Румянцева Т.Г. Современная западная философия
Подождите немного. Документ загружается.
действительности, что оказалось особенно эффективно в серединеX-- второй половине
ХХ ст. Юнгер дополнил традиционный терминологический строй «философии жизни»
такими понятиями, как «кровь», «огонь», «ужас», «боль» и т.п., являющими собой, по его
мнению, продолжение категориального ряда, сопряженного с античным Эросом. Так, у
Юнгера «боль принадлежит к числу тех ключей, которыми можно открыть не только
самое сокровенное, но в то же время и мир». При чувстве боли мир актуализируется как
нечто несущее угрозу. Скука суть «разрешение боли во времени».
Основные проблемы философского творчества ЮнгераX-- «диагностика эпохи»: связь
человека и космоса, соотношение жизни и смерти, оппозиция мира и войны. Целостную
совокупность исходных, первичных жизненных сил, воплощающих в себе
нерасторжимую связь индивида с родом, Юнгер трактовал как основу одушевленной
телесности любого человеческого организма. Выступая как неотъемлемая часть природы,
человек, согласно Юнгеру, переживает изначальную глубину мироздания вне границ
непосредственного опыта посредством таких эмоций как:
а) мир сновидений;
б) ощущения страха и ужаса, минимизирующие дистанцию между личностью и
предожиданием смерти;
в) экстаз упоения жизнью на фундаменте крови и неизбежной гибели уходящих
поколений.
По мысли Юнгера, существуют позиции, дающие человеку возможность отграничивать
себя от тех сфер, где боль и муки располагают неограниченной властью. Достижение
этих позиций -- дистанцирование от собственной телесности и трансформация своего
тела в объект -- осуществимо, согласно его убеждению, посредством техник аскезы и
самодисциплины. Человек, по Юнгеру, неизбывно зависит от тотемических, магических,
технических и иных внешних, чуждых ему сил. Современное индустриальное
государство предельно технизировано: индивид лишен каких-либо осмысленных
представлений о ценностях жизни -- культ техники выступает и как «высокая»
метафизика, и как повседневная этика, полностью подавляющие его самость. «Кто
сказал, -- восклицает Юнгер, -- что мировой дух ярче проявляет себя в осознанных, чем
неосознанных действиях?».
Мировые войны ХХ ст., по мнению Юнгера, могут быть интерпретированы как один из
факторов всеевропейского «гигантского индустриального процесса», как ипостась «воли
к власти» (у Юнгера -- «воли к всевластию», «цели всех целей»), результирующейся в
массовом жертвенном самоотречении людей. Пафос героики в данном случае
отсутствует: человек реализует собственную предназначенность как придатка
технических механизмов. По версии Юнгера, «воля к власти» обретает значение в
условиях «определенного жизненного состояния» -- как конкретная «субстациональная
власть» и как «сфера права»; осуществима же «воля к власти» лишь в рамках
ранжированного бытия, которому она и служит. Тоталитарное государство в целях
выживания, объективации своей абсолютной воли и сопряженной с ними
геополитической экспансии вынуждено трансформировать идеи «общественного
договора» и идеалы либерализма в глобальную модель перспективного «рабочего плана»,
в рамках которого стираются базисные социальные водоразделы социума и, в частности,
каждый «рабочий» («работник») необходимо выступает и как «солдат».
Новый социальный тип - «работник-солдат». По Юнгеру, «рабочий» как «гештальт»
(в трактовке Юнгера «гештальт» суть подлинно действительное, -- принцип,
определенным образом конституирующий жизнь) противопоставлен «буржуа», не
способному к организации и господству. Философ характеризовал эту новую
общественную ипостась так: «Мы привыкли платить по счету и никогда не теряем
времени даром... В любую минуту может прозвучать приказ, и жаль каждую минуту,
каждую каплю, которая не выпита, и каждое мгновение, которое будет упущено... Мы
хотим пить, позволяя себе разбивать о стену горшки и радоваться тому, что мы призваны
стать орудием жестокой воли, принадлежа к тем малым цифрам, которыми оплачивают
счета... Мы хотим сделать праздник из нашей гибели, -- праздник, в честь которого
должен прозвучать опрокидывающий весь мир громовой, еще никогда не слыханный
салют... Раскаленную ниву, ожидающую нас, не видел в своих мечтах ни один поэт. Тут
-- железный ад, пустыня с огненными пальмовыми островами, грохочущие валы из огня
и стали, через которые перекатываются красные молнии; стая стальных птиц парит в
облаках, закованные в броню машины фыркают, пробегая через поле. И все, что имеется
в чувствах, от ужасной телесной боли до высокого торжества победы, -- все сливается в
шумном единстве в блестящий символ жизни. Песни, молитвы и ликование, проклятия и
вино -- чего еще нам желать?». В динамике как мирного, так и военного времени
(согласно Юнгеру, это, в конечном счете, взаимозаменяемые понятия) данный «рабочий
план» может быть обозначен как состояние «тотальной мобилизации». С точки зрения
Юнгера, «... в глубине, за теми сферами, в которых диалектика целей войны получает
свое значение, немец встречает одну из самых могущественных сил: он встречает самого
себя. Прошлая война была для него, прежде всего, средством осуществления самого себя.
И отсюда должно быть начато новое вооружение, о котором мы заботимся, призывая
немцев к мобилизации. Ничего кроме».
«Рабочий» у ЮнгераX-- это не столько обобщенный термин для обозначения
представителя определенного общественного класса, сколько категориальная
словоформа для фиксации «подпочвенной субстанции» немецкой расы в ее скрытых
потенциях и открытых действиях -- для маркировки универсального типа человека.
Последний являет собой естественный продукт эволюции техники, выступая носителем
новаторского сознания, присущего ХХ ст. Техника у Юнгера -- способ, посредством
которого «мобилизует» мир гештальт Рабочего. В системе техники («органической
конструкции» или включенности человека в мир машин) и выступает новый,
принципиально альтернативный мир. Этот мир, с точки зрения Юнгера, «по
определению» настолько радикален, что находится «по ту сторону» параметров
«прогресса» или «упадка»; этот мир -- планетарен: такие общественно-политические
формы как национализм или социализм (центрирующиеся на особенном нации или
класса) несоразмерны ему. По мнению мыслителя, «наш век по праву носит название
века рабочего... Работа -- это ритм кулака, мысли и сердца, жизнь днем и ночью, наука,
любовь, искусство, вера, культ, война; работа -- это полет атома и сила, движущая звезды
и солнечную систему». «Рабочий» был призван «порвать юридические путы буржуазного
общества», «сделать собственное бытие масштабом истолкования мира», и, наконец,
выбросить на свалку истории мировоззренческие утопии «нечистого духа» (и
материализм, и идеализм), ибо, согласно Юнгеру, «твердость мира преодолевается
только твердостью, а не мировоззренческими фокусами».
Значимость обретения абстрактной свободы для таких людей, по Юнгеру, в пределе
своем уступает активному участию в репертуарах героического служения Отчизне и
безукоризненному выполнению своих функциональных обязанностей как граждан. По
его убеждению, удел поколений, переживших войну, не может иметь аналогов: «И если
поколение, которое столкнулось с этим, смогло бы оплатить вину, почву для которой
взрыхлили другие, то оно, может быть, собрало бы в свой единственный и ужасный час в
раскаленном чистилище такую добычу, которая позднее принесет свои плоды и которая
весит больше, чем все смерти и все страдания».
«Переоценка ценностей» во второй половине ХХ ст. В эпоху, маркированную
знамением термоядерной катастрофы и насущной необходимостью переоценки многих
ценностей, Юнгер призывал обратить пристальное внимание на уроки того прошлого,
когда «труд и наука повернулись на службу смерти, меч защищал несправедливость,
судья принижал право до оружия пиратов, учителя... разрушали в детях образ Бога».
Такие исторические времена Юнгер оценивал как фазис нигилизма, когда «новые
порядки уже значительно продвинулись вперед, а соответствующие этим порядкам
ценности еще не видны» (ценность у Юнгера противополагается боли). Но в условиях
новых реалий он усматривает спасительные для человека нравственно-волевые
основания не в «гештальте Рабочего», а в учении Ф.М. Достоевского о целительном
потенциале боли.
Фундаментом этих личных обретений могут служить, по мысли Юнгера, искусство и
философия -- элементы области «неупорядоченного» или «пустоши» -- принципиально
ускользающие от тисков современной системы порядка. В разделе «Измеримое и время
судьбы» (эссе «У временной стены») Юнгер выдвигает версию о том, что
астрологическое, вненаучное постижение мира может оказываться эффективнее его
научного истолкования. В контексте задаваемой в этих рамках модели
метаисторического деления времени Юнгер формулирует особую схему «мировой
истории» с присущей ей шкалой «гуманных членений» и разграничивает ее от «истории
Земли». По мысли Юнгера, анализирующего посредством «космической экономии»
место и роль НТР в судьбе человечества, принципиальное равновесие земной
цивилизации ненарушимо техническим прогрессом. Речь должна идти не об
экологической катастрофичности, а -- скорее -- о переменах качественно иного масштаба.
Философско-историческая концепция Юнгера четко увязывает таким образом характер
суждений, выносимых о настоящем, с одной стороны, и наличные модели исторического
понимания, -- с другой. Предлагаемая модель истории Земли способна позволить, с его
точки зрения, заслонить традиционное историческое мировосприятие -- «временной
стеной» конца мировой истории. Результатом этого должно явиться осмысление
индивидами их отношение к космической «первооснове», откуда и черпаются постоянно
обновляющиеся вселенские гештальты.
Юнгер был убежден в том, что каждый, кто в состоянии осознать и бороться за свою
индивидуальную свободу, осознав ее ценность, способен выбрать для себя (пусть даже и
в полном одиночестве и изоляции) так называемый «путь через лес» (эссе «Прогулка в
лесу»). Человек, готовый в одиночку противостоять тоталитарному государству,X--
«человек, идущий через лес»X-- неизбежно, по Юнгеру, обречен на обретение встречи с
подлинным самим собой, восстанавливая свою изначальную духовно-телесную связь с
родом, т.е. свое истинное наследие. СмертьX-- не угроза для человека, наконец обретшего
себя. Согласно Юнгеру, «с возрастом надо укреплять дружбу со смертью.., давая ей
прорасти в тебе деревом, дающим тень».
Во Франции «философия жизни» в утонченно-рафинированной интеллектуальной версии
была представлена учением лауреата Нобелевской премии по литературе (1927) Анри
Бергсона (1859 -- 1941). Он получил образование в Лицее Кондорсе в Париже и в
Высшем педагогическом институте (1878 – 1881). Преподавал в различных лицеях в
Арье и Клермон-Ферране. Бергсону была присуждена степень доктора философии (1889)
по двум защищенным диссертациям: «Опыт о непосредственных данных сознания»,
«Идея места у Аристотеля» (на латинском языке). С 1897 Бергсон -- профессор
философии Высшей педагогической школы; профессор Коллеж де Франс (1900 -- 1914).
Член Академии моральных и политических наук (1901), ее президент (с 1914). Член
Французской Академии наук (1914). Первый президент (с 1922) Комиссии Лиги наций по
интеллектуальному сотрудничеству (будущая ЮНЕСКО). Во время Второй Мировой
войны коллаборационистское правительство Виши предложило Бергсону не проходить
обязательную для евреев процедуру регистрации, он ответил отказом. Умер в оккупиро-
ванном гитлеровскими нацистами Париже.
Основные работы Бергсона: «Опыт о непосредственных данных сознания» (1889),
«Материя и память» (1896), «Смех. Очерки о значении комического» (1900), «Введение в
метафизику» (1903), «Творческая эволюция» (1907), «Восприятие изменчивости» (1911),
«Сновидения» (1914), «Духовная энергия» (сборник выступлений, 1919), «Длительность
и одновременность. По поводу теории относительности Эйнштейна» (1922), «Два источ-
ника морали и религии» (1932), «Мысль и движущееся» (сборник выступлений, 1934) и
др. Все труды Бергсона неизменно вносились католической церковью в Индекс
запрещенных книг.
Философский метод. Характеризуя правила философского метода, в роли которого у
него выступала интуиция, Бергсон подчеркивал: проверка на истинность либо ложность
должна относиться к самим проблемам. Ложные проблемы подлежат элиминированию из
сферы размышлений -- соответствие истины и творчества должно достигаться на уровне
«постановки проблем». По Бергсону, «правда в том, что для философии, да и не только
для нее, речь идет, скорее о нахождении проблемы и, следовательно, о ее формулировке,
чем о решении. Ибо спекулятивная проблема разрешается, как только она
соответствующим образом поставлена. Под этим я имею в виду, что тогда ее решение
существует, хотя и может оставаться спрятанным или, так сказать, скрытым:
единственное, что остается сделать, так это открыть его. Но постановка проблемы -- не
просто открытие, это -- изобретение. Открытие должно иметь дело с тем, что уже
существует -- актуально или виртуально; значит, рано или поздно оно определенным
образом должно произойти. Изобретение же наделяет бытием то, чего на самом деле не
существует; оно могло бы никогда не произойти. Уже в математике, а еще более в
метафизике, изобретательское усилие чаще всего состоит в порождении проблемы, в
созидании терминов, в каких она будет ставиться. Итак, постановка и решение проблемы
весьма близки к тому, чтобы уравняться: подлинно великие проблемы выдвигаются
только тогда, когда они разрешимы». Естественно, истина и ложь трудно разводимы в
ходе собственно постановки проблем, поэтому, как позднее отмечал Ж. Делёз, «крупное
достижение Бергсона состоит в попытке изнутри определить, что такое ложь в
выражении ложная проблема».
Согласно Бергсону, «ложные проблемы» бывают двух видов:
1) «несуществующие проблемы», в самих терминах которых содержится путаница между
«большим» и «меньшим»;
2) «плохо поставленные проблемы», термины которых являют собой плохо
проанализированные «композиты» (пакетные понятия, являющие собой качественно
разнородные «смеси»).
В первом случае, например, игнорируется то, что идея беспорядка больше идеи порядка,
ибо в ней присутствует идея порядка плюс ее отрицание, плюс мотив такого отрицания
(когда мы сталкиваемся с порядком, не являющимся тем порядком, какого ожидаем). По
мысли Бергсона, бытие, порядок или существующее истинны сами по себе. При этом в
ложной проблеме присутствует фундаментальная иллюзия, некое «движение истины
вспять», согласно которому предполагается, что бытие, порядок и существующее
предшествуют сами себе или же предшествуют полагающему их творческому акту,
проецируя образ самих себя назад в возможность, в беспорядок и в небытие,
считающиеся изначальными.
Для иллюстрации «несуществующих проблем» Бергсон приводит пример проблемы
небытия, беспорядка и возможного (проблемы знания и бытия): по его мысли,
содержание идеи небытия не меньше, а больше содержания идеи бытия, содержание идеи
беспорядка не меньше, а больше содержания идеи порядка, содержание возможного не
меньше, а больше содержания реального. Мотивирует данный пример Бергсон тем, что в
идее небытия фактически содержится идея бытия плюс логическая операция
обобщенного отрицания плюс особый психологический мотив для такой операции
(когда, в частности, бытие не соответствует нашему ожиданию, и мы постигаем его
только как нехватку, как отсутствие того, что нас интересует). Идея же возможного
больше, нежели идея реального, ибо, по Бергсону, возможное -- это только реальное с
добавлением действия разума, который отбрасывает в прошлое образ реального сразу,
лишь только тот имел место, а также мотив такого действия (когда возникновение
реального во Вселенной мы смешиваем с последовательностью состояний в закрытой
системе).
Кроме ситуаций, в каких «большее» принимается за «меньшее», Бергсон анализирует и
обратные случаи. Так, по его мысли, сомнение относительно действия лишь внешним
образом добавляется к этому действию, в действительности же речь может идти о
половинчатости воли: отрицание не добавляется к тому, что оно отрицает, а лишь
свидетельствует о слабости того, кто отрицает. Согласно Бергсону, «мы чувствуем, что
божественно сотворенные воля и мысль слишком полны в себе, полны в безмерности
собственной реальности, чтобы нести даже намек на идею нехватки порядка или
нехватки бытия. Вообразить возможность абсолютного беспорядка, а еще более, повод
для небытия, было бы для таких воли и мысли все равно, что сказать себе, будто они
могли бы вовсе не существовать, и это было бы слабостью несовместимой с их природой,
которая есть сила... Это -- не что-то большее, а что-то меньшее; это -- дефицит воли».
По мысли Бергсона, «плохо поставленные проблемы» (2) характеризуются тем, что в их
рамках произвольно группируются различные по природе своей вещи. Бергсон не считал,
к примеру, корректным вопрос «сводимо ли счастье к удовольствию?», полагая, что
термин «удовольствие» вполне может соотноситься с крайне разнообразными и
несводимыми друг к другу состояниями, являющими собой лишь нечто подобное на
идею счастья.
Таким образом, Бергсон отвергал в «несуществующих» проблемах навязчивое
стремление человека мыслить в терминах «большего» и «меньшего». Эта «иллюзия»
нашего разума принимается Бергсоном (вслед за Кантом) за не устранимую. По его
мысли, интеллект -- это способность «ставить проблемы». Инстинкт же -- это, скорее,
способность отыскивать решения. Но только интуиция у Бергсона осуществляет выбор
между «истинным» и «ложным» в возникающих проблемах, даже если в итоге интеллект
оказывается вынужден обернуться против самого себя. С точки зрения Бергсона, не
менее важным правилом философского метода выступает также необходимость вновь и
вновь переоткрывать истинные «различия по природе», или «сочленения реального». По
мысли Бергсона, интуиция и призвана разделять элементы, различающиеся по природе
(ибо реальный опыт ничего кроме композитов нам предложить не в состоянии). Так,
если время превращается в представление, пронизанное пространством, то возникает
вопрос, как в подобной ре-презентации разграничить две ее составляющие, различные по
природе, -- два чистых наличия (презентации): протяженности и времени. По Бергсону,
«мы усматриваем лишь различия в степени там, где наличествуют различия по природе».
Так традиционная метафизика, согласно его мнению, видит только различия в степени
между опространствленным временем и вечностью, которую она полагает изначальной
(время в таком контексте есть вырождение или деградация бытия): соответственно, все
существа иерархизируются по шкале интенсивности -- между полюсами «ничто» и
«совершенства».
Осмысливая, в частности, в границах собственного подхода сущность человеческого
восприятия, философ формулирует следующее: «Если живые существа образуют во
вселенной «центры индетерминации» и если степень этой индетерминации измеряется
числом и совершенством их функций, то вполне вероятно, что уже одно наличие этих
живых существ может быть равносильно исключению, или затемнению, тех сторон
предметов, которые к этим функциям не имеют отношения». Иными словами,
восприятие не есть «объект плюс нечто», восприятие -- это «объект минус все, что нас на
самом деле не интересует». С точки зрения Бергсона, мы воспринимаем вещи там, где
они находятся, восприятие сразу помещает нас в материю, восприятие безлично и
совпадает с воспринимаемым объектом. Бергсоновская интуиция таким образом
направлена на постижение условий реального опыта: необходимо «взять опыт в его
истоках или, скорее, выше того решающего поворота, где, отклоняясь в направлении
нашей пользы, он становится чисто человеческим опытом». Согласно Бергсону,
«философии следовало бы совершить усилие, чтобы выйти за пределы человеческих
условий»: ибо «наши условия» и сами являют собой плохо отрефлексированные
композиты, и вынуждают жить в окружении последних.
Как полагал Бергсон, хотя идея однородного пространства предполагает нечто
искусственное, отделяющее человека от реальности, именно в этом смысле материя и
протяженность оказываются реальностями, предзадающими порядок пространства.
Последнее укоренено, по мнению философа, не только в человеческой природе, но и в
природе вещей: материя суть «аспект», посредством которого вещи стремятся
представлять друг в друге и в нас только «различия в степени». Такая ситуация означает
конституирование такого положения вещей, когда «различия по природе» в принципе не
могут быть зафиксированы.
В зрелый период философского творчества (текст «Мысль и движущееся») Бергсон
пришел к выводу, что Абсолют имеет две стороны: «дух», пронизанный метафизикой, и
«материю», познаваемую наукой. Наука, по Бергсону, оказывается одной из двух
компонентов онтологии.
Онтология. В ранней работе «Опыт о непосредственных данных сознания» Бергсон
объясняет различие между сознанием и протяженностью. Физическая наука (например, у
Декарта) есть познание бытия как пространственного протяжения, в котором мы можем
определить отношения частей мира друг к другу – как в геометрическом смысле, так и в
соответствии с фиксированными причинными законами. Материя, которая вполне
реальна, лучше всего описывается физикой. Однако жизнь отлична от материи, и человек
сознает это непосредственно, в самом себе. Согласно Бергсону, «сознание есть
неделимый процесс», его «части взаимно пронизывают друг друга». Сам человек – это
существо, обладающее памятью, и поэтому он не находится во власти действующего в
данный момент сиюминутного импульса. Прошлое не предопределяет настоящее, ибо
человек самопроизвольно меняется в настоящем и потому свободен. Человеческий опыт
Бергсон полагал применимым ко всему живому. Разделяя посылки философского
спиритуализма о том, что человек есть дух, что духовностьX-- единственный подлинно
человеческий вид активности людей, в ходе которой они продуцируют смысл вещей,
Бергсон отстаивал идею безусловного наличия физического тела и материального уни-
версума. По Бергсону, создание позитивной метафизики достижимо на фундаменте
чистой психологии. Духовное нематериально лишь в том понимании, что оноX--
перманентно воспроизводимая творческая энергия, генерирующаяся при этом в реальных
условиях. Полемизируя с эволюционизмом Спенсера, Бергсон подчеркивал, что
материальным вещам приложимо свойство пространственности, временная же
длительностьX-- удел сознания. Вне последнего не может быть ни прошлого, ни будуще-
го, ни скрепляющего их настоящего. (В отличие от Канта, для Бергсона время -- не
априорная форма внутреннего созерцания, но само содержание внутреннего чувства,
созерцания Я; непосредственный факт сознания, постигаемый внутренним опытом.) По
Бергсону, «...в сознании случаются события неразделимые, в пространстве одновремен-
ные события различимы, но без последовательности в том смысле, что одно не существу-
ет после появления другого. Вне нас есть взаиморасположенность без преемственности,
внутри нас есть преемственность без внешней рядоположенности». Именно этим тезисом
Бергсон, в частности, обосновывает собственный взгляд на сознание, оказывающийся
противоположенным установкам детерминизма. Жизнь сознания, согласно Бергсону,
неразложима на дискретные составляющие. Предсказания невозможны в той области, где
явления могут быть тождественны исключительно сами себе. Репертуары нашей актив-
ности обусловливаются только нами самими, какими мы являемся, какими мы осущест-
вились. Свобода людейX– это модус совпадения их поступков с их персональностью, с их
личным началом. Сознание не может трактоваться как вещь в ряду вещей: «Я нерушимо,
когда чувствует себя свободным в непосредственно данном... Доказать собственную сво-
боду, оно не может иначе чем посредством пространственных рефракций... Механистиче-
ский символизм не в состоянии ни подтвердить, ни опровергнуть принцип свободной во-
ли». Анализируя взаимосвязи и взаимопереходы двух видов реальности (духа и материи)
в контексте проблемы рассмотрения мысли как функции мозга, а сознанияX-- в качестве
эпифеномена церебральной деятельности, Бергсон отвергал обе традиционалистские
крайности трактовки данного вопроса. Мозговые функции, по Бергсону, не в состоянии
объяснить значимую совокупность феноменов сознания человека. Память идентична соз-
нанию, но последнее включает в себя мириады того, чего никогда не будет в состоянии
адаптировать и постичь наш мозг. Травмы мозга разрушают не столько сознание, сколько
механизмы его сцепления с реальностью. Тело действует на предметы внешнего мира,
опираясь на прошлый опыт, на «образы объектов» (этот процесс Бергсон обозначал поня-
тием «перцепция»). В любое действие в настоящем времени вплавлено определенное
прошлое.
По убеждению Бергсона, «... мысль, приносящая в мир нечто новое, вынуждена
проявляться через посредство уже готовых идей, которые она встречает и вовлекает в
свое движение; потому и кажется, что она связана с эпохой, в которую жил философ. Но
часто это всего лишь видимость. Философ мог явиться многими веками раньше; он имел
бы дело с иной философией и иной наукой; он поставил бы другие проблемы; он иначе
формулировал бы свои мысли; возможно, ни одна глава из книг, которые он написал, не
была бы той же; и все-таки он сказал бы то же самое». Память, трансформируясь, «схва-
тывает» прошлую жизнь человека в ее тотальности, «перцепция» выступает как процесс
постоянного выбора и отбора, укорененного в его настоящем, сегодняшнем бытии. Так
перцепция очерчивает границы сознанию, одновременно вытесняясь в его резервуары.
Учение о «творческой эволюции». Данное понятие изначально разрабатывалось
Бергсоном в рамках его «философии жизни» для обоснования схемы соотношения
интеллекта и интуиции (инстинкта). Оно впоследствии заложило фундамент центральной
для большинства философов ХХ ст. проблемной парадигмы соотношения философии и
науки как различных стратегий человеческой деятельности и конституирования
миропонимания.
По мысли Бергсона, мысль о длительности порождает идею эволюции, мысль о рассудке
— идею жизни. Противопоставляя собственные рассуждения известной максиме Р.
Декарта («Я мыслю, следовательно, существую»), Бергсон трактует разум как продукт
жизни. Отрицая радикальный механицизм и своеобычную телеологию («финальность»)
предшествующей философской традиции, Бергсон постулирует: «Теория жизни, которая
не сопровождается критикой познания, вынуждена принимать такими, какие они есть,
концепции, предоставляемые рассудком в ее распоряжение: она может лишь свободно
или силой заключать факты в заданные рамки, которые она рассматривает как
окончательные. Таким образом, теория жизни достигает удобного или даже
необходимого для позитивной науки символизма, но отнюдь не прямого видения самого
объекта. С другой стороны, теория познания, которая не включает разум в общую
эволюцию жизни, не научит нас ни тому, как рамки познания образованы, ни тому, как
мы можем их расширить или выйти за их пределы». Бергсон полагал эти две задачи
неразрывно связанными.
Изложение проблемы «эволюции жизни» Бергсон начинает с «примерки» на
эволюционное движение «двух готовых платьев», которыми располагает наше
понимание — «механицизм» и «финальность». По Бергсону, оба они не подходят, но
«одно из двух можно перекроить, перешить, и в этом новом виде оно может подойти
лучше, чем другое». Согласно Бергсону, «длительность — это постоянное развитие
прошлого, которое разъедает будущее и набухает, двигаясь вперед. А раз прошлое
непрерывно увеличивается, оно также и бесконечно сохраняется...». По схеме Бергсона,
«... прошлое сохраняется само по себе, автоматически. В каждый данный момент оно
следует за нами все целиком: все, что мы чувствовали, думали, хотели с самого раннего
детства, находится здесь, спроецировано на настоящее и, соединяясь с ним, давит на
дверь сознания, которое всячески восстает против этого». Человек, с точки зрения
Бергсона, мыслит лишь незначительным фрагментом прошлого, но — напротив —
желает и действует всем «прошлым в целом». Эволюция сознания обусловлена именно
динамизмом прошлого: «существование заключается в изменении, изменение — в
созревании, созревание — в бесконечном созидании самого себя». «Длительность»
Бергсон усматривает и в «неорганизованных» телах. Он пишет: «Вселенная длится. Чем
больше мы будем углубляться в природу времени, тем больше будем понимать, что
длительность обозначает изобретение, создание форм, постоянную разработку
абсолютно нового. Системы в рамках науки длятся лишь потому, что они неразрывно
связаны с остальной вселенной. Они тоже развиваются».
Затем Бергсон рассматривает «организованные» тела, которые, прежде всего,
характеризуются «индивидуальностью». Индивидуальность, по Бергсону, предполагает
бесконечность степеней. Нигде, даже у человека, она не реализуется полностью. Но это
характеристика жизни. Жизнь никогда не является реализованной, она всегда на пути к
реализации. Она стремится организовать закрытые от природы системы, даже если
воспроизводство идет путем уничтожения части индивидуума, чтобы придать ей новую
индивидуальность. Но живое существо характеризуется также и старением: «На всем
протяжении лестницы живых существ сверху донизу, если я перехожу от более
дифференцированных к менее дифференцированным, от многоклеточного организма
человека к одноклеточному организму, я обнаруживаю: в этой же самой клетке -- тот же
процесс старения». Везде, где что-то живет, существует «лента», куда записывается
время. На уровне личности старение вызывает деградацию, потерю (клеток), но
одновременно и аккумуляцию (истории).
Бергсон осмысливает вопрос трансформизма и способов его толкования. Он допускает,
что в определенный момент, в определенных точках пространства родился наглядно
видимый поток: «Этот поток жизни, проходя через тела, которые он организовал,
переходя от поколения к поколению, разделился между особями и рассеялся между
личностями, ничего не потеряв от своей силы, а скорее, набирая интенсивность по мере
движения вперед». Рассматривая радикальный механицизм — биологию и физикохимию
— Бергсон показывает, что в его рамках принято предоставить более выгодное место
«структуре» и полностью недооценивать «время». По этой теории, «время лишено
эффективности, и как только оно перестает что-либо делать, оно ничто». Но в
радикальной финальности биология и философия рассматриваются достаточно спорным
образом. У Лейбница, например, эволюция выполняет заранее намеченную программу.
Для Бергсона этот тип финальности является лишь «механицизмом наоборот». Все уже
дано. Однако в жизни есть и непредвиденное: «Таким образом, механицизм и
финальность здесь являются лишь взглядами извне на наше поведение. Они извлекают из
него интеллектуальность. Но наше поведение проскальзывает между ними и
простирается гораздо дальше». Бергсон ищет критерий оценки, рассматривает различные
трансформистские теории на конкретном примере, анализирует идею «незаметной
вариации» у Дарвина, «резкую вариацию» у Де Фриза, ортогенез Эймера и
«наследственность приобретенного» у неоламаркистов.
Результат рассмотрения у Бергсона следующий: эволюция зиждется на первоначальном
порыве, «жизненном порыве», который реализуется путем разъединения и раздвоения.
Жизнь можно увидеть при помощи многих решений, но ясно, что они являются ответами
на поставленную проблему: живой должен видеть, чтобы мобилизовать свои
способности к действию на действие: «в основе нашего удивления всегда лежит мысль,
что только часть этого порядка могла бы быть реализована, что его полная реализация
является своего рода благодатью». И далее у Бергсона: «Жизнь -- это стремление
воздействовать на сырую материю». Смысл этого воздействия, конечно же, не
предопределен: отсюда «непредвиденное разнообразие форм, которые жизнь, развиваясь
(эволюционируя), сеет на своем пути. Но это воздействие всегда имеет... случайный
характер».
Бергсон отмечает: то, что направления эволюции расходятся, не может быть объяснено
одной адаптацией. По Бергсону, «правда то, что адаптация объясняет извилистость
эволюционного движения, но не общие направления движения, а еще в меньшей степени
само движение». То же относится к идее развития некоего изначально существующего
плана: «План -- это своего рода предел, он закрывает будущее, форму которого
определяет. Перед эволюцией жизни, напротив, двери будущего остаются широко
открытыми». Только жизненный порыв и энергия позволяют понять, почему жизнь
делится на животную и растительную. По своей природе они не различны. «Разница -- в
пропорциях. Но этой пропорциональной разницы достаточно для определения группы,
где она встречается... Одним словом, группа будет определяться не наличием
определенных признаков, а своей тенденцией их усиливать». Например, нервная система
животного и растительный фотосинтез являются двумя различными ответами на одну и
ту же проблему аккумуляции и воспроизводства энергии.
Бергсон стремится определить схему животной жизни. Это, согласно его теории, высший
организм, который состоит из сенсорно-моторной системы, установленной на
устройствах для пищеварения, дыхания, кровообращения, секреции и т.д., роль которых
-- обслуживать ее и передавать потенциальную энергию, чтобы преобразовывать ее в
движение перемещения. Как пишет философ, «когда нервная деятельность вынырнула из
протоплазменной массы, в которую была погружена, она неминуемо должна была
привлечь к себе всевозможные виды деятельности, на которые можно было бы
опереться: те же могли развиваться лишь на других видах деятельности, которые, в свою
очередь, привлекали другие ее виды, и так до бесконечности». Это были устройства для
пищеварения, дыхания, кровообращения, секреции и т.д.
Структура жизни у Бергсона -- это «диалектика между жизнью вообще и конкретными
формами, которые она принимает, между созидательным порывом жизни и инерцией
материальности, в которой она дается в фиксированных формах. Растительное
бесчувствие, инстинкт и разум сожительствуют в эволюции. Они не расставлены по
порядку. Существуют возвраты назад». Со времен Аристотеля философы природы
ошибались в том, что «видели в растительной, инстинктивной и разумной жизни три
последовательных степени одной и той же тенденции, которая развивается, тогда как это
три расходящихся направления деятельности, которая разделяется по мере своего роста».
Инстинкт, мгновенный и надежный, не способен решать новые проблемы, которые разум