Розеншток-Хюсси О. Язык рода человеческого

Подождите немного. Документ загружается.

дать переводчикам время создать разные варианты. Папа Лев XIII выра-

зил это так: «Нужно дать ученым время на заблуждения». С течением

времени и раса мыслителей в конце концов достигнет истины, при этом

речь идет, вероятно, не об отдельном поколении мыслителей, а о целой

расе в последовательной смене поколений.

Уровень развития исследований обрекает каждого ученого на заблуж-

дения, свойственные именно этому «состоянию» науки. Например, каж-

дый исследователь, изучавший рак, в течение пятидесяти лет был обре-

чен официально, т.е. ради карьеры, участвовать в поисках бациллы рака.

Эти поиски оказались тщетными, что было установлено уже в 1923 г.

(35). Однако говорить об этом стали только в 1963 г. Тем не менее, даже

в период с 1923 по 1963 г. врач — оказывающий помощь и лечащий врач,

заявлявший о себе в самих этих исследованиях, — обязан был, скорее,

назначать и применять глупейшее домашнее средство, никак не связан-

ное с гипотезой существования бактерий — возбудителей рака, нежели

отговариваться наличным уровнем исследований. Господа академики

официально отрицали эту обязанность. Врачи по призванию, швен-

нингеры

и Рихард Кох (36), всегда признавали такой долг врача. Ибо у

постели больного говорит не только наилучшее знание — там луч света

падает непосредственно на добрую совесть (37).

Процесс исцеления важнее знания; но и всякое обучение есть исце-

ление; оно никогда не

офаничивается

простой передачей знаний. Как и

врач, учитель, который должен говорить о браке или политике, не может

ждать, когда исследование семьи или государства достигнет своей цели.

Пускай послезавтра исследование будет знать больше. Но обучать необ-

ходимо сейчас. Прусская конституция 1850 г. Указывала государству фа-

ницы

его вмешательства с помощью великолепной фразы: на место ве-

ликолепным предложением: «Наука и обучение свободны». В этом пред-

ложении исследование называется сначала, а обучение — потом. Но че-

ловека, поскольку он должен обучать свою дочь, обязывает другое пред-

ложение: «Обучение необходимо, ибо мудрость не должна предаваться

забвению даже там, где имеет место недостаток исследований». Благода-

ря этому превосходству обучения тот же самый исследователь, который

обязан во всем сомневаться, одновременно другим ухом внимает голосам

мудрецов, и так он оказывается способным корректировать требования

«состояния» исследований при помощи «потока» мудрости. В живом че-

ловеке ведут беседу два голоса — голос Бога и голос науки. Это так по-

тому, что состояние исследований и поток обучения относятся друг к

другу как активное и пассивное начала. Исследователь хочет, может, зна-

ет, мыслит. Обучающий слышит, внимает, должен, обретает возмож-

ность. Но никакое изречение не является истинным, если оно не может

склоняться как в активной, так и в пассивной форме. Вслед за тем же

самым мыслителем, который восклицает: «Я ни во что не верю», «Я во

всем сомневаюсь», его читатель, его возлюбленная, его студент должны

с верой говорить: «Он ни во что не верит, — как это прекрасно! Я ему

верю», «Он во всем сомневается, — как это смело! Я в нем не сомнева-

юсь». Так что во всех нас родовое существо, мужское и женское, актив-

ное и пассивное одновременно, в

фамматических

терминах — «средний

залог», ведет борьбу с только активным специалистом (38). Ибо исследо-

ватель

имеет в виду бесконечность процесса исследования. Но любяще-

го человека держит в своей власти момент страдания. Нас подчиняет себе

ужасное двойное принуждение к относительному, «на глазок», воспри-

ятию: с одной стороны, человечество должно предполагать наличие бес-

конечного времени, а с другой — данный конкретный человек не должен

терять ни единого мгновения. Логос в каждом из нас омывает нас в двух

существующих одновременно и все же противоречащих друг другу рече-

вых

формах—

как понятия (Begriffe) и увлеченность

(Ergriffenheit).

Ус-

мотреть самое далекое призван в нас дух: он понимает. Но ближайшему

мгновению должна служить душа: что-то влечет ее.

В моей работе о характере наций, в «Европейских революциях», я

объяснял патриархальные наклонности немецких систематизаторов, ака-

демиков, профессоров их особой функцией в качестве советников кня-

зей. Там повествуется и о том, как англичане высвободились из-под это-

го преобладающего влияния специалистов и тайных советников, уста-

новленного в 1517 г., ради духовного настоящего. Британцы сделали это

в период с 1641 по 1688 г. Наука мыслит об уже бывшем и о еще пред-

стоящем. Но в духовном настоящем два потока духа, исходящих из пре-

жних учений и из грядущего исследования, сталкиваются в сердце чело-

века. Словосочетание «духовное настоящее» в стране Реформации до

сегодня

еще не воспринято во всей его диалектике. Когда я спрашиваю

кого-нибудь из немецких студентов о смысле духовного настоящего, он

только пожимает плечами. Оно его не интересует, ибо он считает его

простой точкой во времени. Но истина духовного настоящего — это акт

любви между рассудком и разумом, это заключение брачного союза меж-

ду духом и душой.

Поэтому, поскольку в 1918 г. наш дух оказался во власти отрицания

наших целей, а наша душа — нашего поражения, мое сочинение о ката-

строфе 1918 г. называлось «Брачный союз войны и революции». Ибо в

нем предпринималось попытка обнаружить единственно возможное тог-

да духовное настоящее в двойной боли ниспровержения наших целей и

нашего поражения. Но мужское начало от Эриха и до Матильды Люден-

дорф (39) с их требованием «продолжения войны» и женское начало с его

«никогда не допустим новой войны» не смогли, в их душевной слабос-

ти, заключить такой союз. Поэтому потребность в Гитлере стала ужас-

ным знамением эпохи, не имеющей духовного настоящего. И гордые

духом, и душевно израненные люди отделывались ссылками на простую

потребность. Так повторилась мировая война. Об этом говорили так,

будто она «началась» и будто это «общее дело». Благодаря повторяемос-

ти жизни, столь утешительной для нытиков, мы на самом деле чуть было

не лишились какого-либо духовного настоящего. В школе и на учебном

плацу все повторимо — от письменного экзамена до отрабатывания ру-

жейных приемов. С 1933 до 1945 г. мы совершенствовали прежние навы-

ки и проводили «учебные сборы». То скромное духовное настоящее, ко-

торое могло бы обратить взоры на открытие Америки Колумбом и на

эмансипацию России Лениным, считалось излишним. 8 декабря 1941 г.

Гитлер объявил войну Америке и собирался завоевать Россию до Урала.

Он жил как раз в малой Европе, увиденной под тем же углом зрения, что

и в составленном в 1555 г. атласе Меркатора. Его мозг уроженца

Браунау

на Инне соответствовал эпохе империи Карла

Уд

о возникновения Прус-

сии и Австро-Венгрии.

Rejeton

(40) без какого-либо духовного настояще-

го, недоступный для мира, возникшего в течение последних четырех сто-

летий, он предлагал себя в качестве Христофора (41) тем, кто боялся уто-

нуть в потоке национального бедствия. Так что тогда в Германии не мог-

ло

быть

духовно

го настоящего. Тех, кто, как, например, участники

Край-

зауского

кружка (42), показывал возможность духовного настоящего,

казнили. Дух

идушадолжны

были оставаться недоступными. Самоубий-

ство — симптом такой недоступности. Поэтому христианская эпоха че-

ловечества не признает самоубийства. Ибо после Пасхи род человечес-

кий все больше выходит из недоступного мира, утрачивая свою недо-

ступность и шаг за шагом обретая духовное настоящее. Самая плохая

черта характера специалиста и профессионала, недоступность, воплоти-

лась в этом из

Браунаудля

того, чтобы подвергнуть отрицанию духовное

настоящее, совесть в противоположность знанию, душевный

опыт

нояб-

ря 1918 г. в противоположность умозрительным понятийным конструк-

циям, экономику всего земного шара в противоположность экономике

отдельной нации или хозяйству мелкого поместья.

Любая раса мыслителей — физики, психологи, историки, юристы —

без духовного настоящего

испытывает

влечение к самоубийству. Но язык

не достигает своей цели, если он не возвещает духовное настоящее.

Ке-

ригма (43), возвещение, смысл языка как раз и состоит в сотворении ду-

ховного настоящего.

это, в свою очередь, является всего лишь другим

способом выражения примирения. Там, где мы не заключаем мир, раз-

ражается война. В моей работе

«Conversableness»

(44) было представлено

английское произведение 1675 г, в котором прославляется еще и ныне

непереводимое выражение «God's

conversableness»

(45). Слово было со-

здано капелланом Оливера Кромвеля в пику системам немецкого акаде-

мизма и немецких

княжеств.

Ибо тип заумного и ограниченного специ-

алиста-профессионала, этот «ratio» систематического образования, над-

лежало победить с помощью идеи

открытости

Бога общению. Советы,

даваемые князьям, должны были оставаться доступными здравому чело-

веческому рассудку. Джон Хоу (Howe) для преодоления господства без-

духовных специалистов смело разделил «reason», дух, на два потока. Он

писал: «Всеобъемлющая форма «reason» оказывается двойственной: он

выступает как открытость Бога общению и как исчисляемость его раци-

онального мира». Мы, как философ, так и физик, должны слушать Бога

и понимать мир одновременно и нераздельно, и все же раздельно по об-

разудействий («Иммануил, ты все еще не сделал

этого!»,

«Удельный вес

^равен

!»)•

До

тех пор. пока их воспринимают

одновременно,

мысли-

тел!гне

могут

закоснеть

в качестве расы. Ибо тогда их мышление не вы-

рождается в одержимость. Мыслители остаются пластичными, и всякий

раз зов их совести может вырвать их из-под власти знания и сотворить

заново. Тогда разделение

сыновства,

воплощенного во всех нас, на расы

мыслителей или расы их жертв, становится невозможным. То, что еще

должно быть сотворено сегодня, сохраняет превосходство над тем, что

уже всегда было таким, какое оно есть. Если у мыслителей пропадает это

духовное настоящее, это приводит к чудовищным последствиям. Ибо

тогда важным оказывается не духовное настоящее, а историзм. Так,

воз-

действие концентрационного лагеря в 1936 г., несмотря ни на что, пред-

ставлялось биологам, изучающим проблемы наследственности, медикам,

психологам, — тем, кто составлял по поводу такого воздействия квали-

фицированное заключение, — чем-то обусловленным «наследственной

предрасположенностью». В моей работе «Прикладное

душеведение»

(46)

читатель может достоверно узнать о том, что происходит, когда из «пси-

хологии» делают «душеведение». Тогда жертвы живодеров не должны

требовать возмещения. Причиненный им ущерб «обусловлен наслед-

ственной предрасположенностью», а не вызван действиями преступни-

ков. «Не убийца, а убитый виноват», — вот что является образцом для

экспертных оценок, которые немецкие врачи делали относительно жертв

СС. И как могло бы случиться иначе там, где «ratio» мыслителей, опира-

ясь на принципы естествознания, рассматривает людей как некий

объект — вместо того чтобы слушать их в качестве своих ближних? Рука

и ухо даны нам не для одного и того

же.

Механически лечащий врач и

разумный врач — не одно и то же, поскольку человеческое начало руко-

водит рукой, а божественное — слухом. Поэтому Бог в каждое мгновение

должен вочеловечиваться. И у Джона Хоу это называется «God's

conversable

ness».

Если Бог не становится человеком, то специалисты

больше не верят, что мы, люди, суть события. Тогда мы тотчас начина-

ем считать наших ближних объектами, предметами нашего разума. Вре-

мя превращается в четвертое измерение физического пространства, а

вещи предстают в качестве причинно обусловленных. Но как будет об-

стоять дело, если этот самый эксперт захочет получить назначение на

должность? Тогда он будет барахтаться, как рыба, в сетях будущего, ко-

торое многообещающе манит его. Тот самый эксперт, который отказы-

вает жертве в возмещении причиненного ей ущерба, объясняя его «на-

следственной предрасположенностью», станет торжественно обещать в

случае, если его назначат, оправдать связанные с ним ожидания и даже

сделать больше того, что от него ждут. Иными словами, там, где эксперт

живет, он под воздействием обращенного к нему призыва превращает-

ся в тварное существо, пребывающее в духовном настоящем. Как и вся-

кая тварь Божья, любая вещь является постоянно происходящим собы-

тием, произнесенным Богом словом, и, таким образом, может быть по-

стоянно сотворена заново, настроена на другой тон, — вопреки «наслед-

ственной

предрасположенности».

И эксперт притязает на то, что сам он,

безусловно, обладает этой спосвбностью! Итак, почему же жертва заклю-

чения не является также и событием, а не вещью, «обусловленной на-

следственной предрасположенностью»? Словосочетание «обусловленный

наследственной предрасположенностью» — это чистое надувательство,

поскольку в нем «вещь» появляется

дважды,

в «предрасположенности» и

в «обусловленности». Ведь «раса» — это именно возникшая из удвоения

ошибка мышления, совершаемая рационалистами, которые хотят остать-

ся безымянными и которые превращают в вещь то, что они привносят в

мир из своего рассудка.

Страдающий человек, сострадать которому не хотят манипулирую-

щие им специалисты, превращается в предмет. Но настоящее остается

несотворенным. Носители знания ставят преграду вмешательству Бога

в их собственное знание и в жизнь тех, кто испытывает на себе воздей-

ствие этого знания. Тогда этот ученый мир отдается дьяволу.

Этот

мир

отрицает основное положение христианского вероучения, согласно ко-

торому Бог постоянно снова должен становиться человеком и одухот-

ворять человека, ибо только он — Дух, а мы — только души. Но ученый

мир гордится своим собственным духом без души. Так он становится

расой специалистов, сам становится «миром». И в качестве простого

мира он отрицает значение того великолепного дуэта, обозначенного

словом, которое до сих пор не переведено на немецкий язык и благо-

даря которому английское дворянство — «джентри» —

XVII в. избави-

лось от высокомерных тайных советников и прошедших полный курс

наук академических ученых: «The comprehensive form of reason is its

conversableness

with God and with His rational universe».

Когда я в 1930 г., будучи заведующим архивом прикладного правове-

дения, спросил у английских юристов о тех принципах, которые опреде-

ляют вынесение решений в экономических спорах, они ответили мне,

что каждый случай отличается от всех остальных, и потому решения по

каждому делу выносятся применительно именно к данному случаю. И

когда я сам на пути в Оксфорд, где я должен был преподавать, нашел в

Лондоне врача, чтобы он избавил меня от сильных болей, он обследовал

меня, осведомился о роде моих занятий и сказал: «У Вас есть боли. Но,

чтобы избавить Вас от них, я должен лечить Вас долгое время. Однако в

наши дни ни офицеры, ни профессора не должны проходить курс лече-

ния дольше 14 дней, поскольку они должны жить самоотверженно.

Пусть уж у Вас будут боли, и отправляйтесть в Оксфорд». Это был вели-

кий врач, и его знания были обширны, а его вера была сильна.

2. Целительная

трилемма

Проведенное выше исследование того, как в современной науке дело

дошло до возникновения расы мыслителей, не является единственным в

своем роде. Эрих

Хеллер

(Heller) недавно описал превращение фаустов-

ского человека в «расу учеников волшебника» (47). Но мне теперь над-

лежит отдать на суд нашей новой точки зрения мою собственную мане-

ру выражаться. Ибо в конце предыдущей части в предложении о британ-

ском враче я только что совершил тот самый грех, который ставлю в уп-

рек специалистам. Теперь я должен сделать самого себя объектом свое-

го приговора. Ведь я закончил первую часть типично идеалистической

фразой: «Его знания были обширны, а его вера была сильна».

То, как там сформулировано предложение, принадлежит к открыто-

му мной ошибочному миру мысли последних 800 лет. Ибо душа и дух,

называние и речь смешаны и превращены в невообразимую кашу. Я мог

бы написать это предложение сразу после сдачи экзамена на аттестат

зрелости, вынув его, так сказать, из моего школьного ранца, т.е. до того,

как мы заново воздвигли три этажа: «имена — слова — числа». Имена

стоят в зените. Слова находятся у меня перед глазами. Числа у меня под

рукой. Напротив, в предложении «Его знания были обширны, а его вера

была сильна» есть что-то усыпляющее, как и во всех безразличных и кан-

целярских выражениях. Такая двойственность возникает из самоопьяне-

ния собственной двучленной логикой или «ratio». Ибо там, где рассудок,

«ratio», не подчиняется основанному на имени насилию, божественной

власти, и не говорит честно от имени этой власти с другими людьми, так-

же повинующимися той же власти и придерживающимися той же веры,

т.е. там, где рассудок мыслит не именами, но только словами, его слова

низводятся до уровня простых понятий, которые сами высокомерно оп-

ределяют свое «ratio», а сам он низводится до уровня числа. Тогда у этих

идиотов можно прочитать:

«Хя

произвольно называю то-то и то-то» или

«Под Y я далее подразумеваю пупок Будды». Тогда эти люди кончают ге-

гелевскими дефинициями вроде знаменитого «частичного отрицания

относительного

бытия-вокруг-себя

каузальности абсолютного

бытия-в-

себе-и-для-себя»

применительно к «разорванной сорочке Матери Божи-

ей».

Там, где мы дерзко даем дефиницию своих собственных слов, они

лишаются своей ценности, связанной с группой

го

верящих

люд

ей, утра-

чивают свое место между именами над нашими головами и числами у

наших ног и превращаются в простое орудие моего ремесла. Понятия

уходят из языка. Подлинная речь случается именно

непроизвольно,

тот, кто непроизвольно пишет или говорит, испытывает побуждение пре-

доставить слово чему-то необходимому. Истина непроизвольна. Напро-

тив, формулирование дефиниции — это свободное действие либо лично-

го произвола, либо признанного законодательного авторитета. Напри-

мер, один из моих студентов написал непревзойденную фразу: «То, что

я произвольно назову Богом...» Хотя я высоко ценю правовые понятия

законодателя, мне безразличны дефиниции политэкономов, социологов,

этиков и психологов. Все они, как сказал фон

Готтль

(Gottl),

поклоня-

ются своим собственным понятиям, как идолам. Эти ложные законода-

тели могут давать дефиниции, сколько им угодно. У них нет авторитета

законодателей — и, возможно, именно их ложным авторитетом я был

одурачен, когда писал: «Его знания были обширны, а его вера была силь-

на». Тем самым я воспользовался именно известной логической схемой

соотношения веры и знания. Но тот, кто понял работу «Раса мыслите-

лей», больше не будет доверять такой альтернативе. Ибо в этой дилем-

ме — «его знания были обширны, а его вера была сильна» — не вызыва-

ется та сила, именем которой происходит расщепление на знание и веру.

Может быть, знание здесь связывается с осведомленностью в медицине,

с любовью к ближнему, с равнодушием, с церковным Символом Веры,

или же со здравым смыслом, с мировым духом, с человеческой душой

или профессией врача? Таким образом, удобная, столь желанная неяс-

ность мягко обволакивает мое предложение: «Его знания были обшир-

ны, а его вера была сильна». Увертливые фразы типа «философской

веры» здесь бесполезны. Первая половина предложения говорит слиш-

ком много, вторая — слишком мало для того, чтобы возвыситься над не

имеющей никакого значения пошлостью. Сначала следует указать, что

слова «его знания были обширны» кажутся охватывающими все знания

того, кто находится напротив меня, и, таким образом, также его муд-

рость, его жизненный опыт, — короче, многое из того, что другие под-

вели бы под понятие веры врача. Предложение было бы ясным, если бы

я написал, например: «Его познания в медицине были обширны». Ему

были известны все сведения из области терапии. Если бы я говорил о

нем так, то воздал бы должное его знаниям. У врача его знания

принад-

лежат его личности в качестве специалиста. Тогда остров знаний меди-

ка омывался бы водами океана действительности; таким образом, по-

средством простого дополнения «он всесторонне знал медицину» изме-

няются сами контуры его знаний. Ибо медицинские знания всегда явля-

ются лишь частью того, чем человек облечен. Ограничение «его позна-

ния в медицине были обширны» сдержанно, но вместе с тем решитель-

но отводит знанию в определении моего знакомого врача весьма скром-

ную роль. У него есть еще много других качеств. Но и выражение «его

вера была сильна» должно быть разъяснено, однако не для того, чтобы,

как в случае со знанием, сузить его с помощью дополнения «его позна-

ния в медицине были обширны». Нет, недостающее дополнение к выс-

казыванию «его вера была сильна» должно было бы обладать, так сказать,

противоположным свойством, оно должно было бы поднимать его веру

с уровня простого оборота речи до уровня действующей жизненной

силы. Я призываю читателя проявить немного терпения для того, чтобы

признать основательную изношенность словечка «веровать». Я утверж-

даю, что ни я сам, ни все мои современники или читатели, — включая

всех служителей кладбища, — говоря: «Его вера была сильна», не пере-

дает четкого смысла этого предложения. До того, как читатели и писате-

ли сообща не признают этого, они не извлекут никакой пользы из рабо-

ты «Раса мыслителей». Поэтому мне нельзя было с таким умилением

писать: «Его вера была сильна» по той простой причине, что это предло-

жение могло бы встретиться в поэтическом альбоме девочки-подростка.

Ибо там все должно только хорошо звучать, даже если написанное не

заключает в себе никакого содержания.

Ни церкви, ни прихожане сегодня не могут сказать, что такое вера,

если рассматривать это простое слово само по себе.

Сперва следует это доказать. Для этого я хочу сначала обратиться к

области языка, которая лежит точно на полпути между литургией и по-

вседневным языком, — к области права. Язык права всегда является за-

имствованным: он переходит из языка богослужения в светский язык. С

другой стороны, язык права все еще на одну ступень возвышеннее, тор-

жественнее,

формализованнее

повседневного языка болтовни и простого

разговора. Итак, что же язык права говорит о вере? Он объясняет нам,

почему вот уже, по крайней мере, в течение столетия от слова «вера»,

взятого само по себе, нет больше никакого толка. Уже сто лет назад, в

1863 г., появилось исследование по истории права Эрнста Циммермана

(Zimmermann),

высокопоставленного судьи, под названием «Присяга на

основе веры». Когда я обнаружил эту книгу, я подумал, что в ней речь

идет об историческом исследовании присяги на гостии или на Библии,

или же о клятве Символом Веры. Но когда я прочел книгу, то у меня от-

крылись глаза на слабость «веры» уже в 1863 г. Дело в том, что «присяга

на основе веры» — это присяга, которую приносят, когда не знают чего-

то достоверно! Присяга на основе веры — присяга второго сорта: «Хотя

я этого и не знаю, я все же в это верю...»

Ныне теологи и психологи себе во вред совершенно отказались от

этой юридической стороны словечка «вера». Повседневное словоупот-

ребление и теология повсюду пропитаны языком права — так же, как

слова «суд», «приговор», «вердикт», «расследование», «жалоба», «иск»,

«вина» используются без каких-либо оговорок. Вся философия со вре-

мен Канта утратила глубину содержания, поскольку она была всего

лишь скрытой теологией, хотя она и пользовалась языком права и пра-

вового общества. Присяга на основе веры, которую человек должен

принести перед судом, хотя он и не знает чего-то, подвергает нас дей-

ствию напора жизни: даже смиренное «я верю» или «я не верю» долж-

ны повлиять на суд. Тот, кто учитывает это, не впадает в ошибку недо-

оценки риска, связанного с предложением «его вера была сильна».

Это

— не индивидуальный оборот речи и не сакральная формула. Моя вера

перед судом рассматривается как выражение причастности к обществу,

некий социальный залог, который держит меня, держит так сильно, что

меня обязывают принести присягу. Тем самым вера оказывается столь

же далекой от моего личного мнения, как и от области моих должнос-

тных обязанностей и полномочий. Но, несмотря на это, ей принадле-

жит право участия в принятии решения — право, которое должно оста-

ваться непонятным картезианцам и томистам, поскольку они знают

только мыслителя и содержание мышления, но ничего не понимают в

причастности к языку многих духовных элементов. Юридический мир

присяги на основе веры должен помочь нам всерьез принять кризис

слова «вера». Мы пришли к забавному противоречивому выводу, что

«вера» ныне обозначает второстепенное по своей значимости мнение в

противоположность знанию, но даже в этом приниженном положении,

в этой своей второстепенности оно призвано вносить нечто важное в

духовную жизнь. Изъявление веры обладает властью. Но власть этой

«fides», этой веры, весьма невелика.

Между тем, Церковь считает, что ее слово «fides» противостоит зна-

нию как

равноправное.

Но она никогда не упоминает, где и как челове-

ческое общество проявляет свою причастность к знанию либо вере или

полагается на них. Поэтому в наше время то, что сообщил мне лондон-

ский врач, а именно вера, должно быть заново определено без примеши-

вания сюда клерикальных, теологических, философских формул. Ради

этого я категорически отказываюсь от негодной пары понятий «вера и

знание». Это — лежалый товар, оставшийся от прошлой эпохи, а имен-

но — от тысячелетия диалектических, антитетических, логических аль-

тернатив.

Также,

как ничего не значащими стали «вера и знание», пус-

тыми сделались «тело и душа», «субъект и объект», «человек и мир»,

«вождь и масса», «дух и тело».

Названные выше и бесчисленные другие противопоставления при-

надлежат языку образования, но этот язык образования является скорее

письмом, чем речью. Книги и школьные учебники, в которых бродят

призраки «знания и веры», — это плотные фильтры, не пропускающие,

отсеивающие, оставляющие как ненужный осадок многие черты устной

речи. Превозносимое «логическое мышление» является отличительной

чертой книжной письменной речи. В тексте книги отображаются отнюдь

не все черты живой речи. И на примере выявившейся несостоятельнос-

ти пар «вера и знание», «человек и народ», «слово и мысль» и т.д. и т.п.

можно понять, что расы мыслителей происходят из письменной речи, и

потому они мыслят в редуцированных или обедненных формах логичес-

ких антитез. Со своей стороны я хочу предварительно так определить

пропасть между письменной речью и книжным образованием, с одной

стороны, и настоящей устной речью — с другой: в языке образования

недостает тривиального. Так что образованным людям, коль скоро их

упрекают только в отказе от тривиального, для исправления положения

дел едва ли понадобятся большие усилия. Ведь их мыслительные процес-

сы, похоже, все же признают наиболее важными. И они хотят считать

свои мысли важными. Я же, со своей стороны, охотно довольствуюсь

ролью человека, тяготеющего к тривиальному, и приемлю ее для себя

самого и всех тех, кто еще отдает предпочтение устной речи.

Трилемма

гласит: «Только тривиальное, только тройственное знание

может вывести нас с кладбищ, где покоятся умершие формы образова-

ния и понятий Аквината и Декарта, Платона и Гегеля, Аристотеля и

Канта». Без доступа тривиального расы мыслителей могут в наши дни

превратиться в угрозу миру. Специалист, для того чтобы уравновесить

свое лишенное совести знание совестью неспециалиста, не обладающей

знанием, должен считаться с этим неспециалистом.

Я хотел бы сопоставить эту бесплодность ученого жаргона с опытом

последних шестидесяти лет, который связан с мировыми революциями

и мировыми войнами. Ибо игра расы мыслителей со всеми объектами

под Солнцем — с человеком, народом, водой, воздухом, огнем — в ми-

ровую эпоху водородной бомбы становится безумием. Можно поставить

на место души мышление этого мальчика, этого вечного старшеклассни-

ка Декарта (48). Самолеты и электронный мозг, атомные и водородные

бомбы возникают из недр таких рационально обедненных, лишенных

души профессиональных групп. Но эти профессиональные группы фи-

зиков, математиков, бухгалтеров, статистиков не должны господствовать.

Они — знатоки с уровнем развития мальчишки. И точно

также

как вой-

на — слишком серьезное дело для того, чтобы доверять ее ведение гене-

ралам, живая Земля — слишком дорогое и любимое творение для того,

чтобы отдавать ее в руки

пронырливых

дельцов от техники.

Мой английский врач, когда он провозгласил меня созданием, кото-

рому выпала честь уметь переносить свои боли, отказался от своей тех-

ники. Об этой тривиальности не упоминается ни в одном учебнике ка-

кой-либо специальности. И все-таки она указует на

трилемму,

важней-

шую для всякого специалиста. А именно, он всегда может выполнить

больше того, чем ему дозволено. Практиковать можно лишь тому специ-

алисту, который в состоянии отказаться от того, что он умеет! Ибо диа-

лектическая логика его профессиональных знаний требует дополняюще-

го ее диалекта, на котором говорит тривиальная совесть. Дилемма спе-

циалиста сформулирована диалектом его науки. Но

трилемма

врача, учи-

теля, военачальника, политика возникает только из столкновения двух

диалектов. Диалект знатока — это профессиональный язык. На диалек-

те не знающего запретов стремления к действию говорит в нас не про-

шедший экзамена на аттестат зрелости бедняга, которого считают триви-

альным.

Этот

бедняга никогда не полагался на голые антитезы типа «вера

и знание». Он никогда не имел права войти в мертвое пространство чи-

стых понятий именно потому, что он остался существом, пребывающим

во времени, преходящим неспециалистом, живущим единожды именно

сейчас. Поэтому ему нет никакой пользы от дальнейшего,

многообеща-

ющего прогресса знания, уходящего в вечность: дело должно быть сде-

лано сегодня, а не когда-нибудь. Я хочу прийти на помощь этому триви-

альному неспециалисту, предложив слово

«трилемма».

Что, если «три

пути» открываются всегда там, где момент времени играет решающую

роль? Может быть, мы в состоянии логически отполировать пары «вера

и знание», «церковь и государство», «труд и досуг», «гений и масса»,

«вождь и народ». Но эта логика дает сбой, как только мы скромно спра-

шиваем: «Когда я должен

верить?»,

«Когда я должен

знать?»,

«Когда мне

следует обратиться к

специалисту?»,

«Когда я, как часть народа, свобо-

ден?»,

«Когда я завишу от

вождя?»,

«Когда чистая логика наталкивается

на мое лишенное чистоты

существование?».

Тривиальное — это прехо-

дящее, мимолетное мгновение, когда я должен чихнуть, единственное

мгновение, которое принадлежит мне, хотя именно в это мгновение я

чихаю. Горе тебе, если ты считаешь его тривиальным и продолжаешь

размышлять,

пока

твое единственное мгновение не пройдет. Того, что ты

упустил в определенную минуту, не вернет никакая вечность. Слово

«трилемма», являющееся, впрочем, весьма старым термином логики,

вводится здесь для того, чтобы придать тривиальному некоторую гор-

дость или чувство собственного достоинства, и для того, чтобы ввести его

в круг профессиональных языков в качестве понятия, способного при-

нять вызов. Ради логического завершения, пусть тривиальное именует-

ся здесь

трилеммой.

Таким образом, теперь я обращаюсь к тривиальной

трилемме.

Фи-

зика и математика, высушивающие нас, превращающие нас в свой

объект и бросающиеся на собственный меч своего «ratio», возникли из

квадривиума свободных искусств,

«artes

liberates». Тривиум, образовы-

вавший вместе с

квадривиумом

семь свободных искусств, включает в

себя «только» грамматику, логику и риторику. Что если изменить сегод-

ня отношение между ними? Что если

квадривиум

сегодня стал таким

же банальным, как холодильник? Тогда, может статься, грамматика

должна будет обучить нас умению находить живую воду с помощью

волшебного жезла.

В области чисел дело обходится без диалектов. Там имеется лишь ди-

лемма: «Что

ложно?»,

«Что правильно?» Числовой разум побуждает всех

своих почитателей следовать тому же самому образцу.

Но там, где мы обмениваемся словами, никто не может вложить свои

слова в уста другого. Если два математика должны писать на доске одно

и то же, то ребенок никогда не может говорить

также,

как старик, а па-

циент — так же, как врач. Горе учителю, ученики которого составляют

свои сочинения так, что их мог бы написать и сам учитель. В таком слу-

чае это были бы его сочинения, а ученики как бы еще не написали сво-

их собственных сочинений. Слова, в отличие от чисел, принадлежат

лишь тому, кто

на

том

же

языке,

каким наряду с ним пользуются милли-

оны, говорит все же иначе, чем все остальные, поскольку он имеет не-

кое собственное имя. Каждый из нас должен произносить истину на од-

ном и том же языке, но отнюдь не теми же самыми словами. Ведь у каж-

дого, кто имеет честь говорить, его слова именно телесно принадлежат

ему, воплощают его самого. Слова — так же, как и собственное имя —

принадлежат ему, и этой укорененности в телесном существовании че-