Розеншток-Хюсси О. Язык рода человеческого

Подождите немного. Документ загружается.

ного именования вещей посредством способности мыслить, присущей

«ratio», за семьсот лет возникла способность именования вещей как наи-

высшее выражение их

самостности

(И). Эти вещи столь отчетливо де-

монстрируют своеобразие, что мы признаем их воплощением «расы», т.е.

наиболее разумной формой выражения родовых признаков. В начале

Адам дал имена вещам. В старшем возрасте мира мы считываем с вещей

их

«rationes»!

Раса — это конечный продукт завоевания мира в течение тысячи лет

от странствий северных людей, норманнов, до астронавтики. Это поко-

рение мира принципиально отвергало значение речи, поскольку его це-

лью было проникновение по ту сторону природы вещей. Поэтому чисто

активный «ratio», рассудок, мыслящий надпредметно и отделенный от

«логоса», был взят за исходную точку. Исследовалась природа, которая

считалась не способной слушать и слышать. Эта грандиозная секуляри-

зация процесса

открытия

мира уничтожила все имена. Подлинное иссле-

дование природы в процессе анализа стирает все более старые наимено-

вания, и то, что, согласно Пиндару, было наилучшим, т.е. вода превра-

щается в

«Н

2О

коварство объекта заключалось или заключается в

том, что по отношению к своим несловоохотливым субъектам-исследо-

вателям он занял место придуманного ими безмолвного «ratio», противо-

поставив этому последнему — самого себя как

«расу»,

как свой собствен-

ный изначальный «государственный интерес». «Раса» означает:

«Sint

sunt

aut

non

sint»

(12). Ты должен принимать меня таким, какой я есмь.

Я никогда не изменяюсь. То, что природа упорно настаивает на своем

смысле, мы знали всегда. «Прогоняй природу вилами — она все равно

возвратится». Но в слове «раса», полученном путем превращения «ratio»

в объект, к мыслителю, тем мыслителям, которые воображают, будто они

стоят выше природы, — поскольку благодаря нашей речи мы отслежива-

ем преобразование вещей, — из глубины взывает эта самая природа. Так

же, как Старый Фриц называл человечество

«cette

maudite

rasse»

(13),

мыслители теперь сами стали расой, природным типом. Предположение

Фомы Аквинского, будто речь — естественный процесс, выполняющий

функцию орудия, отомстило за себя. Немецкая математика, арийская

религия, германская раса — вот следствия учения о «природе логоса», о

«природе

языка».

«Ratio», как латинский перевод «логоса», стало сегод-

ня «расой», т.е. частью чисто природного облачения вещи под названи-

ем «человек». В Германии все студенты должны слушать лекции на «ве-

теринарную» тему: «Что есть человек?» Каков же тот человеческий тип,

который ставит такие расовые вопросы? Кто вправе спросить: «Что есть

человек?» (14)

Естествоиспытатель,

для которого призванный облагоро-

дить нас дух стал чисто объективным свойством вещи под названием «че-

ловек»? «Логос — ratio — раса», «от евангелиста Иоанна к Фоме

Аквин-

скому

и затем к Гитлеру — таковы две параллельные друг другу триады.

Как только очевидная загадка языка заменяется гностическими субстан-

циями, результатом оказывается хаос. Однако мы все же воистину гово-

рим, в силу чего все люди вместе поют и устанавливают мир друг с дру-

гом для того, чтобы между нами, людьми, разделенными во плоти, мог-

ло возникнуть единодушие, и чтобы этот определяющий нашу суть воп-

рос: «Кто этот человек?» одержал верх над формально внешним вопро-

сом: «Что

есть

человек?»,

пригодным, скорее, для того, чтобы описать

породу собак. Тот, кто судит о наших расах как о породах собак, не учи-

тывая способности языка к преобразованию, опускает нас значительно

ниже животных какого бы то ни было рода и вида, поскольку животные

защищены от этого тем, что не могут говорить. Если это безумие, то оно

не лишено метода.

Чтобы в эпоху «расы» спасти святого Фому, остроумный и верующий

католик Йозеф

Бернхарт

(Bernhart)

в 1934 г. нашел заслуживающий вни-

мания способ. В тогдашнем издании сочинения Аквината (15) он пере-

вел слово «ratio» как «суждение», a

«rationes»

— как «обсуждение». Таким

способом Бернхарт хотел восстановить смысл «ratio» в качестве процес-

са речи и, тем самым, устранить заблуждение, ведущее от «логоса» к

«ratio», а от него — к «расе». Бернхарт пишет, что «ratio» переводится как

разум, поскольку у него нет другого значения (I, S. XXXII). «Ratio» ока-

зывается (и довольно часто) «суждением» — словом среднего рода, сопо-

ставимым с обозначением разговора, если имеется в виду соотнесение

вещи с

отвечающимразумом.

Бернхарт ссылается на переводчика, писав-

шего на средне верхненемецком языке, который следующим образом ин-

терпретировал предложение «Quidquid pertinet

adrationem

boni,

conveniens

est

deo»:

«Все, что относится к благим суждениям, угодно Богу».

Разумеется, попытка

Бернхарта

была предпринята задним числом.

Традиция «Аристотель — Фома — Фихте — Х.С. Чемберлен» (16) дошла

до своего завершения и закончилась бездной. Новое издание сочинений

Фомы и мудрые замечания на полях ничего в этом не изменят. Нашей

доброй воле больше не под силу помочь слову «ratio», точно так же как

и томизму в целом. У всех философских систем есть свое, именно им от-

веденное время. Плодом заблуждения являются попытки придать той

или иной философии характер вечной. Философия — это выражение

духа времени. Фома боролся за истину так, что это внушает

уважение,

но

в то время как его молитвы суточного круга

богослужения,

совершаемого

во время праздника Тела Господня, имеют непреходящее значение, про-

зе Фомы воздает должное лишь тот, кто оставит ее в его времени. Изре-

чение Фомы: «Natura

nihil

est

aliud

quam

ratio cuisdam artis, scilicet divinae

indita rebus qua ipsae res moveanturad

fmem

determinatum»

(17) изображает

«natura»

и «ratio» в безнадежной борьбе, поскольку, в соответствии с ним,

природа есть не что иное, как «суждение» божественного искусства, ко-

торое присуще вещам таким образом, что они достигают предначертан-

ных им целей. И без слов «natura» и «ratio» мы были бы такими же ум-

ными или такими же глупыми. Впредь мы должны будем обходиться без

этих слов. Вещи — это отнюдь не «природа», а тварное сущее, создания,

призванные к жизни. Их имена, даже если сами они изменяются, оста-

ются элементом их причастности, как творений, к

шестидневу

Бога. Они

суть то, как они называются, и их имена указывают на то, чем они ста-

новятся.

Со смертью и воскресением слов и имен дело обстоит так же серьез-

но, как и с физической смертью человека. Расу истинных мыслителей

образуют лишь те, кто мыслит живо и свежо и кто исключает умершие

слова. Философские системы следует погребать вовремя. Иезуиты знают,

что томизм мертв. Они лишь надеются, что мы, другие люди, погребем

его за них. Это нехорошо. Но даже в минуты опасности обнаруживает-

ся, что источник утешения и спасения находится рядом. «Ratio» закон-

чился не только «расой» — с тех пор, как ему было отказано в вечном

происхождении из способности именования «логоса». С эпохи Аквина-

та «ratio» второй раз снизошел в мир так же неудержимо, как и в случае

«расы», но теперь он внедрился не в говорящее, а в считающее челове-

чество. Принадлежащие к чистой расе белокурые бестии говорят по-

арийски, по-германски, по-немецки. Но планируют, считают, занима-

ются хозяйственной деятельностью, — всем этим занимаются менедже-

ры материалистов, обладающих классовым сознанием, поскольку эти

менеджеры не ведут разговоров с вверенной им рабочей силой, а от ее

имени ищут ответа в теории или вопрошают о ней эту теорию и матери-

ально включают эту рабочую силу в качестве людей в план, т.е. глумят-

ся над этими людьми, сами того не понимая. У Кальвина «ratio» — это

планирование образа жизни верующих, возвышающееся над их сознани-

ем и восходящее к самому Богу. Здесь «ratio» — это план спасения.

В «Наставлении» Кальвина слово «ratio» всегда используется там, где

мы сказали бы «план», «план спасения», «программа», «экономика»,

«бюджет». Поэтому в кальвинистской этике хозяйственная деятель-

ность рассматривается как исчисляемая. И это не должно вызывать

удивления. Если наше мышление подчинится своему влечению выйти

из разговора, то оно будет только рефлектировать и превратится в зер-

кало мира. Чем более «чисто» оно размышляет о мире, тем сильнее оно

верит в свое право упорядочивать мир и в свою способность заранее

высчитывать его развитие. «Раса» возникает из «ratio» тогда, когда на-

чинают полагать, будто на месте борющегося со смертью языка, призы-

вающего нас к жизни, находится простое сочетание естественных зву-

ков «язык». Тогда стиль моего мышления принадлежит к моей прирож-

денной природе. Моя речь становится расовой. Но моя лишенная языка

сторона, голод, превращает меня в класс. Классы и массы становятся

предметом планирования, т.е. того, во что благодаря нашей неразговор-

чивости превращается, сжимаясь, наш «ratio». Я начинаю «планиро-

вать» людей, как только перестаю говорить с ними как с моими сотруд-

никами, а вместо этого просто размышляю о них в связи с трудом и ка-

питалом. Экономисты притязают на то, чтобы предоставлять всем дру-

гим людям теории хозяйственной деятельности. Таким образом, здесь

язык не низводится до уровня просто природы, как в цепочке «»ratio»

— тип — раса». Напротив, заключенное в рамки экономики человече-

ство понимается статистически и, таким образом, оно упорядочивает-

ся без учета того, что оно само говорит. Именно в этом заключается

смысл учения о классовой борьбе: классы, хотя они могли бы говорить

друг с другом, могут стать

друг

для друга немой или, точнее, глухой пре-

градой. Освобождение с помощью разговора не может быть признано

экономистами, поскольку они преклоняются перед той иерархической

лестницей, которая установлена физиками. По мнению физиков, чис-

ла объясняют объект лучше всего, слова — уже намного хуже, а унасле-

дованные имена вообще ничего не говорят!

Мыслящие в духе капитализма экономисты упорядочивают нас

статистически. «You are statistically unimportant» (18), — сказал мне

рдин из них. Тем самым я был для него конченым человеком. Там, где

Цисло стоит на первом месте, слово — на втором, а имя — на третьем,

все определяет масса. Но единственное, на что не способна масса, —

это на предоставление некоего масштаба. Задающая масштаб речь на-

чинается в именах, продолжается в беседе и подытоживается в числах.

Принадлежащий Кальвину перевод «ratio» как «план» высвободил дух

капитализма, а вытеснение Аквинатом «логоса» и замена его на «ratio»

сегодня завершается безумием расизма. Греко-римское отделение

«ratio» от его «предмета», человека, является чем-то настолько своеоб-

разным, что сербы и турки должны были перенять это понятие в ка-

честве иностранного слова

«razumzja»

(19). Эта раса мыслителей в

наше время разделяется на идеалистов и материалистов. Но это раз-

деление не спасает положения. Расисты позволяют вступать в разго-

вор только людям одной и той же «расы». Тем самым из «логоса», ко-

торый страстно желает участия всех, возникает монолог профессио-

нальной касты, состоящей либо из субъекта теории, «науки», либо из

ее объектов.

Познанный «ratio», найденный экономической теорией, якобы мо-

жет предсказать поведение других людей. Тем самым такой «ratio» за-

ступает на место непознаваемого «ratio», Бога, в которого можно толь-

ко верить, и план спасения, высмеянный современной философией

(например, Карлом Левитом

(20)),

настолько основательно заменяет-

ся часовым механизмом плановой экономики, что мы миримся с

включением нас в план. Тем самым мы сами становимся «рациональ-

ными», или рационализированными, и слову «ratio» здесь также пред-

стоит славный переход от духа к «одухотворенным» людям. Вернер

Зомбарт (21), странный продукт различных

«-измов»

последних двух

столетий, снова и снова описывал «ratio» как «одухотворение» труда и

хозяйства. Таким образом, мы сами тогда стали бы «объективным ду-

хом», «ratio», и именно как «ratio» сделались бы окончательно распла-

нированной, «одухотворенной» частью мира. Тем самым, как и в слу-

чае «расы», высокомерие мыслителей также и в области экономики

стирает границу между миром, человеком и Богом. Тем самым рабо-

чие были низведены до уровня вещей в мире — исчисляемых и нахо-

дящихся на пределами беседы, которую ведут между собой теоретики.

Ибо их жизненные отношения могут теперь рассматриваться и оцени-

ваться экономистами и социологами только in absentia (22) жертв этой

рационализации. Всякий раз, когда это происходит, наступает конец

мира. Ибо граница между миром и человеком всякий раз возникает из

заново открытой солидарности всех людей в качестве партнеров бесе-

ды в немом мире вещей, и каждый день это происходит по-новому

(23). Поэтому в 1922 г., после семи лет, проведенных в армии и на

фабрике, я призвал рабочих стать собеседниками, которым в разгово-

ре с экономистами принадлежало бы первое слово. Рабочие должны

перестать быть немыми слушателями ученых, как бедный оборотень в

стихотворении Моргенштерна (24). Я предоставил токарю Ойгену

Маю первое слово и превратил экономическую теорию в ответ, кото-

рый надлежит дать на исполненные сомнений вопросы ведущего хо-

зяйство субъекта и на его страдания в ситуации этих сомнений. Эта

моя работа

(«Werkaussiedlung»

— «Выселение цеха») в течение после-

дних десятилетий много раз переиздавалась, причем без моего учас-

тия. Таким образом, она пользуется хорошей репутацией. Но из нее

не было извлечено никаких уроков. Ибо в новых изданиях перепеча-

тывалось все, кроме первого слова Ойгена Мая — «ради краткости».

Это означает, что среди социологов и экономистов продолжает сви-

репствовать бездуховная мания величия. Не считают ли они, что от-

рекутся от самих себя, если им в качестве специалистов не будет бо-

лее предоставлено первое слово? Уж лучше они кастрируют текст,

главный смысл которого в том и состоит, чтобы превратить специали-

ста в слушателя и, следовательно, сделать его роль служебной. Ибо,

как и в случае «ratio», в экономической сфере «раса» в качестве мыш-

ления, начинающегося с самого себя, смело переходит на сторону

объекта и превращается в «вещь»

(Sache),

«факт»

(Tatsache)

и «причи-

ну»

(Ursache).

Об этом читатель может прочитать в «New English

Dictionary», VIII, 1, pp. 168-212.

Пиетист, глашатай трудовой этики отречения, присущей капита-

лизму, Филипп Шпенер (1635-1705) страстно желал этого нисхожде-

ния «еще не известного нам «ratio» божественного мастера» на уро-

вень теоретического осмысления, на что указывает одно место его

«Теологических советов». Добровольное самоуничижение хозяйству-

ющего человека, отнесение его к тварному миру на основе этого ис-

точника веры и в будущем будут делать честь Шпенеру. Но это само-

уничижение позволяет отчетливее увидеть самовластную деятельность

самой твари, лучше услышать ее вздохи (25). Однако до того, как это

различение между моей рационализацией и моими вздохами войдет в

силу и положит конец бесстыдным планам относительно рабочего,

служащего, кролика, пациента или объекта некоторой области науки,

мы должны запугать экономистов, социологов и специалистов по пла-

нированию угрозой превратить их самих в объект планирования. Моя

знакомая покойная Дороти Томпсон (Thompson) и я однажды отпра-

вились в Вашингтон для того, чтобы отсрочить централизацию феде-

ральным правительством Добровольной службы труда и мира. Мисс

Томпсон держала речь перед «партером королей», а именно — перед

всеми главами федеральной администрации, государственными секре-

тарями и их помощниками (только в министерстве сельского хозяй-

ства насчитывается около 100 000 служащих). Мисс Томпсон заклина-

ла их оставить местным общинам хоть что-то от того удовольствия,

которое они, представители столичной бюрократии, испытывают от

осуществления властных функций. Ибо иначе с ними случится то же,

что и с обычным человеком: те, кто вносит этого человека в план, бу-

дут сами внесены в план. Ибо если уже «человек

цирка»,

как это пред-

видел в 1919 г. Ааге Маделунг

(Madelung),

приказывает нам всем

пройти тестирование, чтобы мы были распределены по рубрикам и

внесены в память электронного мозга, то ересь относительно вклю-

ченной в план рабочей силы должна быть дополнена столь же ерети-

ческой мыслью о протестированных генерал-фельдмаршалах, прези-

дентах государства и экономистах.

Но ведь за всем этим кроется очень простое решение, согласно

кото-

рому «ratio» моего мозга, безличное мышление, никогда не может быть

поставлено выше моего ближнего. В противном случае по отношению к

этому ближнему будет совершена несправедливость. Так можно отно-

ситься только к преступнику, но даже к нему только после того, как он

будет выслушан. «Ratio» любого

специалиста

должено быть скорректиро-

ван посредством беседы с объектом, предметом этого мышления. В ходе

беседы объект перестает быть объектом. Ибо язык, на котором мы гово-

рим, превосходит любую твою теорию и теорию твоих коллег по профес-

сии. Иерархическое соотношение беседы реальных людей (независимо

от их профессии) и «мышления» клана профессионалов, связанного аб-

страктными построениями, ныне поставлено с ног на голову. Но, как

сказал Клемансо (26), войны — это слишком серьезное дело для того,

чтобы доверять их ведение генералам. Так вот, экономические теории,

касающиеся нанятой, внесенной в план, защищенной социальным стра-

хованием рабочей силы, и расистские теории расплодившихся негодяев

ввергают нас в бесконечные войны. Поэтому перед завершением второ-

го тысячелетия и те, и другие теории должны остаться в прошлом. Мир

слишком важен для того, чтобы доверять его установление и поддержа-

ние специалистам.

Неправильное использование нашего основного права говорить друг

с другом как Бог на душу положит — права, которым обладают мужчи-

ны и женщины, молодые и старые, чернокожие и белые, бедные и бога-

тые, глупые и умные, ученые и познавшие все на собственном опыте

(27), — состоявшее в принижении его значения по сравнению с теори-

ей, странным образом быстрее всего исчезло там, где большинство из нас

считают его в высшей степени распространенным — в Советской Рос-

сии. Трудно поверить, но именно диктатор Сталин испытал ужас от того,

насколько теоретики пренебрегают языком.

Уже в 1950 г. он попытался прекратить перманентную революцию и

избавить будущее поколение от одержимости, побуждавшей снова и сно-

ва совершать революции, основываясь на теории. Поэтому он был вы-

нужден вывести язык из системы идеалистических и материалистических

догм. Он освободил язык от притязания классов использовать его в ка-

честве орудия борьбы. Тем самым Сталин — в той мере, в какой это от

него зависело, — завершил мировую революцию. Ибо он отказался от ут-

верждения, будто язык является идеологией. В своих трех письмах о язы-

ке (28) он отрицает, что язык является теорией, средством, рефлексией

классовой борьбы. Нет, говорит он, язык — это нечто третье, он — и

здесь читатель может удивиться — устанавливает мир. Таким образом,

язык — это ни идея, ни материя, а нечто третье. Он заключает мир между

борющимися — будь то народы, классы или религии. Как было бы пре-

красно, если бы филологи за сто лет также признали бы, — как сказал во

время одного из озарений сознания рано умерший Юлиус Штенцель

(29), — что мы все в лучшем случае «должны продолжить тот процесс

взаимопонимания, который уже давно начал язык».

Между тем, превращение «ratio» в оба его объективных,

противостоя-

щихдругдругу

предмета, здесь — в «расу»,

там — в «плановое хозяйство»,

способно углубить наше понимание того, что наши слова сохраняют свой

смысл только как принадлежность наших имен. Шестьдесят лет назад

странный критик языка Фриц

Маутнер

завершил свое, составившее почти

две тысячи страниц, сочинение, целью которого было уничтожение цен-

ности языка, таким примером: «Когда в ученой книге мы читаем: «Гипно-

тизм считают чем-то более существенным, нежели то, что составляет суть

этого явления», то требуется определенное «чувство языка», чтобы понять,

что в этом предложении слово «сущность» используется в почти противо-

положных значениях. В одном случае оно употреблено как внешняя рече-

вая характеристика, а в другом — как что-то внутреннее, неведомое нам»

(30). Расщепление «сущности» на «внешнюю» и «внутреннюю» сильно

напоминает здесь расщепление смысла «ratio» на субъективный и объек-

тивный, — нечто подобное тому, что происходит в гальванометре. Не свя-

зано ли это с тем, что все наши слова — как только слово пытается обо-

собиться от своего отвечающего за его произнесение имеющего опреде-

ленное имя носителя — претерпевают ту же судьбу, что и «ratio»? История

догматов каждого слова, отделившегося от того, кто его «называет», сви-

детельствует приблизительно о той же самой судьбе. Слово превращается

в вещь. В шведском журнале по языкознанию «Eranos» Лундстрем

(Lundstroem)

в 1958 г. представил список таких процессов отпадения: из

«generatio» возникает «id quod

generatum

est», из «odorationes» возникают

«ноздри», из «contemplatio» возникает

«une

chose

qu'onvoit»

(31). Итак, из

«ratio» возникает то, о чем чаще всего размышляют в данной определен-

ной области науки, а в человеческом мире, превращенном в объект, это в

одном случае — желудок, чьи потребности исчисляемы, а в другом — ре-

гулируемое размножение. В обоих случаях «ratio» в качестве якобы науч-

но компетентного экономиста и в качестве научно вышколенного специ-

алиста по выведению чистой расы возносился ввысь, превращаясь в безы-

мянное чистое мышление, и тем самым еще глубже погружалось в мир

созданных им самим порождений ума. «Чистая» теория превратилась в

свою противоположность, в высшей степени «нечистый» предмет (32).

Осторожным экономистам-теоретикам уже давно известно, что они

каждым своим словом по поводу состояния экономики вмешиваются в

работу биржи и в саму экономику. Банкиры, власти, акционеры и спе-

кулянты жадно внимают каждому якобы научному суждению о состоя-

нии экономики. Таким образом, тот, чьи слова были восприняты, вме-

шивается в экономику, и притом в огромной, почти непостижимой сте-

пени. Все три процесса — восприятие суждений, непостижимость этого

массового возбуждения и вмешательство — являются в высшей степени

земной реальностью этой вознесшейся, так сказать, над бренной землей

экономической теории, которая якобы стремится всего лишь к понима-

нию и рассматривает человека, участвующего в экономических процес-

сах, в качестве объекта. Так каждый день на наших глазах «ratio», будь то

теория народного хозяйства, выведения чистой расы или заключения

брака, превращается в вещь, о которой этот «ratio», якобы чисто теоре-

тически, мыслит. Единственной зашитой от этого безумия служит обя-

зательное прибавление имен теоретика или теоретиков. Всякий, кто го-

ворит: «Экономика должна оживиться благодаря распродаже товара со

складов» или «Установление заниженных цен создаст благоприятную

конъюнктуру», должен добавить, кто вьщвигает такую концепцию и кто

таков он сам, говорящий об этом. Имена носителей «теории» — вот

единственное средство защиты от безгранично широкого воздействия

этой теории, этого «ratio». Прежде чем я поверю в существование расы,

класса и массы, я должен знать, чей это «ratio».

У Софокла в «Эдипе» есть строфа, в которой метко устанавливает-

ся эта тесная связь бытия и имени, называния и жизни. Об Эдипе, на-

званном так из-за своих отекших ног («pus» — «нога»,

«oidi»

— «отек-

шая», «опухшая»), говорится: «Из этого и возникло твое имя, и ты та-

ков» (ст. 1036).

В нас, людях, соединяются именование и бытие. Мы таковы, как мы

называемся. Гёте зовут Гёте — да, но он и есть Гёте. Ибо его непостижи-

мо высокие творения столь великолепны, как в первый день их создания.

А это означает: в их взаимосвязи! Каждый из нас, будучи носителем

творческой миссии в этом

мире,

должен поставить перед собой задачу и

одновременно очертить ее границы своим именем. Теория Кейнса и ра-

совая теория стали безвредными благодаря тому, что были названы име-

на их создателей. Но если мыслители превращаются в безымянную расу,

мир гибнет. Пока еще не слишком часто обращали внимание на то, что

в языке субъекты превращаются в объекты своего собственного созерца-

ния. Следует ли искать причину в том, что Тот, к кому обратились в «зва-

тельном падеже», к кому воззвали, Тот, кто был призван Логосом, не

может безнаказанно забыть о своей «призванности»? Об этом мы еще

мало знаем. В случае использования звательного падежа

(vocativus)

чело-

век поворачивается, меняет направление своего движения и следует туда,

откуда исходит призыв, и в этом повороте становится способен ответить

на обращенные к нему слова, т.е. способен к разговору, о чем знали уже

древнегреческие грамматики (33). Мыслитель, забывающий об этом и

считающий себя «я», берет на себя слишком много. Ибо именительный

падеж является «противительным»

(adversativus),

это падеж, в котором я

говорю о ком-то, отвернувшись от него. Таким образом, если звательный

падеж заставляет меня повернуться лицом к тому, к

кому

я обращаюсь,

и потому может быть назван «падежом обращения»

(conversativus),

то

именительный падеж — это такой падеж, в котором говорящий человек

отворачивается от того, кого он обсуждает в именительном падеже, об-

ращаясь к кому-то третьему. Превращение «ratio» в «расу» и исчисляе-

мость, т.е. из субъекта в именительном падеже в объект в винительном

падеже, указывает на подвижку языка, происходящую со всяким, кто

обособливается из контекста, заданного прозвучавшим по отношению к

нему обращением, перестает быть погруженным в говорящий с ним Ло-

гос. Таким образом, там, где лингвисты дают «свободное от ценностей»

описание «развития», налицо, возможно, упадок и вырождение.

То, что может существовать живая связь между тождествами con-

versativus (падеж обращения) =

звательному

падежу,

Nominativ

(именитель-

ный падеж) = субъекту или

противительному

падежу и объект

=Akkusativ

(винительному падежу), мне бы хотелось показать на примере из Библии.

Ибо этот пример раскрывает существование той же самой связи трех об-

разов действия — одного, исходящего из Бога, т.е. из превосходства «Ло-

госа», другого, исходящего из людей или, лучше, заключенного в людях,

и третьего, который выражается посредством объективных действий ве-

щей. Тем самым было бы доказано существование принуждения для

язы-

ка раскрывать одновременно три уровня — божественный, человеческий

и вещный. Пример взят из евангелия от Луки.

Один и тот же текст, благословение ангелов в ночь Рождества, и на

греческом, и на латинском, и на немецком языках понимается как дан-

ное Богу, человеку и миру благословение, которое в Вифлееме прозвуча-

ло по-арамейски. Ангелы в ночь Рождества поют:

Слава в вышних Богу, и на земле мир.

По Луке По

Иерониму

По Лютеру

Людям его благоволения Людям доброй воли И людям благоволение

Таким образом, у Лютера мирное состояние — это то, чем мы пользу-

емся, это объект нашего восприятия или, иными словами, оно находит-

ся перед нами в окружающем нас мире. У

Иеронима

мир является атри-

бутом определенных людей, атрибутом тех, кто обладает доброй волей.

Наконец, у самого евангелиста свободный выбор ниспосылающего свою

милость Творца определяет

круг

лиц,

на которых нисходит благодать и

которые обладают миром.

Но теперь нужно предупредить читателя, что нельзя смешивать наши

наблюдения с одной из давно уже хорошо известных форм критики пе-

реводов Библии. Нас не интересует тот факт, что переводчикдает интер-

претации, отличающиеся друг от друга. Между тем, здесь чередуются

Бог, человек и вещь. Эта тринитарная связь соответствует тривиуму,

тройному пути, по которому идут все высказывания. Три оборота речи

проясняют друг друга,

как

дополнительные цвета. Если мы будем срав-

нивать хотя бы один из сотен переводов с греческим текстом, который

сам не является первоначальным, мы будем только порицать или восхва-

лять этот перевод. Однако мы, напротив, стремимся проследить, куда

движется человеческий дух. И мы обнаруживаем, что он может пойти по

трем путям, ни один из которых не является ложным и ни один — пра-

вильным, поскольку каждый из них выражает часть истины. Бог, творя

нас, людей, помещает нас в свой мир. И потому в нас должно звучать

следующее:

Либо: То,

как

мир выглядит после творческого акта Бога (Лютер).

Либо: Те из людей, которые были при этом орудием Бога

(Иероним).

Либо: То, какой из актов Его творения мы восхваляем в данный мо-

мент (Лука).

Тем читателям, переживание Бога у которых ограничивается боже-

ством «искусства» или богом «науки», будет легче все это понять,

если

напомню им, как часто они читают или говорят:

Либо 1: «Искусство семнадцатого столетия в этой картине достигло

своей высшей точки» (или что-нибудь в этом роде).

Либо 2: «Художник здесь превзошел самого себя».

Либо 3: «Это произведение искусства прямо-таки взывало к тому,

чтобы быть сведенным в единое целое в прологе» и т.п.

• В жизни все происходит подобным же образом, поскольку, когда

больной оказывается спасенным чудодейственной рукой хирурга, то пре-

исполненная благодарности семья может и будет радоваться тому, что: 1)

его спас врач; 2) победило его природное здоровье; 3) Бог помог. Толь-

ко глупец сочтет правильным

одно-единственное

из этих трех суждений.

В одном и том же абзаце я могу назвать открытие квантовой теории про-

грессом науки, результатом творческих усилий Планка или вспышкой

вечной истины в сознании честного исследователя.

Эта тройственность, это принуждение нашего сознания двигаться по

всем трем направлениям, привлечет в будущем наше внимание: каждое

явление надлежит прослеживать вплоть до решений богов наверху, до

причин мира и вещей внизу и, на уровне человека, до глубин души

ближнего.

В любом пути «с неба через мир и в ад», как его называет Фауст, есть

немного от этого. Данте нащупывает ту же самую тройственность. Ибо

у него обособившийся, ограниченный своей самостью грешник барахта-

ется в аду как беспомощная вещь, принадлежащая миру. Он стеснен сво-

ей причиной, своим грехом

так

же,

как стеснены своими причинами

камни и вещи мертвого мира. Тот, кого определяет только его причина,

пребывает в аду, и этот человек мертв.

Напротив, в чистилище у Данте бедным душам уже ведома дружба.

У них есть друзья и ближние. Так что они, подобно нам, смертным на

земле, не находятся ни в аду, — ибо мы не одиноки, — ни на небе, —

ибо мы еще разделены на классы, расы, массы, а потому, хотя и не об-

ладаем единством Бога, все же пребываем в системе социальных связей

и градаций.

Но на небесах у Данте даже противники любят друг друга. И лишь

там, где враги плодотворно влияют друг на друга, творение Божье при-

обретает свой подлинный образ. Любовь к врагу позволяет следовать пу-

тем Бога вместе с ним.

Таким образом, и Данте поставил тот же вопрос, который, с тех пор

как Слово стало плотью, проявился через достославное триединство бо-

гов, людей и вещей, — мира, человечества и Элохимов (34).

Даже каждая божественная вспышка гения банально проходит по это-

му триединому пути с неба к миру, а оттуда — в ад. Этому учит путь,

пройденный 140 лет назад в Берлине «божественной» арией Карла Ма-

рия фон Вебера из оперы «Вольный стрелок». Это был путь с полей вы-

сокого искусства в Берлинской опере к комнатам восторженных, стремя-

щихся к «возвышенному» девиц из добропорядочных семейств, исполняв-

ших ее на фортепиано, а оттуда — вниз, куличным песенкам на задворках,

где из шарманок доносилось: «Мы сплетем тебе девичий венок из фио-

летовой

повилики...».

Высоко, возвышенно, низко: вот три этажа того,

что возвышается над нами, образует нас, что подчинено нам, и это по-

добно трем лицам во

всех

нас — «ты», «я» и «он», т.е. «одухотворенный»,

«образованный», «толпа». Пока мы не пройдем через все это, мы ниче-

го не воспримем истинно. Ибо истина доступна лишь тому, кого она пре-

образует. Но на примере текста из Библии обнаруживается, что мы, даже

по случайности, не должны задерживаться на одном-единственном эта-

же истины. Благодаря существованию первоначального текста можно