет исследований разных наук:
многообразие подходов
Феномен свободы — предмет исследования многих наук: философии,
экономической теории, психологии, права и пр. Отдельные аспекты свободы
(свобода выбора профессии, места жительства и т.д.) изучались и
социологией. Какая же из этих наук (если брать ее подход в “чистом” виде)
более всего готова к изучению и объяснению описанного выше “проблемного
поля”?
1. Философия свободы
В философии вопрос о свободе очень древний, споры о ней во все
времена, по признанию самих же философов, уступали в остроте, пожалуй,
лишь спорам о Боге. Объединяет же разные философские системы то, что
смотрят они на этот вопрос исходя из специфики общефилософского
средства мышления — предельного описания. “Философские проблемы
становятся таковыми, если они ставятся под луч одной проблемы —
конечного смысла”. Философ строит понятия, посредством которых ситуации
можно представить в предельно возможном виде и затем мыслить на этом
пределе, в виде предельно осуществляемой идеи. При этом философ вовсе не
утверждает, что эти предельные описания являются изображением каких-то
реальных предметов в мире. Для него предельное описание есть лишь
средство мышления [М.К.Мамардашвили, С.57-61].
В философском предметном поле проблема свободы, как правило,
разделяется на три части: проблему свободы действия, проблему свободы
выбора и проблему самого хотения, или свободы воли. Причем акцент
делается на изучении проблемы свободы воли, т. е. на изучении последних
оснований наших поступков и мотивов. [С.А. Левицкий, с.8; В.Виндельбанд,
С. 520].
Проблему свободы действия философы именуют первым, внешним
слоем проблемы, который не затрагивает ее существа. Чаще всего свободу
действия относят к проблеме “практической”, “технической”. И хотя
философы признают, что подлинная свобода должна охватить и свободу
действия, в их предметном пространстве проблема свободы не может быть
решена и даже правильно поставлена, если исходить из проблемы свободы
действия: “Мы вообще не писали бы о ней, если бы в умах некоторых
проблема эта не смешивалась с собственно проблемой свободы” [С.А.
Левицкий, С.8, 10].
В самом деле, свобода действия заключается в беспрепятственном
переходе какого-нибудь уже имеющегося у человека желания в движение его
тела, которое соответствовало бы цели этого желания. Иными словами, она
состоит в том, что человек может делать то, что хочет, если этому не мешает
его собственный организм. Являясь внешней и внутренней предпосылкой для
какой бы то ни было серьезной жизненной деятельности, эта свобода издавна
считалась одним из основных прав человека [В.Виндельбанд, С.522, 527,
580]. Однако она далеко не исчерпывает проблемы социальной свободы
человека в контексте философии.
В частности, откуда берется у человека то желание, которое он (пусть и
беспрепятственно) реализует? Не является ли оно навязанным ему извне
чуждыми его “Я” силами, о действии которых он и не догадывается? В
известном примере с “падающим камнем” Б. Спиноза говорит о том, что этот
камень может “думать, что он в высшей степени свободен и продолжает
движение не по какой иной причине, кроме той, что он этого желает. Такова
же та человеческая свобода, обладанием которой все хвалятся и которая
состоит только в том, что люди сознают свое желание, но не знают причин,
коими они детерминируются” [Спиноза Б., С.592]. Так что наличие свободы
действия еще не означает наличия свободы воли. В то же время и
относительная утрата свободы действия так же не указывает на утрату
свободы воли: заточенный в тюрьму или попавший в плен человек, несмотря
на резкое ограничение свободы действия, может оставаться полным
хозяином в мире своего сознания.
Кроме того, в социальной жизни внешнее принуждение (прямое
ограничение свободы действия) нередко тесно переплетается с внутренним
(ограничением свободы выбора из-за психического принуждения, угрозы
одного человека другому, заставляющего последнего покориться воле
первого), а часто и скрывается под оболочкой этого внутреннего,
психического принуждения. Так, человек, заключенный в тюрьму может
делать в своей камере все, что ему угодно: кричать, шуметь, отказываться от
пищи, не подчиняться приказаниям. Но чаще всего он этого не делает. Раб
или крепостной человек может перестать повиноваться своему господину,
сбежать от него, но он тоже этого не делает. Почему же они отказываются от
оставшейся у них свободы действия? Потому что как тот, так и другой знают,
что нарушение воли тех людей, в руках которых находится физическая
власть над ними, еще более ухудшит их положение и отнимет у них
последние остатки свободы действия. Здесь непосредственно ограничена не
свобода действия, а свобода выбора. Находясь под психическим давлением,
человек из боязни решает подчиниться чужой воле [В.Виндельбанд, С.528].
С ростом зрелости общества физическое принуждение все больше
заменяется психическим, “внутренний процесс выбирающей воли человека
ставится в такие крепкие рамки, что приходится только в исключительных
случаях прибегать к ограничению свободы действования”; все большее число
ограничений накладывается не на свободу действия, а на свободу выбора
[В.Виндельбанд, С.529]. Что же происходит внутри нас, когда мы выбираем?
Проблема свободы выбора в философии не без основания считается
более сложной, чем проблема свободы действия. Центральный вопрос здесь
— вопрос о внутренних границах самого хотения: “Способна ли
человеческая воля выбирать между мотивами, или она (воля) является лишь
регистратором, приводящим в действие наиболее сильный мотив?”. По этому
вопросу среди философов нет (и не было никогда) такого единства, какое
имеется во взглядах на свободу действия. Одни — детерминисты —
полагают, что волевая жизнь человека сводится к борьбе мотивов, в которой
автоматически побеждает мотив сильнейший, а воля является лишь
регистратором, приводящим в действие наиболее сильный мотив. Какой из
мотивов при этом окажется наиболее сильным, мы можем узнать лишь из
практики, по собственному опыту, когда приходится делать выбор между
ними [С.А. Левицкий, С.12; В.Виндельбанд, С.533].
Другие, напротив, считают, что человеческая воля сама способна
выбирать между разными мотивами. Причем, ситуация выбора возникает
лишь в случае приблизительного равенства силы разных мотивов, ибо в
случае явного неравенства сил выбор совершается автоматически – по
существу, его вообще тогда нет, а есть прямое следование мотиву.
Получается, что при этом “победа достигается через прибавление нового,
третьего, мотива, так как наше “я” не может оставаться пассивным зрителем
мотивов и должно вмешаться в грозящую “ничью” мотивов или отказаться
временно от решения” [С.А. Левицкий, С.11-12]. Однако проблема свободы в
контексте философии не может быть решена и на этом, более глубинном,
уровне анализа. Ибо “я ничем не гарантирован от того, что то, что
представляется мне свободным актом выбора-решения, на самом деле
предопределено моим характером, воспитанием, средой, не говоря уже об
обстоятельствах и факторах более грубого характера. То есть мой,
субъективно говоря, “свободный” акт выбора может оказаться на самом деле
не выбором, а тем же автоматическим следованием “сильнейшему” мотиву,
но о силе которого я в данный момент не имею истинного представления…
Пример Спинозы с падающим камнем весьма поучителен: мы можем быть
субъективно убеждены в нашей свободе и все-таки быть на самом деле
рабами” [Там же, С.12, 14].
Кроме того, психологически неверно, что выбор сопровождается
ощущением свободы, нередко “свободный выбор” оборачивается “муками
выбора”, а чувство облегчения (освобождения) от сделанного выбора в
действительности означает ограничение свободы. Поэтому психологическое
ощущение свободы или несвободы отнюдь не является доказательством
свободы или несвободы, а значит, вопрос о свободе неразрешим на уровне
субъективных ощущений свободы-несвободы, которые сопровождают
волевой выбор [С.А. Левицкий, С.12-13; В.Виндельбанд, С.534-535, 544].
Таким образом, в философском предметном поле вопрос о свободе не
разрешим не только на уровне свободы действия, но и на уровне свободы
выбора. И хотя, по мнению самих же философов, истинное решение вопроса
должно охватить все три уровня (свободу действия, свободу выбора и
свободу воли), именно в проблеме свободы воли заключается собственное
ядро вопроса о свободе.
Проблема свободы воли — центральная в философии. Здесь встает
последний и самый трудный вопрос: существует ли свобода хотения,
определяющего выбор? “….Находится ли во власти человека это самое
первичное его воление, следствием которого являются выбор и действие? Мы
говорим: человек может выбирать и делать то, что он хочет. Теперь
спрашивается: может ли он хотеть то, чего хочет” [В.Виндельбанд, С.581].
“Участвовала ли моя воля в творчестве моей судьбы, моего характера, моей
личности или я всю жизнь был лишь полем игры внешних и чуждых моему
“я” сил?…Традиционно этот вопрос ставится так: или моя воля есть одно из
звеньев в сложной цепи мировой причинности — и тогда воля моя
несвободна. Или же моя воля обладает чудесной способностью к
самопроизвольным актам — способна нарушать цепь причинности, внося в
нее прерывность и принципиальную непредвиденность” [С.А. Левицкий, С.7,
14-15].
Сказать о том, что по этому вопросу у философов нет единой точки
зрения, — значит, почти ничего не сказать, ибо таких точек зрения (со
своими нюансами и комбинациями нюансов) огромное множество. Однако
все они (независимо от ориентации на материалистические, психические,
теологические или какие-то другие “чистые модели” детерминизма и
индетерминизма [С.А. Левицкий, С.13-51]) основываются на
метафизических (сверхопытных) утверждениях и построениях, а потому
заведомо далеки от требований нашего проблемного поля.
Очевидно, что, несмотря на широту философского предметного поля,
собственно философского научного арсенала явно недостаточно для
исследования закономерностей трансформации свободы (социетальной,
групповой, индивидуальной) в том или ином конкретном обществе при тех
или иных конкретных обстоятельствах. Думается, что в условиях крупных
общественных перемен актуализируется проблемность в первую очередь
свободы действия и свободы выбора, которые не являются центральными для
философов. Выявление реальных закономерностей изменения свободы в ходе
реформ предполагает разработку концепций и теорий, которые, опираясь на
теоретико-методологические достижения философии, вместе с тем
основываются на более эмпирическом и детальном научном анализе,
акцентируют иные аспекты проблемы свободы.
2. Экономическая теория и свобода
Требованиям нашего проблемного поля, возможно, в большей мере
отвечает экономическая теория, поскольку феномен свободы, в
интересующей нас постановке, предполагает выбор жизненных целей и
средств их достижения. А современная экономическая наука как раз и
объявляет своим предметом поведение, движимое сопоставлением целей и
средств. Основываясь на теории рационального выбора, она претендует на
объяснение не только экономического, но и всякого человеческого
поведения. Кроме того (так уж сложилось), именно экономическая теория
ставится выше других социальных наук и объявляется “поистине
универсальной грамматикой общественной науки” (Дж.Хиршлайфер, [3]) —
идет ли речь о материалистическом экономическом детерминизме К.Маркса,
рациональном потребительском выборе Л.Роббинса или о современном
“экономическом империализме” Г.Беккера.
Прежде чем перейти к рассмотрению крупномасштабной
(“империалистической”) версии экономического подхода, отметим, что в
экономическом предметном поле в принципе можно обнаружить два подхода
к феномену свободы – назовем их узким и широким. В узком смысле
предметом исследования являются только экономические свободы, т.е. “права
человека на свободное распоряжение своим богатством, доходом, временем и
усилиями” [Корнаи, С.407]. Признавая наличие более или менее сильной
взаимосвязи экономической свободы с другими видами свобод
(политической, интеллектуальной и др.), сторонники “узкого” подхода
придают экономической свободе самостоятельное и/или главное значение в
системе индивидуальных свобод. Так или иначе, в этом случае
экономическая свобода может служить средством достижения других
важных целей индивида, то есть иметь инструментальное значение, а может
выступать самостоятельной ценностью. Так, Я.Корнаи, подчеркивая
самоценность экономической свободы, отмечает: “Даже если
патерналистское государство должно наделить меня тем же самым набором
предметов потребления, который я свободно выбрал из множества
альтернативных наборов, это для меня было бы не одно и то же.
Возможность сделать свой собственный выбор, свободно и без какого-либо
вмешательства, имеет для меня самостоятельное значение” [Корнаи, С.407].
Изучая ограничители индивидуальной экономической свободы, он
выделяет, во-первых, ограничения, общие для разных общественных систем
– доход, богатство, капитал (как физический, так и человеческий), и, во-
вторых, специфические виды ограничений, свойственных социалистической
экономике – бюрократические препоны и синдром хронического дефицита.
То обстоятельство, что индивид, несмотря на четко оформившийся
(осознанный) спрос и наличие денег, зачастую не может достать желаемый
товар, выступает не меньшим препятствием в реализации его целей, чем
ограниченность его бюджета [Корнаи, С.409].
Исследуя воздействие хронического дефицита на экономическую
свободу индивида, Я. Корнаи отмечает, что “индивиду небезразлично
наличие даже тех товаров, которые он не выбирает непосредственно в
данный момент, … что ситуация, в которой выбирается товар С, в то время
как оба – С и D – имеются в наличии, не эквивалентна ситуации, в которой
выбирается С только потому, что это единственная возможность. В
последнем случае человек лишается элементарного права свободного
выбора; он теряет нечто, представляющее ценность, хотя и не несет потерь в
“благосостоянии” или “полезности”, поскольку С так или иначе оказывается
предпочтительнее D” [Корнаи, С.410]. Возрастание экономической свободы
по мере увеличения возможностей выбора происходит не только в сфере
потребления товаров и услуг, а касается и других сфер: собственности и
предпринимательства, выбора профессии и места работы, семейных
сбережений и инвестирования [Корнаи, С.413-422].
Опираясь на эти основополагающие принципы, представители
“узкоэкономического” подхода концентрируют свое внимание на динамике
разных компонент экономической свободы и их ограничителей в условиях
общественного реформирования, на сравнительном анализе конкретных
аспектов экономической свободы в разных общественных системах и др.
[Корнаи, С.412-422].
Что касается экономического подхода в широком смысле, то, опираясь
на теорию рационального выбора, максимизации или оптимизации
полезности, он претендует на объяснение не только экономического, но и
всякого человеческого поведения. В этом случае человеческое
существование характеризуют следующими фундаментальными
положениями: 1) человек стремится к различным целям; 2) время и средства,
находящиеся в его распоряжении, ограничены; 3) они могут быть направлены
на достижение альтернативных целей; 4) в каждый момент времени разные
цели обладают различной важностью. Причем каждое из этих условий в
отдельности не представляет интереса для экономиста, но когда все они
присутствуют одновременно, поведение, с его точки зрения, неизбежно
принимает форму выбора и становится предметом экономической науки
[Л.Роббинс, С.16-18].
Сердцевину экономического подхода, по Г.Беккеру, образуют три
предположения, связываемые воедино и проводимые твердо и неуклонно: о
максимизирующем поведении, рыночном равновесии и стабильности
предпочтений . “Общепризнанно, что экономический подход предполагает
максимизирующее поведение в более явной форме и в более широком
диапазоне, чем другие подходы, так что речь может идти о максимизации
функции полезности и богатства все равно кем — семьей, фирмой,
профсоюзом или правительственными учреждениями... Когда явно выгодные
возможности упускаются фирмой, рабочим или домашним хозяйством,
экономический подход не ищет убежища в предположениях об их
иррациональности, довольстве уже имеющимся богатством или удобных
сдвигах ad hoc в системе ценностей (то есть в предпочтениях). Напротив, он
постулирует существование издержек, денежных или психологических,
возникающих при попытках воспользоваться этими благоприятными
возможностями, — издержек, которые сводят на нет предполагаемые выгоды
и которые не так-то легко “увидеть” сторонним наблюдателям” [Г.Беккер, С.
26-27, 29].
Экономический подход не предполагает, что все участники на каждом
рынке обладают полной информацией. Однако неполнота информации не
смешивается с иррациональностью или непоследовательностью поведения:
отказ от получения более полной информации вполне может быть
рациональным и порождаться нежеланием нести дополнительные издержки,
не покрываемые приростом полезности. Кроме того, экономический подход
не требует, чтобы индивиды непременно осознавали свое стремление к
максимизации или чтобы они могли внятно объяснить причины устойчивых
стереотипов в своем поведении. Более того, этот подход не разграничивает
решения важные и малозначащие (вопросы жизни и смерти, с одной стороны,
и выбор сорта кофе, с другой), решения эмоционально нагруженные и
эмоционально нейтральные (выбор супруга или красок в магазине), а также
решения людей с неодинаковым достатком или уровнем образования
[Г.Беккер, С. 28-29].
“Я утверждаю, — пишет Г.Беккер, — что экономический подход
уникален по своей мощи, потому что он способен интегрировать множество
разнообразных форм человеческого поведения… и предлагает плодотворную
унифицированную схему для понимания всего человеческого поведения…
Главный смысл моих рассуждений заключается в том, что человеческое
поведение не следует разбивать на какие-то отдельные отсеки, в одном из
которых оно носит максимизирующий характер, в другом – нет, в одном
мотивируется стабильными предпочтениями, в другом – неустойчивыми, в
одном приводит к накоплению оптимального объема информации, в другом
не приводит. Можно скорее полагать, что все человеческое поведение
характеризуется тем, что участники максимизируют полезность при
стабильном наборе предпочтений и накапливают оптимальные объемы
информации и других ресурсов на множестве разнообразных рынков” [Там
же, С.26, 38].
Итак, заключает другой сторонник неоклассической методологии
экономических исследований К.Бруннер, “максимизирующий человек
признает, что все ресурсы, включая его собственное время, ограничены.
Каковы бы ни были эти ресурсы, человек стремится обеспечить себе
наилучшее положение при тех ограничениях, с которыми он сталкивается. …
В сущности, модель подчеркивает, что индивиды являются рациональными
существами. Рациональность, пожалуй, является более важным компонентом
гипотезы, нежели максимизирующее поведение. Рациональное поведение
направлено на достижение некоторой цели, выраженной функцией
полезности. … Ограниченные вычислительные способности компьютеров и
человеческого мозга, издержки сбора и анализа информации, а зачастую и
широко распространенная неопределенность не позволяют выразить
рациональное поведение в терминах максимизации…”[К. Бруннер, С.58].
В ходе многочисленных дискуссий вокруг модели “рационального
максимизатора” часть исследователей склонились к концепции
“ограниченной рациональности”, разработанной Г.Саймоном. Отказавшись
от предпосылки полноты информации, доступной экономическим субъектам
(в том числе и из-за такого ограниченного ресурса, как их внимание), он
заменил максимизацию полезности достижением удовлетворительного
результата. Г.Саймон показывает, что предпосылка рациональности –
неотъемлемая часть почти всех общественных наук, а “экспортный товар”,
который предлагает им экономическая теория, — это не сама по себе идея
рациональности, а особая форма рациональности — рациональность
человека, максимизирующего полезность и преуспевающего в этом. “Его
рациональность простирается так далеко, что распространяется и на спальню:
как полагает Гэри Беккер, он будет ночью читать в постели только при
условии, если ценность чтения (с его точки зрения) превышает ценность
недосыпания его жены” [Г. Саймон, С.9, 17].
Г.Саймон подвергает сомнению потребность в таком “товаре” других
наук и обосновывает предпосылку ограниченной рациональности. Это –
полусильная форма рациональности, которая предполагает, что
экономические субъекты “стремятся действовать рационально, но в
действительности обладают этой способностью лишь в ограниченной
степени” [Цит. по: О.И. Уильямсон, С.41]. Иными словами, и у Г.Саймона
человек ведет себя вполне рационально, но чаще всего останавливает поиски
на каком-то приемлемом для него варианте, не доходя до оптимального. В
мире, характеризующемся высокой степенью неопределенности и
постоянным усложнением мыслительных процессов, как полагает Г. Саймон,
следует принимать в расчет не только рациональность выбора (т.е. степень
адекватности выбранных решений), но и рациональность процедур принятия
решений (т.е. их эффективность в пределах человеческих когнитивных
возможностей и ограничений) [Г. Саймон, С.26-27].
Вопреки распространенному мнению, принятие гипотезы ограниченной
рациональности скорее расширяет, чем сужает круг проблем, к которым с
пользой может быть применен экономический образ мышления [О.И.
Уильямсон, С.41]. Коль скоро это так, какие же новые перспективы анализа
феномена свободы открывает экономический подход вообще, независимо от
того, основывается ли он на сильной форме рациональности, какой является
максимизация, или на менее сильной форме, какой является ограниченная
рациональность?
* * *
Прежде всего, мы должны признать, что, по сравнению с философским,
экономический подход позволяет “заземлить” проблему свободы и
проникнуть в механизмы реализации свободы конкретным социальным
субъектом, имеющим определенные жизненные ценности, цели и
возможности их достижения в данных условиях и обстоятельствах. В этом
смысле он, казалось бы, в большей мере отвечает требованиям нашего
“проблемного поля”. Однако констатация того, что поведение социального
субъекта в каждый момент времени определяется максимизацией полезности
или стремлением к достижению удовлетворительного результата, тоже мало
продвигает нас в понимании сущности вопроса о феномене свободы в
условиях общественных перемен. Фактически мы должны признать, что в
нашем случае познавательные возможности экономического подхода в его
широкой версии, еще меньше, чем в узкой. А предсказательные возможности
вообще близки к нулю.
В самом деле, какое новое знание о динамике территориальной или,
скажем, потребительской свободы может дать обращение к методологии
неоклассического экономического анализа, если нам, например, известно, что
наш индивид, проживающий в селе, раньше регулярно ездил в город или
райцентр, а теперь отказался от этих поездок из-за того, что у него нет денег?
Или что по той же причине другой индивид, проживающий в городе,
перешел на более скудный набор потребительских благ? Следуя той или
иной версии теории рационального выбора, мы можем только сказать, что
оба наших индивида в данных условиях поступают наилучшим (или
приемлемым, удовлетворительным) для себя образом в рамках доступных им
альтернатив. Они сопоставили возможные приобретения от поездок или от
улучшения питания с теми дополнительными затратами и усилиями, которые
необходимо для этого приложить, и по собственной воле решили: игра не
стоит свеч. Лучше уж отказаться от части своих потребностей, чем прилагать
дополнительные усилия для их удовлетворения.
По существу, проблеме свободы здесь не остается места, ибо неявно
предполагается, что социальный субъект в каждый момент времени уже
реализует (реализовал) максимальную (или близкую к ней) степень свободы,
которая только доступна ему в данных условиях и при данных ресурсах. Ведь
если индивид поступил так, а не иначе, то это решение наилучшим образом
соответствует его интересам; он сам сопоставил приобретения с издержками
и сделал приемлемый для себя выбор. Потребность в изучении изменений в
пространстве доступных ему альтернатив отпадает как бы сама собой.
Зависимость тех или иных элементов индивидуального выбора (целей,
возможностей) от интересов других индивидов (социальных групп,
государства), а следовательно, и ограничения, накладываемые на одних
другими, — вне поля зрения приверженцев экономического подхода в его
широкой версии. Но дело не только в недостатках методологии,
ориентированной на изучение изолированного индивида. У разных
социальных групп — разные жизненные цели и возможности, разные затраты
на достижение примерно одинаковых целей и разные шансы стать более
свободными в ходе реформ. В условиях ограниченных ресурсов они
вынуждены отказываться от разных по значимости жизненных целей. Эти
аспекты социальной жизни также не принимаются экономическим подходом
во внимание.
По-видимому, этот подход обладает большей объясняющей силой по
отношению к поведению, ведущему к приросту полезности (свободы), чем
применительно к случаям вынужденного сохранения статус-кво или
ухудшения позиций на оси свободы. В принципе, он применим и там, и там,
ибо все можно объяснить выбором, основанным на сопоставлении затрат и
результатов, максимизацией полезности или поиском приемлемого варианта.
Но если экономисты могут найти такое объяснение исчерпывающим и
достаточным для того, чтобы включиться в увлекательную игру со строгими
зависимостями между спросом, предложением и ценами и новым
возвращением к индивиду (максимизатору или ограниченному
рационализатору), то для представителей других наук это только отправной
пункт, остаться на котором значило бы ничего не понять в сущности и
закономерностях изучаемых социальных феноменов.
Несмотря на “могущественность” экономического подхода в его
широкой версии, максимум, на который он может рассчитывать в нашем
случае, — это стать полезной познавательной предпосылкой, исходной
установкой, способной сыграть важную роль в осмыслении как внутренних
аспектов свободы разных групп в условиях реформ (эмоциональных и
смысловых образов, траектории и др.), так и внешних ограничителей
свободы, особенно тех, которые определяются интересами более сильных
социальных групп. Поэтому, вооружившись главным положением
неоклассической экономической теории (человек всегда стремится
максимизировать поведение, сопоставляя цели со средствами их достижения,
приобретения – с потерями) как исходной посылкой, мы будем двигаться
дальше, чтобы глубже познать внутренние и внешние аспекты
трансформации свободы в меняющемся обществе.
Но коль скоро такие универсальные науки, как философия и
экономическая теория, не отвечают задачам нашего исследования, быть
может, более частные науки окажутся здесь более полезными?
3. Психология свободы
Пытаясь познать человеческую природу, психология также не могла
обойти вопроса о свободе: прямо или косвенно он присутствует в
большинстве психологических концепций. За редким исключением, все они
основное внимание уделяют внутреннему аспекту свободы: “Что такое
свобода в смысле человеческого переживания? Верно ли, что стремление к
свободе органически присуще природе человека?… Не существует ли —
кроме врожденного стремления к свободе — и инстинктивной тяги к
подчинению? Если нет, то как объяснить ту притягательность, которую имеет
сегодня для многих подчинение вождю? Всегда ли подчинение возникает по
отношению к явной внешней власти или возможно подчинение
интериоризованным авторитетам, таким, как долг и совесть, либо анонимным
авторитетам вроде общественного мнения? Не является ли подчинение
источником некоего скрытого удовлетворения; а если так, то в чем состоит
его сущность?” [Э. Фромм, С. 15-16]. В центре внимания психологов —
динамические факторы в психике человека, которые побуждают его
добровольно отказаться от свободы или, напротив, превращают последнюю в
заветную цель [Там же].
Изучая особенности переживания человеком чувства свободы-
несвободы, осознания и изменения границ своих возможностей, сторонники
психологического подхода анализируют взаимодействие человека с другими
людьми (включая влияние значимого другого) в самых разных социальных
процессах: воспитании, обучении, творчестве, самоактуализации,