Розеншток-Хюсси О. Язык рода человеческого

Подождите немного. Документ загружается.

ющий,

будто таинства, свои произведения, — предтеча нашего соб-

ственного движения через времена. Как уже завершенная строка в ве-

ликом песнопении всего процесса творения Единого Человека Авгус-

тин побуждает нас дерзать.

4. Co-ответствие временя, приносимого в жертву

Вторая часть

«De

magistro»

устраняет власть учителя над истиной. Ве-

ликие гуру в Индии и главы античных школ были источниками исти-

ны. Августин настаивает на тройственном отношении. Бог, который

есть любовь и истина, вкладывает в учителя любовь, а в ученика —

истину.

Современный читатель скажет: «Прекрасно, мы об этом знаем. Мы

больше не придаем слишком большого значения великим учителям. Мы

просто считаем учителя неким средством, ничем не отличающимся от

прочих средств*. Наши прогрессивные мыслители восторгаются учени-

ком и советуют ему привносить в обучение как можно больше творче-

ства. В наше время учителя отступают на второй план по сравнению с

ребенком как простые

поденщики,

как безличные орудия, обеспечива-

ющие рост и развитие детей.

И все же, если анализ Августина верен, то нынешняя точка зрения —

хотя она и противоположна античной —

также

ошибочна, как и язычес-

кая. Ни ребенок, ни взрослый не несут ответственности за процесс обу-

чения и воспитания. Они могут только переживать его во взаимодей-

ствии и взаимозависимости. И их зависимость продолжается в той сре-

де, которая является общей для них обоих. Учитель не притязает на ис-

ключительное обладание истиной, которую он либо выучил, либо от-

крыл, а ученик не открывает мир в полном одиночестве. Если люди

представляют себе человеческие отношения исключительно как двусто-

ронние — мужчина и женщина, капитал и труд, учитель и ученик, — то,

похоже, почти всегда происходит так, что одна из партий вскоре сводит

эту обоюдность к ее половине, и точно так же поступает другая партия.

Труд говорит: «Я превыше всего», и мы получаем коммунизм. Капитал

говорит: «Я превыше всего», и мы получаем эксплуатацию. Если супруг

говорит: «Я самый главный», то мы получаем домашнего тирана. Если

хозяйка дома говорит: «Я самая главная», то мы получаем... — нет, об

этом я лучше умолчу!

Что же, после того, как античность отдала все на откуп гуру, учителю,

мы слышим, как в области образования громко говорится о наличии у

ребенка особой гениальности, проявляемой в учебном процессе. В нашу

эпоху масс вождь скрывается за теми массами, которыми он управляет,

тогда как учитель прячется за малыми детьми, на которых он оказывает

влияние. Здесь, как и прежде, истина извращена.

Следует ли мне предположить, что во всем цивилизованном мире

всякий дуализм находится под угрозой сведения его к монизму, если —

и покуда — он не понимается как тройственное отношение? Поэтому

нам следует твердо придерживаться тройственности отношений в том

виде, в каком ее представил Августин. Если я являюсь «рабочей силой»

или «капиталистом», то и одно, и другое — лишь разновидности челове-

ка. Но что есть человек? Как человек может утвердить себя, если я выс-

тупаю в облике учителя, супруга или капиталиста?

Человек — а не учитель — связан с тем, что находится напротив

него. В качестве капиталиста я могу или мог бы эксплуатировать рабо-

чую силу, но, будучи человеком, я не имею такого права. В качестве

учителя я могу целую вечность приводить доказательства и — как это

делают софисты всех времен — сбывать свою разновидность истины за

деньги. В качестве человека я не должен этого делать. Пусть эксплуа-

татор, коммунист, ученик реформированной школы или тиран отрица-

ют для себя это «мне нельзя». Может быть, они вопиют: «Черт возьми,

почему я не должен делать того, для чего я достаточно силен?» И в са-

мом деле, почему? Все они могут преувеличивать значение своей зада-

чи в обществе, и мы

видим,

что они часто злоупотребляют этим. Но не

странно ли, что это злоупотребление не заходит слишком далеко? Еще

мальчиком я донимал своего отца, который в качестве доверенного

лица совершил поездку в Россию и рассказывал о продажности, взяточ-

ничестве и развращенности царских чиновников, вопросом: «Как стра-

на может существовать таким образом? Как можно быть уверенным,

что взятка обеспечит исполнение желаемого? Почему не происходит

так, что люди принимают взятку и просто нарушают обещание?» Я за-

давал отцу эти вопросы сотни раз, и мой отец всегда отвечал: «Это стоит

тебе от 15 до 20 процентов спорной суммы, но за эту цену ты можешь

быть совершенно уверен в результате. Злоупотребления имеют ограни-

ченный характер, и стоимость услуги не поднимается выше указанной

мной величины».

Теперь я понимаю то, чего не мог понять тогда. Похоже, даже про-

дажный судья, — а это, я убежден, является наихудшим социальным

злом, — связан неким малым притязанием: он хочет, чтобы его

называ-

ли человеком. Даже Ричард III, решив стать чудовищем, все-таки ждет,

что его можно будет любить, что женщина сможет назвать его человеком.

Эта страшная зависимость человека от того, что его именуют человеком,

является единственной оградой, защищающей его от безумия, порожден-

ного высокомерием или преступлением. До тех пор

пока

я горжусь, что

я человек, я выдвигаю два притязания, которые крайне трудно объяснить

и исполнить. Одно заключается в том, что я существую, что я действи-

тельно

семь,

а другое —

том,

что

я воистину семь человек. Оба эти при-

тязания являются столь же смелыми, как и притязание на золотые при-

иски Мексики, и

их

так же трудно отстоять. Другие люди беспрестанно

отталкивают меня в сторону так, словно я не имею никакого действи-

тельного значения и — что то же самое — словно я не существую. И кро-

ме того, вся болтовня других людей разрушает целостность моего притя-

зания быть человеком.

Но если человек притязает на некое имя, то возникает алгебраи-

ческое уравнение такой же точности, как «2+2 = 4». Я называю самого

себя «А»; но тогда мне хочется, чтобы и другой человек называл меня

«А». Обращение имеет строгую принудительность. Оно основано на

золотом правиле, согласно которому употребляемое мной имя долж-

но использоваться и другим. Когда я говорю «А», я начинаю матема-

тические

вычисления в моем обществе. Я стремлюсь к алгебраическо-

му равенству и настаиваю на моем «А», и вычисления продолжаются

до тех пор, пока общество не снизойдет до признания того имени, ко-

торое я себе дал. Тогда уравнение выглядит следующим образом: «Мое

«А» равно вашему

«А»».

Либо я могу отказаться от своего притязания

и удовольствуюсь именами «В» или «С», которые согласен мне дать

остальной мир. Но в каждой человеческой жизни эти имена совпада-

ют не на всем ее протяжении.

Теперь я могу отказаться от всех моих особых имен — немец, хри-

стианин, учитель, пацифист — и все же выжить. Но я не сумею вы-

жить, если утрачу оба моих титула — «тот, кто существует» и «челове-

ческое существо». Если я перестану притязать на последний из них, то

сделаюсь отверженным с точки зрения морали. Если же я утрачу право

на первый из них, то меня, как безнадежно недееспособного, помес-

тят в сумасшедший дом. Поэтому каждый человек вплоть до своего

смертного часа выдвигает оба эти требования: «Обращайтесь со мной

как с действительно существующим и как с человеком», и ждет, что-

бы результат производимых обществом вычислений подтвердил его

правоту. Все отдельно взятые общественные задачи ничтожны по

сравнению с этой существенно важной, вечной задачей. Эта задача

состоит в том, чтобы упорядочить соотношение тех имен, которые я

даю себе сам и которые мне дает общество, произнося их либо прямо

мне в лицо, либо за моей спиной. Этот треугольник оказывает свое

действие. Если же он отсутствует, то мы утрачиваем наше существо-

вание как таковое и наше бытие в качестве человека. Большинство

наших современников считают этот воздействующий на нас треуголь-

ник чем-то само собой разумеющимся, и должен был прийти Гитлер,

чтобы доказать им: если указанные отношения дают о себе знать,

это — настоящее чудо. Джон Дьюи (Dewey), родившийся в 1859 г.,

тогда же, когда вышла в свет «Борьба за существование» Дарвина, так

неправдоподобно не обременен знанием о действующих силах, кото-

рые в то лето Господне окружали его появление на свет и дали ему его

имя, его образование, содержание его жизни, его свободу и обеспечи-

ли ему всемирную славу, что мы, читая его книги о воспитании, ви-

дим, как человеческий характер учителя и ученика и их бытие берут-

ся в качестве само собой разумеющихся. Дьюи хочет видеть только то,

что ученики растут, становятся смышлеными и поступают разумно.

Но кем они должны стать, когда вырастут? Шоферами, мчащимися со

скоростью 140 километров в час, нахально нарушая при этом все ог-

раничения скорости? Или женщинами, которые не хотят рожать де-

тей, поскольку это повредит стройности их фигуры? Лисы хитры, а

сорняки стремительно разрастаются. Разве тот, кто умнее прочих, и

более других является человеком?

В современной теории воспитания нигде не говорится ни слова о тех

силах, которые предшествуют деятельности, мышлению и различным

процессам в человеческом сообществе, а именно, об обязанности дей-

ствительно существовать и

быть

человечным как о требовании и ответе,

как о надежде общества, связанной с нами и нами принятой, подобно

имени, которое было нам дано; о достижении равновесия между моим

самосознанием и моим местом в обществе; об образующем силовое поле

нашей человеческой жизни напряжении, создаваемом отношением меж-

ду самопознанием, признанием меня другими людьми и нашим совме-

стным познанием. В 1859 г., когда родился Джон Дьюи, когда была про-

возглашена борьба за существование, считалось само собой разумею-

щимся, что все это находится в безопасности.

Но человек борется не за существование — он борется за свое призна-

ние. Именно поэтому народ объявляет войны.

Это

прямая противополож-

ность борьбе за существование. Мы боремся за что-то другое, нежели

наше собственное существование. Почему же? Потому что мы упорству-

ем в том фантастическом притязании, что мы действительно существу-

ем, живые или мертвые, и что мы участвуем в той беседе, в ходе которой

сами выдвигаем притязания или отвечаем на притязания, выдвинутые по

отношению к нам. Разумеется, я знаю, что ныне существование нашей

социальной группы объясняется при помощи теории Дарвина. Но и это

неверно. Однако здесь не место доказывать, что ни один человек, иду-

щий на войну, не может без этой надежды воевать и умирать. Здесь мы

можем ограничиться очевидными вещами. Человек в первую очередь

интересуется отнюдь не своим собственным существованием. Никакой

брак, никакие роды, никакая война, никакое преследование по религи-

озным мотивам, никакое суровое испытание, — нет, ни одно из этих со-

бытий не могло бы вообще иметь места, если бы человек прежде всего

преследовал свой собственный, открывшийся ему, так сказать, будто в

некоем озарении интерес. Только потребности развития и разум не мо-

гут определять нашу жизнь. Они слишком корыстны. Ни один человек

никогда не жил в соответствии с их требованиями — за исключением

разве что жертв прагматического воспитания. Однако мы живем под вла-

стью замечательной человеческой обязанности, которая предшествует

всякому общественному разделению труда и которая в течение всей на-

шей жизни побуждает нас к деятельности и страданию, к поиску при-

ключений и риску. Это со-ответствие подобно вечной беседе, которая

ведется нами. В другом месте я показал, что не мы сами начинаем эту

беседу, и то, что мы ощущаем с самого начала — это некое обращенное

к нам притязание. К нам обратились задолго до того, как мы начинаем

отвечать. С другой стороны, поскольку эта беседа поддерживает нашу

жизнь, мы всегда с

любопытством

ждем следующего ответа в этом

со-от-

ветствии, в этом общении с мирозданием. Это побуждает всех нас искать

свидетеля за пределами нашей преходящей социальной функции. Учи-

тель и ученик хотят отвечать кому-то за пределами класса, поскольку они

стремятся защитить себя от утраты своей человеческой действительнос-

ти в течение этого урока. Co-ответствие должно, преодолевая рамки их

мимолетных «ролей» в течение рабочего дня, коснуться их имени. Ибо

это имя поражает их в самое сердце.

С исторической точки зрения очень интересно посмотреть, как Ав-

густин рассматривает это принципиальное отношение общечеловечес-

кого начала, заключенного в учителе и ученике, в качестве третьего, со-

ответствующего голоса. До тех пор, пока учитель или ученик придают

слишком большое значение самим себе в ходе беседы, они будут гово-

рить: «Я обучаю» и «Я учусь». Оба выражения доказывают, что

со-от-

ветствие

пока что является недостаточным. Среда, в которой находят-

ся два «ты», или так называемые два «я», не рассматривается. И все же

наличие этой среды, этой общей для них атмосферы является удиви-

тельным и замечательным фактом, который предшествует их собствен-

ным действиям и поступкам. Разумеется, слово «атмосфера» представ-

ляет собой один из тех удивительных академических способов обойти

религиозные «табу». «Атмосферой» называется совместный дух, кото-

рый люди сообща как вдыхают, так и выдыхают. Слово «атмосфера»

звучит безобидно и кажется чем-то естественным, но нам совершенно

ясно, что это выражение, поскольку оно является ни чем иным, как пе-

реводом понятия «дух», указывает на некое социальное обстоятельство.

Оба, учитель и ученик, уже образуют «мы» из двух «ты» до того, как они

распадутся на два «я». Возможность разговора друг с другом вообще

обусловлена этим совместным духом, который соединяет этих двоих

посредством карандашей, а не пуль. Поэтому следует вынудить эти два

«я» увидеть эту общую для них основу, а именно их происхождение и

условие некоего единого духа.

Августин приводит из Книги Исайи те же слова, которые послужили

источником высказывания

Ансельма

«Верую, чтобы понимать». Они зву-

чат следующим образом: «Пока ты не вызовешь в себе доверия (веры), ты

не сможешь понимать» (42). Августин, в пику современной теории, го-

ворит, что ученик должен сначала верить учителю и, исходя из этого,

двигаться вперед и прийти в непосредственное соприкосновение с исти-

ной. Мы с самого начала поступаем правильно, доверяя своим родите-

лям. Поскольку родители любят нас, они заслуживают нашего доверия.

Любовь — это просто притязание

на

то, чтобы тебе доверяли. Но мы дол-

жны возвыситься над этим, поскольку Бог — это не только любовь.

Он — это также истина, и он просит нас относиться к

Нему

так

же, как

к истине, подобно тому, как прежде мы могли воспринимать его в каче-

стве любви. Но нам не постичь Его как истину, если мы будем смотреть

на Него чужими глазами.

Нужно привести в действие одно за другим все наши человеческие

свойства. Учитель не должен переоценивать своей любви, а ученик —

преувеличивать свою веру. Им надлежит допустить в свои отношения

своего великого партнера, Бога, который господствует над их време-

нами. Тем самым обучение возрождается, преобразуется и осуществ-

ляется «правильно». В ходе обучения и учебы партнеры находятся в

процессе взаимодействия друг с другом. Мы освобождаемся от своих

разделяющих времена ограничений, когда учитель приносит жертвы бу-

дущему, а ученик

—прошлому.

Благодаря этому они остаются человеч-

ными, несмотря на относящийся к области морали риск впасть в ре-

бячливость или строгость, возможность которого необходимо учиты-

вать в процессе обучения. Грань, отделяющая удачный урок от неудав-

шегося, очень узка.

Таким образом, вся полнота истины о «человеке» становится до-

ступной людям только после того, как они отнесутся друг к другу с

участием. Это можно также выразить, сказав, что о человеке никог-

да нельзя говорить, не говоря одновременно о Боге, а о Боге никог-

да не может быть речи, если одновременно два или три человека

со-

обща не взывают к Нему. Бог и человек — это два взаимообусловлен-

ных опыта. «Человек» становится человеком лишь потому, что одно-

временно человеком делается другой человек. И оба одновременно

становятся людьми тогда, когда они позволяют стать господином их

разделенных времен некоему Третьему, большему, чем они, а имен-

но — Богу, которого они допускают в этот промежуток времени и

который вступает в него. В работе «Раса мыслителей» раздел о

«три-

лемме»

посвящен противопоставлению этой истины взглядам расы

западных мыслителей.

Таким образом, нет никакого способа логически доказать отдельно-

му человеку бытие Бога. Ибо Бог перестанет быть Богом и превратится

в простой предмет, если его захочет понять одиночка. Бог должен обла-

дать властью, если Он Бог, и потому даже в процессе обоснования его

бытия, коль скоро существует такого рода доказательство, Он должен

сохранять свою власть.

Но такое доказательство может быть только метаномическим. А

именно, если человек понял, что до того, как он столкнулся с обращен-

ными

нему согласием и возражением, исходящими

от

других

людей, он

еще никогда по-настоящему не был человеком, если бы он, таким обра-

зом, счел себя способным дождаться прихода своего ближнего для того,

чтобы самому найти путь к своей собственной человечности, то он осоз-

нал бы, что Бог — не понятие, а сила, которая всегда должна заново тво-

рить из него, животного по имени «человек», человека как такового. В

этом дерзновенном стремлении упорно ждать своего ближнего мы обре-

таем способность верить в Бога.

В этом смысле существует метаномическое доказательство бытия

Бога, поскольку метаномика может представить обоснование того, что

без этого смелого устремления никто не становится человеком. Таким

образом, доказательство направлено не на Бога, а на человека. На пути

превращения в подлинного человека «человек» должен встретить Бога.

Зга

встреча является необходимой, поскольку Бог никогда не творил и

не будет творить в качестве людей только тебя или меня по отдельности,

а нас в нашей взаимозависимости, в нашем

со-ответствии.

Мы бессиль-

ны, покуда не откроем друг другу время в его истинной мощи. Так ме-

таномика доказывает бытие «человека» в силу всемогущества Бога. Ибо

именно тогда, когда отдельный человек оказывается под угрозой обнару-

жить свою полную несостоятельность, его ближний — благодарение

Богу! — скажет ему, как он страдает, и благодаря этому ближнему он

сможет узрить Бога. В Новом завете ясно сказано, что там, где двое со-

бираются во имя Бога, и Он находится меж них. И Августин истолковы-

вает троичность присутствующего в настоящем Бога в

«De

vera

religione»

(43), говоря, что любовь, вера, надежда ведут к вечной жизни. Итак, там,

где двое сошлись в вере, любви, надежде, Бог пребывает с ними. В цер-

ковной проповеди — пусть там и читают что-то из Библии — он присут-

ствует не больше, чем на уроке, который отец дает своему внебрачному

сыну. В электрической сети языка — вот где родные отец и сын являются

служителями Духа.

Сын Божий, господствующий во веки веков вместе с Отцом в Духе

Святом,

объемлет

собой грандиозную продолжительность всех времен.

Учебное занятие — это своего рода атом времени, однако эта мельчайшая

модель

метаномического

структурного элемента, возможно, окажется в

состоянии помочь запуганному быстрым движением секундной стрелки,

не ведающему Троицына дня человечеству заново уверовать во время.

«Час урока» — вот минимальное время, это минимум перед лицом тыся-

челетий, в которые может войти Троица.

Что есть человек?

В защиту неспециалиста

«Что есть человек, что Ты помнишь его?» — вопрошает восьмой псалом.

И продолжает: «Не много ты умалил его перед богами (а не только перед

«ангелами», как большинство переводчиков передают слово «элохим»), и

над зверями стоит это слабое дитя, которое все же должно господство-

вать во имя Бога» (1).

Вот уже более четырехсот лет, как этот вопрос утратил свое библейское

обрамление. Мыслители всех видов, филологи, теологи, аналитики, со-

циологи, антропологи задают тот же самый вопрос: «Что есть человек?»

И никто не возражает, что представление, будто они ставят

тот

же самый

вопрос, который задавал царь Давид, является только кажущимся. Сло-

ва вышли за пределы своих библейских рамок, но в этих рамках боги или

ангелы являются вечными, а твари — преходящими. Я приведу примеры

начала и конца этого разрушения смысла.

Первый пример мы находим уже у Лютера. Когда евреи спрашивали

Иоанна Крестителя, кто он такой, Лютер беспечно и в противоречии с

греческим оригиналом переводит: «Что же ты

такое?».

Согласно всем

имеющимся в нашем распоряжении рукописям, евангелист написал:

«Кто ты

такой?».

Так это началось.

В светской мудрости — а вот уже 1500 лет она является главной муд-

ростью — Бог становится божественным, а его образ и подобие делают-

ся «нечто»,

«quelque

petite chose» (2), как называется прелестный фран-

цузский роман.

Второй пример мы ежедневно тысячи раз находим в газетах или кни-

гах. Я ограничусь добротным профессиональным источником. В научном

архиве натурфилософии, озаглавленном

«Philosophia

naturalis»,

в празд-

ничном первом выпуске д-р Эдуард Май (May) пишет: «Вопрос: «Что есть

человек?» для нас ныне выдвинулся на первый план»

(т.1,

с. 176).

Таким образом, здесь в «нечто» превратился не отдельный человек.

Напротив, теперь сам наш смысл, человек

«кактаковой»,

противостоит

мне в качестве среднего грамматического рода, в качестве вещи. И от

Лютера, и от философов — чтобы остановить разрушение смысла вопро-

са псалмопевца — я спасаюсь бегством в столбцы журнала, открытого и

будущему, и вечной жизни. Я призываю изгнать этот вопрос молящего-

ся человека из наук. Не всякая истина принадлежит наукам о вещах.

Я хочу

доказать,

что этот вопрос в качестве вопроса о вещах или мире

является глупым. Если же его неправильно понимают как вопрос

уче-

ных,

— а это ныне имеет место и в Москве, и в Чикаго, — то все ответы

на него причиняют вред. Мои утверждения сводятся к следующему:

«Вопрос приводит к глупости, если он не остается вздохом и стоном.

Если на него пытаются дать ответ с научных позиций, то возникает уг-

роза гибели. Светская мудрость поставила глупый вопрос. Отдельные

дисциплины стремятся дать правильный ответ на неправильно постав-

ленный вопрос и приводят нас к краху». Эти два обвинения на самом

деле являются одним: «Мышление не может говорить «сразу», «немед-

ленно», т.е. так же, как, конечно, должен говорить о Боге верующий».

Если этот запрет нарушается, то война и рабство становятся неизбежны-

ми.

Но такое обвинение сводится к тому, что нам, людям, навечно дана

заповедь различать и использовать два способа говорить. Эта заповедь

для современных теологов и философов является равно непостижимой и

странной. Ни Бультман, ни Барт, ни Эйнштейн, ни

Эддингтон,

ни Макс

Вебер, ни Александр Рюстов (3) никогда не слышали о такой заповеди.

Монизм стиля истин признается всеми специалистами в качестве чего-

то само собой разумеющегося. Специалисты обо всем говорят одним и

тем же беспристрастным тоном.

Таким образом, я поступлю правильно, если сразу же скажу, что

выдвигаю мои обвинения в качестве неспециалиста, в качестве диле-

танта и объекта этих форм социологии и теологии. Я требую внимания

именно как неспециалист для того, чтобы защитить мое право гово-

рить, как Бог на душу положит, от требования молчать, выдвигаемого

специалистами. Вопрос: «Что есть человек, что Ты помнишь его?» —

это вопрос неспециалиста, и я считаю грабежом и обманом, что он по-

хищается у неспециалиста каким-нибудь специалистом. Таким обра-

зом, я возбуждаю дело для того, чтобы спасти язык неспециалистов.

Вопрос: «Что есть человек?» — это только один и, конечно же, прослав-

ленный пример вечного и обязательного любительского языка души,

аннексировать который не должен иметь права никакой специалист,

никакой клир, никакой

«-лог»

(«они так называются, потому что лгут»,

как говорил Фридрих Рюккерт

(4)).

Откровенно истолковывая два моих обвинения как защиту языка не-

специалиста, я, возможно, не улучшаю, а ухудшаю свое положение. Ибо

я утверждаю, что тайна неспециалиста недоступна специалистам. Тайна

заключается в следующем: «Здоровая душа должна знать, что професси-

ональный язык не может выразить очень многого, поскольку это было

бы не выдержано стилистически». Но то, что является стилистически

невыдержанным в профессиональной области, обладает чистотой стиля

в устах неспециалиста. В евангелии от Иоанна специалисты стремятся

устранить последнее предложение «Surgimus. Eamus

hinc»

(5), которое

стоит в речах Господа, ибо это предложение нарушает высокий стиль

прощальной речи. Но речь должна изменяться в промежутке между раз-

личными стилями именно таким образом. Единство стиля, как и всякая

химическая чистота, абстрактно и стерильно. Неспециалисту приличе-

ствует смена стиля! Итак, могут ли в журнале «Новый Запад» рядом со

схоластами и академиками существовать также неспециалисты? Лишь

тогда мы, читатели этого журнала, когда-нибудь превратимся также в

обитателей новой, благословенной страны, воспринявшей все достиже-

ния Запада. Если мы сможем говорить именно так, как Бог на душу по-

ложил, мы сумеем населить землю. В противном случае мы, самое боль-

шее, получим звание доцента. Итак, для нетерпеливого читателя это уже

может служить извинением: нападая на Лютера и ученых, я одновремен-

но защищаю еще не известную и не определенную истину, чтобы, не-

смотря ни на какой прогресс науки и вопреки переводчикам Библии, су-

ществовало также чадо Божье, пользующееся устной речью и способное

говорить иначе, нежели все специалисты мира.

1.Что?

Почему крик

души:

«Что есть человек? Что есть человек, о Боже?» — все-

гда становится глупым, если он превращается в вопрос мыслителя? Что

же, мышление заранее решает, как ответить на него, опираясь на пред-

взятое мнение. Ведь душа надеется, что Бог откликнется на ее зов, но Бог

отвечает не с помощью дефиниций, а давая душе заповеди. Поскольку

Бог

дает

душе приказания, преисполненные любви, душа перестает воп-

рошать. Но «мышление» — это спрашивающий и отвечающий в одном

лице. Поэтому ответ мышления может быть дан только в виде повество-

вательных предложений, как при перекрестном допросе.

при перекре-

стном допросе перед судом уже находится определенный случай, и судеб-

ное дело уже должно получить дефиницию в вопросе. Вопрос: «Что есть

человек?» выражает собой предрассудок, будто человек есть «нечто».

В этом предрассудке кроются сразу три ложных суждения:

что человек есть «нечто», предмет, вещь, случай;

что человек «как таковой» идентичен каждому отдельному человеку;

что каждый отдельный человек может понять ответ на этот вопрос.

Итак,

человекдолжен

пониматься а) вещно, Ь)

индивидуализирован-

но, с) обобщенно.

Тем самым, изначально уже решено, что спрашивающему не нужно

признавать никакого человека — ни божественного, ни принадлежаще-

го к какому-либо сообществу, ни являющегося

личностью.

«Что» и «не-

что» могут быть описаны именно как светские (=без Бога), индивидуаль-

ные (=без причастности к группе), всеобщие (=без личности). Всякое

«что» — это объект мыслителя. Когда социальная служащая

фрау

д-р Зах-

лих(6) отыскала свой «типичный случай», случай пьяницы, и спросила

об этом его жену, та ответила: «Что Вы себе позволяете? Мой муж не

пьет. Может быть, это Ваш муж

пьет?».

При помощи встречного вопро-

са о ее собственном муже фрау

Захлих

напомнили, что вопросы о людях

самым досадным образом отличаются от вопросов естествознания. Воп-

росы о людях вовлекают нас в истории, последствия которых никогда

нельзя предвидеть. Объекты мышления не следуют за нами в нашу час-

тную

жизнь. Напротив, люди входят в историю нашей жизни и разделя-

ют с нами наше время. Абстрактное «что» — это находящаяся в про-

странстве вещь, а люди — это наши современники. Они могут задавать