Ростунов И.И. История Первой Мировой войны. Том 2
Подождите немного. Документ загружается.
повышению эффективности артиллерийских стрельб и торпедных атак, темпов и точности
постановки мин и т. д.{185}
Большое внимание было обращено на отработку совместных действий флота с сухопутными
войсками. Проводились стратегические и оперативные игры и учения. Зимой 1912 г. была
проведена игра по обороне столицы — Петербурга — от вражеского десанта, а летом —
учение 2-й минной дивизии и войск 22-го армейского корпуса по обороне шхерного района.
В общей системе боевой подготовки немалое значение придавалось изучению морского
театра. Несмотря на оборонительный характер русского плана войны на Балтийском море,
командование флота не теряло надежды на ведение активных действий в южной части моря.
Плавая в этом районе, русские корабли [152] определяли места будущих активных минных
заграждений, возможные позиции подводных лодок, тренировались в ведении всех видов
морской разведки, в том числе и радиотехнической.
В целом боевая подготовка Балтийского флота в предвоенные годы отвечала тем задачам,
которые ставились перед флотом планом войны на Балтийском море. Благодаря серьезно
продуманной системе обучения личного состава Балтийский флот, сильно ослабленный в
период русско-японской войны, за сравнительно короткий срок (5 — 6 лет) стал
значительной силой. Большая заслуга в этом принадлежала прогрессивной части
офицерского состава, следовавшей лучшим боевым традициям русского флота.
Иначе обстояло дело с боевой подготовкой на Черноморском флоте. Здесь не было той
кропотливой и целеустремленной работы по обучению личного состава, которая велась на
Балтике. Попытки командования флота направить боевую подготовку на решение задач,
вытекавших из плана войны, не привели к желаемым результатам. В 1912-1913 гг.
Черноморский флот фактически не проводил боевой подготовки. Командование флотом
было напугано начавшимся в стране подъемом революционного движения, захватившим
также и Черноморский флот, и в августе 1912 г. ввело на флоте военное положение,
отказавшись от боевой учебы.
На боевую подготовку Черноморского флота в предвоенные годы отрицательное влияние
оказали события на Балканах — балканские войны. Царское правительство, опасаясь
прямого вмешательства Германии и Австро-Венгрии в эти войны и ослабления своих
позиций в борьбе за черноморские проливы, в течение девяти месяцев с конца 1912 г.
держало Черноморский флот в четырехчасовой готовности к выходу в море. Итоговых
маневров в 1913 г. флот не проводил{186}. Плановая боевая подготовка на флоте
возобновилась только с началом летней кампании 1914 г. и происходила в напряженной
обстановке последних предвоенных недель. Наверстать упущенное в предшествующие годы
в короткий срок было невозможно.
Таким образом, морские силы России на Черном море вступили в войну недостаточно
подготовленными в боевом отношении. Черноморским морякам пришлось уже в ходе войны
исправлять положение. Правда, и противник у Черноморского флота был не тот, который
противостоял Балтийскому флоту. Однако появление на Черном море германских кораблей
«Гебена» и «Бреслау» усложнило обстановку и потребовало от Черноморского флота
дополнительных боевых усилий.
3. Военные теории
Военная мысль Германии
Развитие немецкой военной мысли в конце XIX — начале XX в. определялось агрессивной
политикой германского империализма, острыми противоречиями с Англией и Францией на
Западе и Россией на Востоке. Оно было всецело подчинено поискам способов и форм
достижения победы в войне одновременно на два фронта против превосходящих сил
противников. Наиболее видными идеологами германского милитаризма являлись генерал-
фельдмаршалы X. Мольтке (старший) и А. Шлиффен, генералы Ю. Верди дю Вернуа, З.
Шлихтинг, К. фон дер Гольц и Ф. Бернгарди.
Оправдывая агрессивные войны как в прошлом, так и в настоящем и будущем, немецкие
военные идеологи взяли на свое вооружение человеконенавистнические теории о причинах,
сущности и роли войн в истории. «Вечный мир, — заявлял Мольтке, — это мечта и даже
далеко не прекрасная; война же составляет необходимый элемент в жизни общества. В войне
проявляются высшие добродетели человека, которые иначе дремлют и гаснут»{187}.
Происхождение войн Мольтке объяснял законами борьбы за существование, а всю
ответственность за их развязывание сваливал не на правительства, а на широкие народные
массы. «В настоящее время, — заявлял он, — все правительства искренне заботятся о
сохранении мира, — вопрос лишь в том, достаточно ли у них сил это исполнить?»{188}
Опасным для мира является недовольство народов «внутренними порядками».
В таком же плане решалась проблема происхождения войн Шлиффеном и Верди дю Вернуа.
Но если Мольтке и Шлиффен, занимавшие пост начальника генерального штаба, не
решались в печати и в устных выступлениях открыто призывать к подготовке
захватнической войны, то лидеры Пангерманского союза были более откровенными в этом
отношении. Один из них — отставной генерал Бернгарди — прямо призывал к развязыванию
войны для завоевания мирового господства. «Если мы, — писал он, — желаем приобрести то
положение, которое соответствует мощи нашего народа, то обязаны отказаться от всяких
мирных утопий, рассчитывать только на силу нашего оружия и смело смотреть опасности в
глаза»{189}. Цель войны, по его утверждению, заключалась в том, чтобы, «пустив в ход
военную силу, создать народу и государству дальнейшие [154] условия существования и
обеспечить им здоровое развитие»{190}. Бернгарди мечтал о том, чтобы добиться господства
в Европе и «на этой основе построить наше действительное мировое могущество, с
приобретением соответствующих колониальных владений»{191}. Немецкому народу
настойчиво внушалась мысль о том, что ведение захватнических войн является для него
жизненной необходимостью и единственно возможным средством добиться желаемого
«места под солнцем»{192}.
Важнейшей проблемой, вставшей перед немецкой военной мыслью конца XIX — начала XX
в., являлась продолжительность будущей войны. О том, что эту войну Германии придется
вести одновременно на два фронта — против Франции и России, — немецкие политические
и военные деятели стали говорить уже вскоре после окончания франко-прусской войны
1870-1871 гг. «Существующая политическая обстановка, — писал Мольтке, — заставляет
предвидеть, что в ближайшем будущем... мы будем вести ее на два фронта»{193}, что стало
возможным благодаря быстрому развитию железных дорог. Наличие разветвленной
железнодорожной сети позволяло действовать по внутренним операционным линиям,
«находясь, с одной стороны, против неприятеля, готового в любой момент к наступлению, а
с другой — против мобилизующегося медленно, и только от своевременности принятого
решения будет зависеть, удастся ли нам направить большую часть наших действующих сил
сначала на одного, а затем и на другого врага»{194}.
Мольтке осознавал, что Германия уступала своим вероятным противникам в силах и
средствах и что одновременная война против Франции и России была бы опаснейшим
испытанием для молодой Германской империи. Быстрое окончание войны в этих условиях
он считал «величайшим благом»{195}.
Однако под влиянием опыта войн за объединение Германии и прежде всего франко-прусской
войны Мольтке уже весной 1871 г. вынужден был сделать вывод о невозможности
«молниеносной войны» на два фронта{196}. Германия, писал он, «не может надеяться на то,
чтобы одним быстрым, удачно проведенным наступлением в короткое время освободиться
от одного из противников, чтобы затем обрушиться на другого. Мы только что убедились в
том, как тяжело было закончить победоносную борьбу против [155] Франции»{197}. Та же
мысль подчеркивалась и в выступлении престарелого фельдмаршала на заседании рейхстага
14 мая 1890 г. «В борьбу друг с другом, — говорил он, — вступят величайшие европейские
державы, вооруженные как никогда. Ни одна из них не может быть сокрушена в один или
два похода так, чтобы она признала себя побежденной»{198}. Но эта точка зрения Мольтке
относительно продолжительности будущей войны не оказала определяющего влияния на
военно-научную работу генерального штаба.
Концепция скоротечной войны нашла свое яркое выражение в работах Шлиффена. Его
взгляды и представления о характере ведения будущей войны были возведены правящими
кругами кайзеровской Германии в ранг государственной военной доктрины, получившей в
исторической литературе наименование «доктрины Шлиффена». Длительная война вопреки
всем условиям объективной исторической действительности не принималась в расчет
Шлиффеном и отвергалась им. Русско-турецкая война 1877 — 1878 гг. и русско-японская
война представлялись Шлиффену «слишком» затянувшимися войнами{199}. Произошло же
это, считал он, исключительно из-за ошибок в военном искусстве, из-за проведения
«стратегии измора», из-за нерешительности фронтальных наступлений, имеющих своим
следствием установление позиционного фронта.
Шлиффен пытался доказать, что будущая война не может быть длительной и по
экономическим соображениям. Из возросших производительных сил, объективно
позволявших крупнейшим империалистическим державам выдержать длительную,
напряженную войну с участием многомиллионных армий, Шлиффен делал совершенно
противоположный вывод, утверждая, что «подобные войны невозможны в эпоху, когда все
существование нации зависит от непрерывного развития торговли и промышленности», а
«стратегия измора немыслима, когда содержание миллионов требует миллиардных
расходов»{200}.
Особенно пагубна, по мнению Шлиффена, затяжная война для высокоразвитых европейских
государств. Имея в виду русско-японскую войну, он заявлял в конце 1905 г.: «Там, вдали, в
Маньчжурии можно было месяцами противостоять друг другу в неприступных позициях. Но
в Западной Европе нельзя позволить себе люкса подобного ведения войны. Тысячеколесная
машина, требующая миллионов на свое содержание, не может долго стоять... Мы должны
изыскать возможность быстро разгромить и уничтожить врага»{201}. Эта же мысль
постоянно подчеркивалась Шлиффеном [156] и в ходе практической разработки планов
стратегического развертывания. «Культурное состояние народов, затрата непомерных
средств, необходимых для содержания... масс войск, требуют быстрого решения, скорого
окончания войны»{202}. Приведенные высказывания почти дословно повторялись и в
наставлении 1910 г. для высшего командования{203}. Возможная продолжительность
предстоящей войны определялась Шлиффеном в несколько недель. Он утверждал, что,
начавшись весной, война должна быть закончена не позднее «осеннего листопада»{204}.
С этими выводами не соглашался Бернгарди. Он, хотя и не отрицал того, что современная
война требует «громадного напряжения всех сил государства»{205}, вследствие чего «всюду
принимаются меры к тому, чтобы война не затягивалась»{206}, однако считал, что
категорический тезис Шлиффена о невозможности ведения длительной войны «грешит тем,
что в нем слишком сгущены краски»{207}.
Племянник фельдмаршала X. Мольтке, преемник А. Шлиффена на посту начальника
генерального штаба, генерал-полковник X. Мольтке (младший) также возражал против того,
что будущая война, а особенно война против Франции, непременно должна быть
скоротечной. «Это будет, — говорил он Вильгельму II в начале 1905 г., — народная война, и
с ней нельзя будет покончить одним решающим ударом. Предстоит длительная, народная
борьба со страной, которая не признает себя побежденной до тех пор, пока не будет
полностью сломлена сила ее народа»{208}. Аналогичные мысли высказывались в немецких
военных кругах и позднее{209}.
Перспектива длительной войны пугала руководителей кайзеровского рейха также и по
внутриполитическим соображениям.
Парижская коммуна 1871 г., успешная борьба германского пролетариата в 1878 — 1890 гг. с
так называемым «исключительным» законом против социалистов, русская революция,
вызвавшая во всем мире бурный подъем революционного и национально-освободительного
движения, наложили на немецкую военную мысль неизгладимый отпечаток. Так, Шлиффен
прямо высказывал опасения, связанные с предвидением «огромных расходов, возможных
больших потерь и того красного призрака, который встает в их [157] (войск. — Авт.)
тылу»{210}. Еще более откровенно по этому поводу высказывался Мольтке (младший). В
докладной записке от 14 мая 1914 г. на имя министра внутренних дел он писал: «Военное
руководство полностью заинтересовано в том, чтобы избежать экономического кризиса в
тылу армии, противостоящей врагу... Хозяйственная разруха и голод во время войны
поднимут на высшую ступень нервозность масс и побудят неблагонадежные элементы к
насильственному преследованию своих антигосударственных целей. Мораль войск — этот
важнейший и в то же время наиболее чувствительный фактор достижения победы, в случае
если над ним нависнет опасность, понесет серьезный урон»{211}.
Доктрина «молниеносной» наступательной войны обусловливалась, по мысли Шлиффена,
также и внешнеполитическими соображениями. Он полагал, что быстрые и решительные
победы Германии и Австро-Венгрии в предстоящей войне смогут взорвать коалицию
противников и воспрепятствовать вступлению в нее нейтральных государств{212}.
Но была и еще одна причина, почему руководители германского генерального штаба
непременно стремились к скоротечной, наступательной войне. Уже в ноябре 1914 г. Мольтке
(младший) признавался в своих воспоминаниях: «В генеральном штабе неоднократно
подвергался исследованию вопрос, не лучше ли было бы для нас вести оборонительную
войну? Ответ неизменно давался отрицательный, так как в этом случае отпала бы
возможность скорее перенести воину на территорию противника»{213}.
Таким образом, стратегическая концепция «молниеносной» наступательной войны наиболее
полно отвечала агрессивным устремлениям германского империализма, скрупулезно
готовящегося в конце XIX — начале XX в. к решающему рывку за мировое господство.
Односторонняя ориентация большинства военных деятелей на скоротечную войну
предопределила также и их крайнюю тенденциозность в оценке возможных способов и форм
ведения вооруженной борьбы и войны в целом.
Всю концепцию «блицкрига» насквозь пронизывал доведенный до предела наступательный
дух. В наставлении для высшего командования войсками утверждалось: «Преимущества
наступления достаточно известны. Оно предписывает противнику образ его действий, за
него говорят все моральные факторы и оно является единственным средством
действительного поражения противника»{214}. Категорическое требование: «Вперед на
противника, [158] чего бы это ни стоило!»{215} — было зафиксировано и в «Строевом
пехотном уставе» 1906 г.
Немецкие военные теоретики считали оборону важным видом боевых действий «там, где она
стратегически необходима». В капитальном труде В. Балка «Тактика» указывалось по этому
поводу: «Чтобы быть в состоянии действовать наступательно, следует признать за обороной
право на соответствующее ей место там, где она стратегически необходима»{216}.
Важнейшими требованиями, предъявлявшимися к обороне, являлись (по немецким взглядам)
активность и маневренность, ибо только таким образом можно оказывать упорное
сопротивление превосходящим силам противника. Обязательным условием для
оборонительных действий считалось проведение частых контратак и контрударов с целью
нанесения противнику наиболее чувствительных потерь и создания необходимых
предпосылок для перехода в контрнаступление{217}. Шлиффен также настоятельно
подчеркивал, что современная оборона — это контрнаступление, или что «наступление
является лучшим способом обороны»{218}. Поиски убежища на оборонительных позициях
он считал «началом конца». Крепостные укрепления он также рассматривал не как базу
ведения пассивно-оборонительных действий, а как исходную позицию для организации
наступления{219}.
В теоретическом плане вопросы соотношения наступления и обороны решались немецкой
военной наукой в целом правильно. Однако Бернгарди, Гольц, Шлиффен все время
подчеркивали, что оборона якобы противоречит не только всему опыту военной истории
Германии, но и особенностям самого национального характера немецкого солдата.
Наступление же, наоборот, преподносилось как специфически немецкая, национальная
форма ведения вооруженной борьбы и войны в целом. «Вести войну, — писал Гольц, —
значит наступать»{220}. Личному составу германской армии, а особенно ее офицерскому
корпусу настойчиво внушались авантюристические идеи, что уже само по себе наступление
как таковое чревато якобы быстрой победой, что наступать надо в любых условиях
обстановки, против любого противника, даже если он имеет значительное превосходство в
силах и занимает хорошо подготовленные оборонительные позиции{221}.
Наступательную войну предполагалось вести при помощи специфически прусских,
варварских методов, попирая принятые нормы международного права, нормы морали и
исторически [159] сложившиеся обычаи войны. На это прямо указывал Вильгельм II: «Все
должно быть утоплено в огне и крови, необходимо убивать мужчин и женщин, детей и
стариков, нельзя оставить ни одного дома, ни одного дерева. Этими террористическими
методами, единственными, которые способны устрашить такой выродившийся народ, как
французы, война будет окончена менее чем в два месяца, в то время как, если я приму во
внимание гуманные соображения, война продлится несколько лет»{222}.
Теоретическому обоснованию такого рода ведения войны была посвящена довольно
обширная литература. Еще Мольтке (старший) заявлял: «Все усилия должны быть
направлены не только на ослабление боевых сил неприятеля, но также и на все
вспомогательные источники его, как финансы, железные дороги, продовольствие и даже
престиж»{223}. Мольтке считал вполне допустимым и нарушение нейтралитета других
государств, говоря, что «всякий нейтралитет может быть нарушен, если подобный шаг
повлечет за собой для нарушающего нейтралитет вполне определенные выгоды»{224}.
Сторонниками применения жестоких и бесчеловечных методов ведения войны выступали
также Бернгарди и Гольц. Гольц предлагал для достижения быстрой победы над
противником обрушить все бедствия войны и прежде всего голод на мирное население,
«чтобы заставить неприятельскую страну почувствовать бремя войны настолько сильно,
чтобы желание мира восторжествовало там над стремлением к продолжению войны»{225}.
В качестве мер, принуждающих противника к скорейшей капитуляции, Гольц рекомендовал
захватывать неприятельские гавани и пути сообщения, чтобы лишить страну «важнейших и
для существования народа и армии необходимейших объектов»{226}. Он полагал, что
подавление сопротивления армии и населения страны, подвергшейся нападению, будет
значительно облегчено установлением голодной блокады государства и предлагал ее в
качестве меры воздействия: «В тех случаях, — писал он, — когда продовольствование
населения неприятеля сопряжено с затруднениями, цель будет достигнута, если отрезать
страну от всего внешнего мира»{227}.
Подобные взгляды выражались не только отдельными авторами. Они являлись
официальными и были изложены в специальном руководстве германского генерального
штаба, которое называлось «Военные обычаи в сухопутной войне»{228}. В этом издании
[160] отмечалось, что «война, ведущаяся энергично, не может быть направлена
исключительно против комбатантов враждебного государства и его укрепленных пунктов.
Напротив, она будет и должна стремиться также разрушать у неприятеля все как духовные,
так и материальные вспомогательные источники к ведению борьбы»{229}. «Применимо
всякое средство ведения войны, без которого не может быть достигнута сама цель ее...»{230}
Далее подчеркивалось, что «дозволены все изобретаемые современной техникой средства,
даже наиболее совершенные и опасные, убивающие неприятеля целыми массами.
Последние, достигая цели войны в кратчайший срок, совершенно неизбежны и, строго
говоря, должны быть признаны наиболее гуманными»{231}. Генеральный штаб
рекомендовал применять различные варварские меры против мирного населения:
бомбардировку городов, запрещение выводить мирное население из осажденных крепостей,
заложничество и различные репрессии. Само собой разумеется, что любые действия, даже
самые жестокие, оправдывались «необходимостью военных соображений»{232}.
Стержнем всей концепции «блицкрига» являлось учение об уничтожении вооруженных сил
противника в одном генеральном сражении на окружение. Основы этого учения были
заложены еще в первой трети XIX в. Клаузевицем, рассматривавшим генеральное сражение
как «концентрированную войну, как центр тяжести всей войны или кампании»{233}.
Мольтке-старший в период войн за объединение Германии также полагал, что исход войны
может быть предрешен «молниеносной» победой в генеральном сражении. В этой связи он
допускал неправильное толкование взаимосвязи стратегии и тактики. Стратегию Мольтке
называл «системой подпорок», обслуживающей тактику. Стратегия «дает тактике средства,
чтобы драться, и создает вероятность победы посредством руководства армиями и их
сосредоточения на полях сражений»{234}. Таким образом, Мольтке ставил тактику на
первое место, а стратегию на второе, подчиненное место. «Перед тактической победой, —
утверждал он, — смолкают требования стратегии, и она приспосабливается к вновь
создавшемуся положению вещей»{235}.
Однако уже опыт франко-прусской войны и первых войн эпохи империализма поставил
немецких военных деятелей перед фактом невозможности быстрого окончания современной
войны. Так, Верди дю Вернуа признавал в 1903 г., что теперь уже нельзя добиться победы в
войне одним генеральным сражением, [161] для достижения конечного результата придется
решать целый ряд промежуточных задач{236}. Но даже и в такой расплывчатой
формулировке эти идеи не получили признания в немецкой военной науке начала XX в.
Концепция генерального сражения получила всестороннее обоснование и развитие в учении
Шлиффена о «молниеносной войне» и была официально закреплена в 1910 г. в наставлении
для высшего командования, где подчеркивалась необходимость достижения «цели всей
кампании после одного лишь решительного сражения»{237}.
Говоря о генеральном сражении, Шлиффен имел в виду не простое фронтальное оттеснение,
а полное уничтожение всех вооруженных сил противника в одной гигантской битве на
окружение. Его военно-исторические работы преследовали прежде всего цель доказать, что
принцип «Канн», «обходные движения и атаки с флангов и тыла»{238} являются основным
содержанием всей военной истории, в особенности же военной истории Германии. Немецкие
полководцы Фридрих II и Мольтке, утверждал Шлиффен, в своей практической
деятельности постоянно стремились к «высшему достижению стратегии» — уничтожению
армии противника в сражении на окружение, и если это им не всегда удавалось, то
исключительно потому, что полководцы типа Гая Теренция Варрона «бывали во все времена,
только не в те периоды истории, когда они были бы наиболее желательны для
Пруссии»{239}.
В 1813 г., продолжал Шлиффен, «развертывание в тылу противника и окружение его со всех
сторон превратили бы Лейпциг в совершенные Канны», если бы не страх союзного
командования перед Наполеоном{240}. «Канны» могли бы дважды получиться и в австро-
прусской войне, «но идея полного окружения и уничтожения врага была слишком чужда
прусским генералам, чтобы мог вполне удасться простой и величественный план
Мольтке»{241}. Да и сам Мольтке, являясь начальником генерального штаба, а не
верховным главнокомандующим, не обладал всей необходимой полнотой власти на театре
военных действий, которая, по мнению Шлиффена, могла бы устранить недостатки
понимания, выучки и решительности у подчиненных командиров{242}.
Подводя итог своему исследованию, Шлиффен писал: «Совершенное воплощение сражения
при Каннах лишь очень редко встречается в военной истории»{243}. «В результате
получилось, что [162] если, исключая Седана, и не было совершенных Канн, то все же можно
найти целый ряд сражений, приближающихся к полному разгрому»{244}. И тем не менее
Шлиффен, догматически перенося на современные ему условия опыт таких ограниченных во
времени и пространстве сражений, какими являлись сражения при Каннах и под Седаном,
полагал, что и при многомиллионных массовых армиях возможно превратить столь редкие в
военной истории способы окружения неприятельских войск в единственно приемлемую для
германской армии форму уничтожения всех основных сил противника в одном большом
сражении.
Шлиффен постоянно подчеркивал, что в отличие от сражения под Седаном в предстоящей
войне германская армия уже не будет иметь численного превосходства. Однако, по его
мнению, и слабейший может победить превосходящего противника, если «всеми своими
силами или большей их частью броситься на один фланг или тыл противника и вынудить его
принять сражение с перевернутым фронтом в неблагоприятном для него направлении»{245}.
Необходимое же для мощного флангового наступления превосходство в силах и средствах
можно, считал Шлиффен, создать «лишь путем максимального ослабления сил,
направляемых против неприятельского фронта»{246}, причем и фронт противника также
должен быть атакован при всех условиях{247}. На военных играх и в полевых поездках
офицеров генерального штаба, проводившихся под руководством Шлиффена,
систематически отрабатывались способы окружения и пленения армии «противника»
численностью от 500 тыс. до 600 тыс. человек{248}.
Стремясь к достижению быстрого успеха в генеральном сражении и в войне в целом,
Шлиффен отрицал необходимость выделения стратегических резервов. Он считал их не
только излишними, но даже вредными, поскольку они могут только ослабить силу первого
всесокрушающего удара. «Вместо того чтобы накоплять позади фронта резервы, — писал
Шлиффен, — которые вынуждены пребывать в бездеятельности... лучше позаботиться о
хорошем пополнении боевых припасов. Патроны, подвозимые грузовиками, представляют
самые лучшие и надежные резервы. Все войсковые части, которые раньше оставались позади
и использовались для достижения решающего успеха, теперь должны быть сразу двинуты
вперед для флангового наступления. Чем большие силы могут быть привлечены к этой
операции, тем решительнее будет само наступление»{249}. Эта идея нашла отражение [163]
и в германском наставлении для высшего командования войсками, где рекомендовалось
«притягивать на поле сражения даже последний батальон»{250}.
Доктрина «Канн», выдвинутая Шлиффеном, была полна внутренних противоречий. Успех
германской армии в предстоящем ей в будущей войне генеральном сражении Шлиффен
считал гарантированным лишь в том случае, если его возглавит полководец, обладающий
дерзновенной решительностью Ганнибала. В качестве другой важнейшей предпосылки
успеха он называл наличие во главе вооруженных сил противостоящей стороны такого
нерешительного и слабого духом полководца, как Гай Теренций Варрон. «Теренций Варрон,
— писал Шлиффен, — располагает большой армией, но он не принимает самых
настоятельных мер, чтобы ее увеличить и целесообразно обучить. Он не сосредоточивает
своих сил против главного врага. Он не ищет победы, организуя подавляющий огонь с
четырех сторон, но тяжестью массы, узкой и расчлененной в глубину, старается атаковать
неприятельский фронт как сторону, наиболее способную к сопротивлению»{251}.
Желательно также, чтобы войска противника имели в этом сражении глубокое построение «с
узким фронтом и нагроможденными резервами, что увеличивает число бездействующих
бойцов»{252}. Таким образом, Шлиффен с самого начала предвзято делал ставку на
неподготовленность противников Германии к предстоящей войне. Немецкий военный
историк К. Юстров довольно резко, но метко высказался в 1933 г, по этому поводу.
Стратегическая концепция Шлиффена, писал он в книге «Полководец и военная техника»,
могла иметь успех лишь в том случае, если бы германскими войсками предводительствовали
«боги», а французскими — «идиоты»{253}.
Взгляды Шлиффена содержали также и некоторые новые для немецкой военной науки идеи
о стратегическом развертывании, передвижении войск к месту сражения и самом сражении
как об едином, взаимосвязанном процессе. Из правильного представления о том, что
руководство современными многомиллионными армиями с их чрезвычайно возросшей
огневой мощью должно осуществляться совершенно иначе, чем это имело место в войнах
XIX в., Шлиффен делал неверный вывод о невозможности непосредственного руководства
современным сражением с участием колоссальных масс войск со стороны верховного
командования.
Он полагал, что сам ход такого сражения будет обусловлен стратегическим сосредоточением
и развертыванием вооруженных сил на театре военных действий{254}. «Основная задача
[164] руководителя сражения, — указывал Шлиффен, — заключается в том, чтобы задолго
до встречи с неприятелем указать всем армиям и корпусам дороги, пути и направления, по
которым они должны продвигаться, и назначить примерные цели движения на каждый день.
Подход к полю сражения начинается тотчас же, «как войска выгружаются из поездов.
Корпуса и дивизии устремятся с вокзалов к тем местам, которые им предназначены по
диспозиции сражения»{255}. Таким образом, Шлиффен, как и Мольтке, низводил стратегию
до роли слуги тактического столкновения.
Мольтке-старший еще задолго до Шлиффена предупреждал, что составление, а тем более
выполнение плана операции далеко не простое дело, ибо на войне «наша воля очень скоро
сталкивается с независимой волей противника», относительно намерений которого «мы
можем лишь строить предположения»{256}. Мольтке советовал при составлении плана
операций исходить из данных, которые являются наивыгоднейшими для неприятеля{257}.
«Только профан, — заключал он, — может думать, что весь поход ведется по
предначертанному плану без отступлений и что этот первоначальный план может быть
выдержан до конца во всех его подробностях»{258}.
Однако этими предупреждениями Мольтке Шлиффен пренебрег. Самым важным для него
было во что бы то ни стало непрерывно добиваться запланированного хода генерального
сражения вопреки всем контрмерам противника и несмотря также ни на какие другие
непредвиденные заранее обстоятельства и затруднения. Иными словами, теория Шлиффена
полностью исключала элемент случайности и была направлена на достижение недосягаемых
целей.
Вместе с тем Шлиффен не мог полностью игнорировать опыта первых войн эпохи
империализма и особенно русско-японской войны, под непосредственным впечатлением
которых он в статье «Современная война» нарисовал в целом верную картину сражения и
боя будущей войны. Прежде всего автор подчеркивал возросший размах сражения. «В
будущем поля сражения, — писал он, — будут иметь и должны иметь совершенно другое
протяжение, чем это нам известно из прошлого»{259}. Шлиффен полагал, что такое поле
сражения «должно превосходить поле сражения при Кениггреце в 20 раз», оно будет иметь
протяжение несколько сот километров и здесь столкнутся несравненно более колоссальные,
чем это было раньше, массы войск. На обширном пространстве разыгравшегося сражения
«человеческий глаз увидит очень мало. Если бы не оглушала орудийная канонада, то [165]
только слабые огневые вспышки позволяли бы догадываться о наличии артиллерии»{260}.
Что касается продолжительности такого сражения и возможных потерь, Шлиффен полагал,
что теперь сражения будут длиться уже не один день, а «много дней», но никак «не
четырнадцать дней, как это было под Мукденом»{261}, и что эти «сражения не будут более
кровавыми, чем, прежние»{262}.
Таковы в главных чертах взгляды Шлиффена на основные способы и формы ведения
будущей войны. Эти взгляды, а особенно его учение об уничтожении вооруженных сил
противника в гигантских «Каннах», вызвали серьезные возражения в немецких военных
кругах как во время пребывания Шлиффена на посту начальника большого генерального
штаба, так и позднее{263}. Бернгарди выражал сомнение в возможности осуществления
такого гигантского охвата, какой предлагал Шлиффен, и называл излишнее увлечение этой
формой маневра «шаблоном». В книге «Современная война» он писал, что «чрезвычайно
опасно стремиться к победе исключительно посредством охвата»{264}. Не называя фамилии
Шлиффена, Бернгарди именовал его учение о «Каннах» «односторонне мыслящей школой».
Более перспективной формой маневра Бернгарди считал прорыв фронта обороны
противника{265}.
Другой военный теоретик, Шлихтинг, так же как и Шлиффен, считал охват флангов
противника единственно правильным способом действий в сражениях будущей войны.
«Регулярно повторяющийся успешный выигрыш фланга, — утверждал он, — служит
доказательством лучших действий одной стороны, и она наверняка победит»{266}. Другие
способы боевых действий, в том числе и прорыв, Шлихтинг отрицал, говоря, что «раз
тактическая связь неприятельских сил налицо — прорвать их нельзя, как бы они ни были
тонки в центре»{267}. В то же время Шлихтинг не скрывал своих сомнений по поводу
усиленно внедрявшихся в офицерский корпус кайзеровской армии идей Шлиффена о
возможности стратегического окружения всех вооруженных сил противника и их быстрого
уничтожения в одном сражении{268}.
Преемник Шлиффена на посту начальника генерального штаба Мольтке-младший также не
проявил себя как ревностный [166] последователь военно-теоретической концепции своего
предшественника, а особенно его учения о «Каннах»{269}. Видимо, не без влияния Мольтке
в «Строевом пехотном уставе» 1906 г. о наступлении против обоих флангов обороняющегося
противника говорилось как об исключительной редкости{270}. В основных принципах
высшего командования войсками об окружении также говорилось, что «добиться этой самой
важной цели можно будет далеко не всегда»{271}.
В целом же, несмотря на отдельные нюансы, разработанная Шлиффеном концепция
«молниеносной войны» безраздельно господствовала в немецкой военной науке накануне
первой мировой войны, ибо она наиболее полно отвечала агрессивным устремлениям
германского империализма к европейской и мировой гегемонии. В этой стратегической
концепции большого генерального штаба особенно выпукло проявилась характерная черта
германского милитаризма — грубая, авантюристическая переоценка собственных сил и
недооценка возможностей вероятных противников.
Доктрина «блицкрига» призвана была заполнить разрыв, образовавшийся между
непомерными захватническими интересами немецкой монополистической буржуазии и
юнкерства, с одной стороны, и ограниченными силами и возможностями Германии — с
другой{272}. Немецкая военная наука была насквозь пропитана идеей превосходства
германского военного искусства. Идеологи германского милитаризма делали основную
ставку на нарушение национального суверенитета нейтральных государств, на применение
наиболее варварских методов ведения войны. Рассчитанная на достижение «молниеносной»
победы при помощи одного только «военного фактора», военная доктрина кайзеровской
Германии игнорировала экономические, политические и социальные факторы, оказывающие
решающее влияние на вооруженную борьбу, на ход и исход войны в целом. Немецкие
военные теоретики конца XIX — начала XX в. громогласно обещали Германии легкую и
блистательную победу в будущей «молниеносной войне», а в действительности неотвратимо
вели страну к неизбежному поражению и национальной катастрофе.
Военная мысль Франции
Наиболее видными представителями военной мысли во Франции были Леваль, Бонналь,
Гранмезон, Фош и др. Военный писатель [167] Леваль, взгляды которого складывались
целиком под влиянием реакционной философии позитивизма Огюста Конта, считал, что
разработанная им на этой идейной основе военная теория есть самая передовая{273}.
Единственный путь к созданию «настоящей военной науки» Леваль видел в очищении ее от
«паразитических наростов», под которыми подразумевал политику, моральный дух армии и
народа, социологию и даже «влияние исторического опыта». По его мнению, математика,
механика и законы точных наук являются основой стратегии и военной теории вообще.
Военное искусство он сравнивал с механикой, где все должно быть основано на расчете.
«Поэтическая сторона войны постепенно сходит на нет, — писал Леваль, — ее блестящее
очарование уступает место механизму»{274}. Он отрицал связь войны с политикой,
утверждая, что в период роста промышленности и технических знаний влияние политики на
войну прекратилось.
Современную войну с участием массовых армий, хорошо оснащенных техникой,
перебрасываемых по железным дорогам, Леваль представлял лишь как прямолинейное
движение огромных сосредоточенных масс друг на друга. Он утверждал, что маневр в новых
условиях невозможен, и не допускал появления новых комбинаций в операциях. Для
достижения конечной цели — разгрома противника — существует, по мнению Леваля,
только один способ ведения войны — это применение наиболее энергичных средств с тем,
чтобы потрясти противника морально и физически и заставить его просить мира. Леваль
разделял взгляды немецких военных теоретиков на ведение войны и рекомендовал наступать
на противника, не ожидая полного выяснения обстановки и не считаясь ни с какими
жертвами. Но в отличие от многих других военных теоретиков Леваль правильно подходил к
оценке значения наступления и обороны. Он считал, что обе формы согласуются с войной.
«Их смешение или чередование, — писал он, — являются необходимыми; в них и
заключается искусство войны. Разделение их приводит к системе, к предвзятости, к
посредственности»{275}.