Розеншток-Хюсси О. Язык рода человеческого

Подождите немного. Документ загружается.

Мы начинаем с того, что стремимся отделить одно от другого. Наша

вера в возможность этого основывается на открытии уровней, соответ-

ствующих колыбельной песне; пальцу, указывающему на дом моего со-

седа; болтовне в. свое удовольствие: имеется язык первого, второго и тре-

тьего уровней. Поэтому и получается, что мы употребили здесь более

двадцати различных глаголов для того, чтобы точно охарактеризовать

действительную речь: отвечать, подражать, жестикулировать, кричать,

показывать, успокаивать, бормотать, болтать, петь, разыгрывать на сце-

не, издавать, сочинять, исповедовать, жаловаться, писать, сообщать, кре-

стить, подписывать, шутить, клеветать, сплетничать, объяснять. Это

обусловлено уровнем, а не случаем.

1. Решающи момент во время речи

Я прошу проводить различие между звуками, издаваемыми животными,

формальной и неформальной речью. Вопрос «Как мне перейти через

этот

ручей?»,

колыбельная песня и уменьшительные имена «Тони» и

«Ганс» не принадлежат ни

языку животных, ни к формальному языку.

Для первого они слишком точны, для второго — слишком небрежны. В

Соединенных Штатах Америки каждый старается выражаться столь не-

брежно, как будто он пас свиней вместе с президентом. Так, охотно го-

ворят о г-не Кеннеди как о Джеке. Эйзенхауэра нежно звали

«Айк».

Но

необходимо подлинное усилие для того, чтобы быть таким неформаль-

ным. Поэтому то, что люди ведут себя так, будто они вправе похлопать

президента по плечу, не имеет ничего общего со звуками животных, еще

не получившими формы, или с детским лепетом. Ибо пикантность не-

формальности заключается в том, что мы хорошо знаем ту самую форму,

от использования которой отказываемся. Лишь поэтому восстание про-

тив формальностей доставляет

удовольствие.

Быть неформальным озна-

чает пренебрегать уже существующими формами. Нельзя пренебрегать

тем, чего не существует. Таким образом, тот, кто хочет жить и говорить

без формальностей, тем самым отнюдь не объяснил появление этих фор-

мальностей. Скорее, он напоминает того знаменитого атеиста, который

привел своего сына на урок закона

Божия

к православному священнику

(1). Священник спросил отца о том, не произошла ли ошибка.

«Нет,-

сказал

отец,- для меня важно, чтобы у моего сына было что-то такое, о

чем он мог бы размышлять свободно. Религия для этого как раз подхо-

дит!».

Таким образом, именно существующие формальности объясняют

нашу склонность к неформальному, а не наоборот. Поэтому никто не

может сказать: «Боже мой, какой прекрасный день», если прежде кто-то

не пел: «Небеса поют Славу Господу». Никто не может говорить «мама»

или «папа», если кто-то прежде не сказал благоговейно «отец» и «мать».

Однако лингвистика, сжившаяся со своей идиллической руссоистской

грезой, считает милое дитятко изобретателем корней слов «папа» и

«мама» (2).

Наше различение разделяет все виды речи на две половины, которые

непрерывно взаимно дополняют друг друга: формальный и неформаль-

ный язык. Логически и исторически формальный язык предшествует

неформальному; в свою очередь, формальный язык следует за звуками

животных. Мы различаем, во-первых, неартикулированные, так сказать,

предшествующие

оформленное™

звуки животных, во-вторых, формаль-

ный человеческий язык, и в-третьих, неформальную, неофициальную

речь, и эта неформальная речь живет за счет обоих видов языка — еще не

получившего формы и формального; она представляет собой смесь их

обоих. Наше различение прокладывает путь к новому пониманию язы-

ка: определенная разновидность речи существует и у животных. Истори-

кам человечества не нужно его объяснять — он является дочеловеческим.

Другая

разновидность

языка существует

только

у людей. Это должно быть

четко понято, поскольку в противном случае человеческая история оста-

нется тайной.

Представленный выше перечень некоторых актов формального язы-

ка — от хорала до заключения мира — обосновывает человеческое нача-

ло в нас в отличие от животных. Но человечество склонно к небрежнос-

ти и расслабленности. Поэтому формальный язык испытывает постоян-

ное воздействие до тех пор, пока он не превратится в бесформенный

язык, переходящий из крайности в крайность — от «кошки» к «собаке»,

от «брата» к «свинье», как в детской комнате или казарме. Из этого сле-

дует, что использование нами формального языка в качестве средства

информирования, передачи неформальных сообщений и простого наме-

ка не может служить для того, чтобы объяснить формальный язык. На

самом деле обнаруживается тенденция поглощения, изглаживания, раз-

дробления формального языка. Тенденция движения к шутливому, по-

верхностному, небрежному сильна, поэтому мы должны забыть обо всех

наших склонностях к шутливому взгляду на вещи, если мы хотим понять

величие, возвышенность, ликование, достоинство и рассудительность,

предполагаемые формальным языком.

Формальный язык не мог возникнуть внутри групп, все стремления

которых сводятся к тому, чтобы жить неформальной жизнью. Например,

отношения между матерью и ребенком должны быть исключены из той

области, в которой мог возникнуть формальный язык. Сборище или тол-

па молодых парней, солдат или охотников столь же мало является той

средой, в которой когда-либо родился человеческий формальный язык.

Но наука обращалась именно к таким группам. Из их изучения она не

извлекла никаких результатов. В этой среде всякий артикулированный

язык деградирует. Напряжение ослабляется там, где мы говорим без

умолку. Небрежность уничтожает, например, грамматические окончания

и обходится простыми восклицаниями и пожатием плечами. Она разру-

шает даже лучший язык. Что за странное

предположение,

будто богат-

ство грамматических и синтаксических форм должно восходить к той

среде, которая так враждебно настроена по отношению к формам! Спо-

собен ли химический растворитель служить для того, чтобы объяснить

процесс кристаллизации? Но именно такого рода попытки все снова и

снова предпринимаются лингвистами и философами языка.

При этом преобладали два направления мысли. Одно из них сложи-

лось под впечатлением мнимого факта, согласно которому и животные

«говорят». Это впечатление превратило бездны между языком животных

и человеческим языком в канавки пренебрежимо малой глубины. Либо

объявлялось о согласии с тем, что язык можно объяснить, исходя из со-

бытий человеческой повседневности. Но если бы это

было

исходной точ-

кой, то, как представляется, проще всего

было

бы сосредоточиться на

изучении детей. Между тем, именно дети и их матери, равно

как

и ватаги

мальчишек — это, прежде всего, доисторические формы человеческого

существования; если мы обратимся к этим группам, ближе всего среди

нас стоящим к природе, то мы возложим на них задачу создания вещи,

дальше всего в мире отстоящей от природы — артикулированного и

грамматически оформленного языка. К счастью, если мы хотим понять

происхождение формального языка, мы можем взглянуть в противопо-

ложную сторону, отвернувшись от обезьян, от грудных детей, от мальчи-

ков и девочек. Формальный язык должен быть созданием серьезных му-

жей и старцев. Гёте, Бисмарк и Лютер сделали для немецкого языка

больше, чем весь Союз немецких матерей.

Поскольку мы радикально изменяем направление нашего исследо-

вания и бросаем взгляд в доселе неизвестном направлении, то есть

опасность чересчур забежать вперед. Ведь психология детского возра-

ста и социология животных достигли у нас столь значительных успехов

лишь потому, что они могут рассчитывать на постоянно возрастающие

вложения капитала, поставки оборудования и предоставление сотруд-

ников. Эту помощь еще долгое время нельзя будет использовать для

проведения соответствующих изысканий в области артикулированного

языка, тем более что предшествующая практика финансирования не

подготовила инвесторов к мысли об осуществлении такого рода иссле-

дований применительно к религии, языку, политике, праву, литерату-

ре и ритуалу. Кредиторы находят несомненно предосудительным утвер-

ждение, что ребенок не может служить средством объяснения мужчи-

ны, но, вероятно, мужчина может служить средством объяснения ре-

бенка. Лишь успех позволит вынести решение, какой метод является

наиболее подходящим. Эта глава всего лишь призывает читателя обра-

тить внимание на черты зрелого, взрослого и ответственного человека

в нас самих и внимательно присмотреться к линии поведения великих

душ всех времен в связи с вопросом о происхождении формального

языка. Результаты будут простыми, но они придут в противоречие с

распространенными предрассудками. Язык — это нечто большее, чем

простое орудие и простая игрушка нашего сознания. Он пришел к нам как

нечто глубоко серьезное с тем, чтобы мы могли следовать своему чело-

веческому призванию. Говорить — означает войти в сверхчеловеческую

область и руководствоваться, постоянно руководствоваться ею. Теперь

мы можем подвести итоги. Мы можем установить последовательность

трех видов социальных звуков:

1. Еще не получивший формы доисторический язык.

2. Формальный или исторический язык.

Неформальный

обиходныйязык.

Звуки, издаваемые животными, являются выразительными, но до-

грамматическими. Язык взрослых является артикулированным и литера-

турным. Дети говорят неформально, используя диалект или жаргон. Ис-

ходя из этого, мы можем продвигаться дальше. Язык человека направлен

на то, чего не домогаются обезьяны или соловьи: он стремится к превра-

щению слушающего в такое существо, которого не было до того, как к

нему обратились. Человеческий язык строго формален, и по этой причи-

не он стал оформленным и грамматически определенным. Грамматичес-

кие формы и отношения надлежит понимать в качестве симптомов, до-

казывающих, что язык животных надстроен артикулированным челове-

ческим языком. Этот язык может назвать некоторое место в Ирландии

Типперэри, а ребенка — Доротеей, т.е. даром Божьим. Животные на это

не способны. Величайшая форма человеческого языка — это имена. В язы-

ке животных они, очевидно, отсутствуют. Чего бы общего ни имел чело-

век с обезьянами тогда, когда он говорит, но обезьяна не может призы-

вать Бога. Собственное имя Бога означает «Тот, который говорит» или

«Тот, который одухотворяет людей таким образом, что они говорят».

Формальный язык требует имен, к которым человек должен прислуши-

ваться и силою которых он должен быть поименован.

Поскольку центр тяжести оформленного языка заключен в именах, то

формальный язык может быть обозначен как номинальный или имен-

ной. Это имеет некоторые преимущества. Называя человеческий язык

номинальным, мы получаем доступ к одному из наиболее странных фе-

номенов нашего языка — к использованию местоимений. Существуют

языки без заменителей имен. Данное обстоятельство требует осмысле-

ния. Ибо «ты», «я», «мой», «мы», «оно», «это» кажутся нам наиболее ча-

сто встречающимися словами. Но они используются вместо имен; мы

выражаемся «местоименно», говоря вместо слова «доска» некое «она»

либо «это». Мы должны разъяснить различие между именами и место-

имениями, поэтому мы хотим теперь заменить ряд «еще не получивший

форму», «формальный», «неформальный» язык выражениями «доимен-

ной»,

«именной», «местоименный». Поэтому мы можем рассматривать

язык обезьян, птиц и т.д.

какдоименной,

как язык, предшествующий

использованию имен. Мы можем обозначить человеческий язык как номи-

нальный. Но здесь возникает трудность.

Язык животных, используемый во взаимоотношениях самца и самки,

кобылы и жеребенка, в стае волков или стаде серн, отчасти проникает и

в наши человеческие отношения. Мать и ее ребенок, любовник и его

возлюбленная, офицер и его подчиненные живут в таких ситуациях, ко-

торые не вполне отличны от соответствующих ситуаций животного мира.

Нельзя из ложной гордости не видеть подобий, существующих в есте-

ственных товарищеских отношениях.

Там, где возникает оформленный язык, группы наделенных душой

особей, соответствующие группам животных, оказываются под влияни-

ем двух сил: одна — это воздействие доименной, неформальной ситуа-

ции, характерной для непосредственной, телесно видимой и восприни-

маемой группы товарищей, определенной клики, наседки и ее цыплят,

а другая — влияние оформленного, грамматически артикулированного

языка имен и соподчинений. Семья, товарищество, пара особей прихо-

дили и приходят к компромиссу между оформленным и условно-фор-

мальным языками: они говорят на деформированном

языке,

местоимен-

но. Мамочка, папа, Ганс — это деформированные языковые образова-

ния.

Они суть продукты процесса шлифовки между двумя жерновами

нашей животной и нашей придающей форму природы. Каждое слово,

сказанное в детской комнате, — это компромисс между еще не получив-

шим форму и формальным языком: оно логически деформировано; не-

формальное является более поздним, чем еще не получившее формы и

оформленное. Оно — их синтез или смесь. Из этого следует, что слова

«мамочка» и «папа» не могут быть употреблены для того, чтобы раскрыть

происхождение языка. Мой жест: «Идите в Типперэри в ту сторону» не-

пригоден для объяснения полномочий человека, который на протяжении

столетий с успехом называет некое место «Типперэри»; для этого непри-

годен и вопрос:

«Как

туда

пройти?».

«Где», «их», «это», «оно» — все это

суть деформированные местоимения, которые могут использоваться тог-

да, когда люди встречаются друг с другом так же непосредственно, как и

животные, и в этой непосредственности для них достаточно чуточку

меньше оформленного языка, чем обычно. «Где», «их», «что», «оно» со-

ответствуют «папе», «маме»,

«Гансику».

Все эти заменители имен того же

характера: они суть разменные монеты для кратковременного употребле-

ния; это — медные деньги достоинством в один пфенниг по сравнению

с важным значением чека или акции. Эксперты по финансам понимают

деньги, исходя не только из монеты достоинством в один пфенниг.

Слишком очевидно, что один пфенниг — это просто доля марки. Мед-

ная монета представляет собой компромисс между краткосрочной дого-

воренностью, достигнутой в неофициальной ситуации двумя соседями,

и долгосрочной и формальной ситуацией, соответствующей федерально-

му банку.

На этом основании «где», «их», «что», «оно» называются местоимени-

ями. Эти слова заменяют формальные имена точно так же, как размен-

ные монеты могут заменять настоящие деньги.

Если мы теперь распространяем название «местоимение» на слова

«папа», «мама» и «Фриц», то становится ясной общая связь между обе-

зьяной, мужчиной и ребенком. Обезьяна в нас говорит

доименно,

мужчина

в нас говорит с помощью имен, ребенок в нас говорит местоименно, — но

после того, как имена уже обрели значение. Язык ребенка, человека во-

обще приходит к нему от его отца, а не от обезьяны! Доименной, имен-

ной и местоименный языки могут быть четко отделены друг от друга. Где

бы люди сообща ни жили, ни ели, ни работали, ни играли, — в одном и

том же месте, в одно и то же время, — они находятся в ситуации, еще не

получившей формы, а точнее — в доименной ситуации. Поэтому они,

как и животные, могут достичь взаимопонимания с помощью знаков и

нечленораздельных звуков.

С другой стороны, колыбельные песни, детские стишки, сплетни,

болтовня, шепот, пропаганда, шутки, остроты, морские рассказы, сове-

ты, уменьшительные имена являются не образованиями, еще не полу-

чившими формы, — они возникают позже них. Они являются смешени-

ем еще не имеющего формы и оформленного. Они основывают область

местоимений; они лишают имена глубины содержания, превращая их в

ласкательные названия. Они не являются чем-то, что еще совсем не по-

лучило формы. Они лишь неформальны. Они находятся между требова-

ниями соблюдения формальностей и

«commonsense»

(3), само собою ра-

зумеющегося,

«разрываются» между ними. Они составляют область ме-

стоимений. Они лишают имена глубинного смысла с помощью знаков,

кивков и гримас. Один из моих друзей времен моего студенчества в Гей-

дельберге постоянно употреблял выражение «почему-то» для обозначе-

ния всех тайн жизни. У нас было впечатление, что он использовал это

выражение вместо имени Бога. Так и было на самом деле. Там, где пре-

жние поколения говорили о воле или помощи Бога, он удовлетворялся

этим неопределенным и сомнительным выражением. Он жил «почему-

то» вместо того, чтобы жить — как называл это его отец — благодаря

Провидению Божию. Прозвища, краткие формы слов, местоимения,

жесты всё усекают, опустошают и обесценивают. Несмотря на это, они

все же играют и положительную роль. Они предохраняют имена от из-

носа. Очень знаменитый

Куно

Фишер (4), профессор философии, с

большой гордостью носил государственный титул «Ваше превосходи-

тельство». Но однажды некий молодой студент, придя к нему домой,

. превзошел самого себя в употреблении этого титула. «Ваше превосходи-

тельство» так и сыпалось через каждое слово, на что Фишер в конце кон-

цов сказал: «Не так часто, не так часто, мой юный друг. Только время от

времени, к слову!» По большей части он удовлетворялся простым место-

имением «Вы» вместо полного титула «Ваше превосходительство». Ибо

тогда «Ваше превосходительство» сияло куда более ярко.

Местоимения защищают имена там, где их употребление неумест-

но: мы, ищущие аутентичное место языка, нашли теперь аутентичное

место местоименного языка, поскольку там, где формальный язык не-

уместен, появляются местоимения. Кроме того, они что-то добавляют к

серьезности титулов и имен. Местоимения не принадлежат к языку жи-

вотных. Они находятся в отчетливой связи с великими именами и зва-

ниями человеческого языка. «Оно», «он», «меня» — это полные формы;

«папа» артикулировано и очевидно связано с «отцом» или «pater». Ме-

стоимения менее церемонны, чем имена. В течение последних двух

столетий люди, занимавшиеся проблемой происхождения языка, не

проводили различия между полнозначной и опустошенной речью. Од-

нако если мы относим к одной категории колыбельную песню и указ,

болтовню и принесение присяги, то мы возводим неприступную стену,

препятствующую нашему пониманию происхождения языка. Поисти-

не удивительно, сколько проблем сразу становятся простыми, когда ко-

лыбельной песне отводят подобающее ей место в детской комнате, а

болтовне оставляют присущее ей место — гостиную. Ни детские ком-

наты, ни гостиные не являются областями, где берет начало формаль-

ный язык. Величайшей жертвой этого грехопадения было имя самих

богов. Люди начали называть Бога идеей, но идеи не могут взывать к

богам, это могут

только

имена. Детская комната и гостиная заступают

на место дома для собраний, государева двора и языка, на котором там

говорят, формального языка, тогда, когда из президента федерации и

Бога-Отца возникает наше «идеология».

Теперь, когда мы раз и навсегда убрали с нашего пути детский язык,

мы можем с успехом исследовать вопрос о том, когда и где вызывается

к жизни формальный язык и что введение языка должно означать для

общности, ставшей в наши дни безъязыкой. Аутентичное место и леги-

тимный

момент времени для рождения языка теперь могут быть охарак-

теризованы подробно.

Пока мы не рассмотрим ситуацию человеческого общества, в кото-

ром недостает языка, мы не сможем понять второй вопрос — вопрос

о том, почему вспомогательные средства языка были отлиты в грамма-

тические формы.

Вопрос о происхождении языка получает смысл в качестве следствия

двух вопросов. Прежде всего — где, в соответствии с нашим собственным

опытом, оказывается необходимым новый язык? И далее — когда язык

вследствие этого становится необходимым?

Конечно, если у нас не будет определенного собственного опыта по-

стижения того, как прямо на наших глазах рождаются новые элементы

языка, мы не будем знать, с какой мерой нам подходить к прошлому.

Скептики скажут, что это делает вопросы бессмысленными. Сегодня

не может быть никакого нового языка. Искусственно созданные языки,

дескать, ничего не

дают

для решения нашей проблемы. Эсперанто, оче-

видно, не может объяснить греческий язык. «Basic English» (5) не в состо-

янии объяснить англосаксонский язык.

Вполне очевидно, что скептики правы. То, что закладывает основы

языка, не проявляет своего действия в этих произвольных планах созда-

телей искусственных

языков.

Но скептики правы не во всех смыслах.

История — это не просто то, что произошло 10 000 лет назад, с нами про-

исходят и доисторические процессы. Хотя искусственные языки ничего не

дают для понимания происхождения языка, в самом средоточии нашей

жизни существуют доязыковые ситуации. Эти доязыковые или доисто-

рические ситуации в известной степени отражают то силовое поле, в ко-

тором и возник первый язык. Вакуум и прежде, и теперь определяется

аналогичными полюсами. В обоих случаях доязыковая ситуация требу-

ет и взывает к тому, чтобы быть артикулированной. Человеческие суще-

ства, точно так же как и социальные отношения, ждут того, чтобы сде-

латься артикулированными. Меж нас воцаряется молчание, ждущее того,

чтобы стать языком. Если мы спросим себя о том, когда мы не говорим

или не в состоянии говорить, хотя должны были бы говорить, то мы мо-

жем открыть ту функцию, которая действительно выполняется языком.

Здесь мы выйдем за рамки простой теории, и мы не будем, руководству-

ясь своими скромными познаниями в английском, немецком или латин-

ском языках, пытаться достичь абстрактного понимания сути языка. Мы

попробуем добиться этого понимания, изучая болезнь человеческой

группы, которой недостает языка, хотя ее здоровье зависит от возникно-

вения внутри нее нового языка.

До того как мы изучим сам язык, мы исследуем то поле — и слово

«поле» поможет нам во многих отношениях, — в котором возникает ис-

кра языка. Это попятное движение в сторону самого языка поставит

наше исследование его происхождения на почетное основание нашего

собственного повседневного опыта. Если определенная область жизни

невозможна без языка, то в восстановлении или создании этой особой

области язык и должен иметь свой исток. Сравнение с другими научны-

ми дисциплинами поддерживает нас в использовании такого метода.

Экономика стала наукой лишь тогда, когда она начала изучать кризисы,

в результате которых разрушался порядок экономической деятельности.

Вечное «происхождение» хозяйства, его постоянное развитие в качестве

действенного разделения труда становятся понятными, если мы обратим

внимание на тот беспорядок, который проистекает из недостатка дей-

ственного разделения труда. Медицина является наукой лишь постоль-

ку, поскольку она проникает в тайну болезни. Социология становится

наукой только потому, что научается объяснять суть войн и революций.

Отсутствие привычного порядка, беспорядок, служит тому, чтобы

объяс-

-ншъ

происхождение подлинного порядка. Если мы осознали, почему

данное положение вещей является плохим, а не хорошим, то мы начи-

наем понимать происхождение самого блага.

Биология сделается наукой о жизни в тот день, когда станет понятной

смерть. В том же самом смысле мы можем иметь науку о речи или язы-

ке лишь тогда, когда мы проникнем в ад невозможности говорить. Если

мы погрузимся в ту тьму, в которой человек еще не способен или уже не

может говорить с другим человеком — своим современником, своим бра-

том, — то мы наилучшим образом подготовимся к ответу на вопросы:

Что такое язык

?Как

он возникает

?Когдамы

говорим ?. Эти три вопро-

са несомненно, являются одним и тем же

вопросом,взятымвегоразлич-

ных

аспектах. При каких условиях современный человек не вступает в

беседу со своим братом? Очевидно, это не только лингвистический или

филолологический

вопрос.

Есличлены

одной семьине разговаривают друг

с другом, то с семьей что-то неладно. Здесь затронута сфера морали. Если

нации не разговаривают друг с другом, то они находятся в состоянии

войны. И это даже не обязательно должна быть война, в ходе которой

отделяют. В случае Испании, Аргентины идругих стран мы сделали сен-

сационное:открытие

государству совсем не обязательно стрелять, чтобы

находиться в состоянии войны с другим государством, поскольку оно не

может вести с ним переговоры. Путь, идя по которому мы ставим воп-

рос о происхождении языка, переводит этот вопрос в области политики

и истории. Вопрос «Когда человек должен заговорить?» оказывается воп-

росом, ответ на который должны дать иные авторитеты, нежели препо-

даватели английского, арабского или санскрита. Для последних язык

выступаетвкачествефакта.

Наш вопрос относится к языку как к

вопросительному

знаку политичес-

кой истории. Мы хотели бы предупредить тех читателей, интересы кото-

рых связаны только с литературой или грамматикой, чтобы они не чита-

ли дальше. Ибо они испытают разочарование, обнаружив, что новый

язык создается не мыслителями или поэтами, а огромной и тяжкой по-

литической нуждой и религиозными переворотами. Поэтому наши наме-

рения

являются

дофилософскими

долингвистическими.

По

этой при-

чине наша новая постановка вопроса исключает целый ряд ответов, ко-

торые вызвали радость или интерес у нынешнего поколения. Эти отве-

ты были основаны на изучении детской психологии. Наблюдению под-

вергались

дети, пытавшиеся начать говорить, а происхождение языка

описывалось в выражениях, связанных с этими наблюдениями. Объек-

те

мм

подобныхнаблюденийбылии

слабоумные. Наш способ постановки

вопроса исключает эти попытки психологов. Ни один ребенок не создает

общности в подлинном смысле этого слова. Он обучается

языкам,

кото-

ак. 3524

рые

уже существуют и используются. Но это — полная противополож-

ность вопросу о том, что происходит, когда язык не функционирует. В

этом пункте исследования я не исключаю, что гений детей может обно-

вить ту общность, которой недостает живого языка. Enfant terrible (6) яв-

ляется столь же реален, как и какой-нибудь гений. А поступки детей

иногда бывают так же благотворны, как деяния взрослых. Но моя точка

зрения заключается в следующем: всякий раз, когда дети обновляют

группу, которая испытывает нехватку языка, они ведут себя как какой-

нибудь творец или создатель языка вообще.

В этом отношении не может быть проведено никакого различия меж-

ду молодым и старым. Так что даже в случае исцеляющей благодати сло-

ва, исходящего от ребенка, происхождение этого слова не может быть

объяснено с помощью детской психологии. Это — всеобщая и общече-

ловеческая возможность, которая осуществляется здесь в

ребенке.

Дети

сами по себе не изобретают язык, однако они могут вести себя как полноп-

равные члены человеческой группы, которые при случае снова упорядочива-

ют всю эту группу. Значение этой истины в том и состоит, что мы видим,

как на устах детей и младенцев заново рождается язык. Тогда они ведут

себя как настоящие люди. И так должны были бы поступать мы все.

Итак, где же в нашей жизни мы находимся под угрозой и испытываем

огорчения из-за отсутствия языка? Это не просто основная ситуация, в

которой люди не ведут беседу. Негативный аспект нехватки языка недо-

статочно характеризуется такими утверждениями, как, например: «Пред-

ставители молодого поколения белых и чернокожих в южных американ-

ских штатах больше не разговаривают друг с

другом».

Или:

«У

тебя не

может быть никаких дел с Гитлером». Или: «Мои родители так старомод-

ны, что они вообще больше ничего не понимают». Или: «Солдаты на

фронте не понимают бастующих рабочих на их родине».

Если мы проанализируем утверждения, подобные этим, то негатив-

ное выражение «отсутствие языка» расщепится на множество «нет», име-

ющих различные значения. Каждое из этих значений оказывается весь-

ма поучительным. Каждое из них может добавить элемент истины к на-

шим усилиям обнаружить посредством индукции, что же такое язык и

как он возникает.

2. Четыре болезни языка

Различные «нет», относящиеся к языку, указывают на различные функ-

ции языка, посредством которых он обычно сплачивает человеческую

группу. Анализ различных видов нехватки языка не так субъективен или

произволен, как мог бы предположить читатель. Его подозрения были

оправданы до тех пор, пока такие лингвистические процессы, как про-

исхождение языка, были заключены в тесную

клетку

лингвистики.

Номы

изучаем нехватку языка в качестве политического феномена наших дней. И

как только мы поступим таким образом, мы, к своему удивлению, обна-

ружим, что люди уже давно дали имена тем видам жизни, которые со-

пряжены с нехваткой языка. На первом месте здесь стоит война. Люди,

находящиеся в состоянии войны друг с другом, называют добром и злом

не одно и то же. Победа одного есть поражение другого. Планы каждой

из воюющих сторон должны храниться в тайне. Раньше в секрете храни-

лись даже имена родов и богов, чтобы враг не мог увеличить свою силу

с помощью бесстыдной расшифровки и произнесения этих освященных

имен. Подлинное и тайное имя города Рима хранилось как сокровенное

знание в храме богини Весты. Кажется, оно звучало как «Флора».

Таким образом, война замыкает язык в границах каждой из противо-

борствующих сил. Война проводит географическую границу между дву-

мя видами речи. Таким образом, с исторической точки зрения война мо-

жет разрушить языковое единство. Гражданская война часто создает

предпосылки для существования

речевого

дуализма. Южноафриканские

англичане говорят на более чистом английском языке, чем канадцы на

американской границе. Люди в Чикаго говорят на более чистом амери-

канском варианте английского языка и менее чистом английском, чем

канадцы. Восточные и западные немцы после 1945 г. в языковом отно-

шении отошли друг от друга на удивление далеко.

Но сейчас отвлечемся от гражданской войны и сосредоточим свое

внимание на войне вообще. Война заканчивается, если люди снова на-

чинают разговаривать друг с другом. Там, где этого не происходит, вой-

на продолжается в скрытой форме. Мирный договор — это начало бесе-

ды между территориальными соседями. Люди, живущие в областях, ко-

торые не примыкают друг к

другу,

не стремятся ни воевать между собой,

ни поддерживать друг с другом мир. Вероятно, в древности это было пра-

вилом в отношениях между племенами, живущими далеко друг от дру-

га, и между удаленными друг от друга территориями. В наши дни это со-

стояние равнодушия является исключением. Между тем, на этом фоне

войну можно понять

лучше.

Война — это не мир, но мир — нечто боль-

шее, чем состояние сосуществования в двух областях без какого-либо со-

прикосновения или каких-либо отношений. На примере войны мы име-

ем возможность изучить то, что человеческие группы могут находиться

друг с другом не только в состоянии войны или мира, но и в состоянии,

предшествующем всем отношениям, состоянии, в котором они еще не

имеют ничего сказать друг другу. На этой стадии они просто не суще-

ствуют друг для друга. Поэтому нет необходимости в выражении каких-

либо общих ценностей. Но война вносит разделение. В ней тот факт, что

люди не разговаривают друг с другом, доведен до крайности и приводит

к всплеску насилия. Задача состоит в том, чтобы прийти к установлению

хоть каких-то отношений. Мир имеет своей целью создание такого со-

стояния для воюющих сторон, которое было бы основано на законе. При

этом либо одна из сторон терпит настолько сокрушительное поражение,

что ее язык исчезает, либо мирный договор или пакт устанавливает но-

вый закон, и тогда рождается новое языковое единство, охватывающее

собой обе воюющие стороны. Однако тот характер мирного договора,

благодаря которому создается новый язык, редко оценивается по досто-

инству.

Между тем, для древних война была не просто отсутствием или нару-

шением мира, как нам это ошибочно представляется. Ибо существовало

множество возможностей для того, чтобы люди смогли отделиться друг

от друга и рассеяться по всему земному шару. Война была шагом на-