Ростунов И.И. История Первой Мировой войны. Том 2
Подождите немного. Документ загружается.
Стратегия, по мнению Леваля, «имеет двойственный характер»{276}. Одна часть ее
«умозрительная», являющаяся искусством. К ней Леваль относит оперативные замыслы,
планы, комбинации. По его мнению, все это творчество фантазии, «туманная сфера»{277}
«представляется доступной для каждого»{278}. Более существенной частью стратегии
Леваль считает ведение операции, практическое осуществление замысла: «Изыскание
практических путей [168] является тяжелым и малозаметным трудом, — пишет Леваль. —
Только люди ремесла знают, насколько существенна вторая часть»{279}. Эту практическую
«позитивную», часть стратегии, доступную лишь профессионалам, Леваль называет наукой.
Таким образом, Леваль отрицает единство замысла и его исполнения, отрывает теорию от
практики. В то время как роль и значение теоретической части, по Левалю, резко
уменьшается, практическая часть стратегии в связи с ростом вооружения и увеличением
численности армий приобретает все большее значение.
Леваль призывает в военном деле использовать методы научной организации труда,
применяемые в промышленности. «В наше время, — пишет он, — повсюду стремятся
применять фабричные методы. Война не ускользает от этого общего закона»{280}. По
мнению Леваля, это значит, что при осуществлении операции необходимо основываться на
расчете, исходя из сложившихся условий, предусмотреть случайности, ясно видеть
последствия своих действий. Современная стратегия, утверждал Леваль, есть торжество
«единой воли плюс механизация»{281}.
В ведении войны Леваль большую роль отводил полководцу. «Решения, замыслы и планы,
— писал он, — зависят исключительно от таланта полководца, и только от него. Этот талант
ничто заменить не может»{282}. Но «одних природных дарований недостаточно для
создания военного вождя»{283}: полководцу нужно постоянно учиться. Леваль
недооценивал роль масс в войне, считая народ безликой и бессловесной толпой,
беспрекословно повинующейся указаниям «единой воли» военного диктатора.
Леваль отрицал все возрастающую роль морального фактора в современной войне. Сам
моральный фактор он рассматривает метафизически, вне общественных отношений. Такие
моральные категории, как храбрость, патриотизм, самопожертвование, признавались им
неизменными и присущими человеческой природе вообще, независимо от социальных
условий и классовой принадлежности человека. Леваль считал, что они одинаково
проявляются рабами и свободными гражданами, наемниками и каторжниками{284}.
Леваль — один из немногих буржуазных военных теоретиков, кто критически подходил к
«вечным и неизменным» «принципам», «правилам», «законам», «секретам» войны, считая,
что они были хороши в свое время, в определенных условиях, а при новых обстоятельствах
их слепое применение может привести к нежелательным результатам{285}. Идеи Леваля
оказывали влияние на многих французских военных деятелей. [169]
Особенностью стратегической концепции другого французского военного теоретика,
Бонналя, было стремление к осторожным и осмотрительным действиям. Главное значение
придавалось авангардам. Бонналь утверждал, что успех Наполеону обеспечивало глубокое
расположение войск с выдвинутым вперед авангардом. Дополняя действия кавалерии,
авангард (авангардная армия) должен был заставить противника развернуться и, сковав его,
обеспечить для главных сил осуществление такого маневра, который привел бы к победе.
Ошибочность взглядов Бонналя заключалась в том, что авангард фактически превращался в
разведывательный орган, а противник получал время и возможность осуществить
контрманевр и захватить инициативу в свои руки.
Против осторожной стратегии Бонналя выступил Гранмезон. Он считал, что противнику не
следует давать времени для развертывания его сил. Авангард и следующие за ним главные
силы должны были, не теряя времени на раскрытие группировки противника, немедленно
переходить в наступление. Гранмезон был убежденным сторонником только наступления,
требовал вести его сразу всеми силами, решительно, без охранения, без резервов и даже без
разведки. Возможность обороны для французской армии он полностью отрицал. Гранмезон
предлагал развертывать всю армию в одну линию без прикрытия флангов. Роль
командующего сводилась к тому, чтобы при обнаружении противника отдать войскам
приказ о переходе в наступление. В этих взглядах ясно виден авантюризм, заимствованный у
германских военных теоретиков{286}.
Еще один представитель французской буржуазной военной мысли, Ланглуа, известен своими
трудами в области использования артиллерии.
Основным мотивом стратегической теории Ланглуа было утверждение, что применение
скорострельной артиллерии, использующей бездымный порох, приведет к сокращению
численности войск. Он считал, что человека в бою можно заменить техникой, вооружив
армию артиллерией. Он полагал, что развитие артиллерийской техники может привести к
осуществлению мечты фон дер Гольца о «небольшом, но отлично вооруженном и обученном
войске», которое «погонит перед собой расслабленные массы»{287}.
Переоценка роли артиллерии привела Ланглуа к выводу о возможности перейти к ее
унификации. Он считал, что с введением бездымного пороха мощь артиллерии настолько
повысилась, что появилась возможность создания единой системы «скорострельного орудия
малого калибра», одного типа орудия, которое сможет решить на поле боя абсолютно все
задачи. Но Ланглуа [170] эти задачи сводит лишь к поражению живой силы. «... Полевая
артиллерия не должна добиваться разрушения... стен, местных предметов, окопов, полевых
сооружений и т. д.», а должна иметь в виду их защитников{288}. Такое мнение порождалось
господствовавшей тогда идеей скоротечной войны, поэтому на полях сражений не
ожидалось сколько-нибудь прочных и серьезных фортификационных сооружений.
Теоретические изыскания Ланглуа способствовали тому, что во Франции уверовали в
универсальность и всемогущество их легкой 75-мм пушки образца 1897 г. Первую мировую
войну французская армия начала почти без тяжелой полевой артиллерии. За теоретические
заблуждения Ланглуа французским солдатам пришлось расплачиваться своей кровью.
Наиболее видным представителем французской военной мысли является Фердинанд Фош.
Свои теоретические обобщения он выводит из опыта главным образом наполеоновских войн
и франко-прусской войны 1870-1871 гг. «Современная война берет начало в идеях
Наполеона»{289}, — пишет Фош. Опыт других войн игнорируется. Например, о русско-
японской войне Фош пишет, что ее уроки «не являются исчерпывающими и не представляют
... непосредственного интереса»{290}. Однако Фош признавал, что современная война по
своему характеру отличается от войн наполеоновской эпохи, так как «развитие
промышленности видоизменяет формы войны, вызывает дальнейшую эволюцию военного
искусства»{291}.
Фош признавал определяющее влияние политики на стратегию. По его мнению, без
политики «стратегия будет висеть в воздухе, сможет действовать только вслепую»{292}.
Однако Фош не видел социальных причин войн и считал, что они возникают по всякому
поводу, если того желает один из противников.
Свои теоретические исследования Фош посвящал предполагаемой войне между Францией и
Германией. Она представлялась ему как «война национальная», кровопролитная, которая
«ведется энергично и быстро»{293} путем фронтального столкновения массы людей,
развернутых в линии{294}. Особое значение будут иметь первые операции, они «становятся
обычно решающими действиями кампании», ведутся быстро и стремительно{295}.
Наступление провозглашалось основным способом действий. [171]
Так как во времена массовых армий «центром государственной мощи является... сама нация
со всем разнообразием ее ресурсов»{296}, Фош делает вывод, что современная война не
решается одним генеральным сражением: «Кампания представляет ряд стратегических
действий, приводящих каждое к большему сражению»{297}.
Так как при наличии железных дорог, рассуждает Фош, сосредоточение противников
производится очень быстро, то порядок сосредоточения должен быть определен
чрезвычайно точно. Это исключает возможность «организовать стратегический маневр» при
изменении обстановки{298}. Однако Фош допускал возможность маневра, направленного на
коммуникации противника, и считал, что «в этом направлении следует искать
художественного и логического развития военного искусства»{299}.
Залог успешных действий Фош видел в том, чтобы сосредоточить все силы в таком районе,
откуда можно было бы действовать в любом угрожаемом направлении. Он считал, что,
безусловно, необходимо участие всех без исключения войск в решающих операциях и
отрицал необходимость стратегического резерва{300}. При этом он большое значение
придавал стратегическому авангарду, на который в первую очередь возлагал задачу
прикрытия. Нужно сказать, что созданию и действию стратегического авангарда
французская военно-теоретическая мысль уделяла огромное внимание.
Фош большое значение придавал моральному фактору. Он считал, что «моральный фактор
имеет непреоборимое значение»{301}. Воспитание морального стимула он считал важной
обязанностью командования{302}.
Официальная точка зрения была изложена в «Положении об управлении крупными
войсковыми соединениями» 1913 г. Ссылаясь на французскую военную историю, авторы
этого документа утверждали, что необходим такой способ ведения войны, чтобы придать
операциям резко выраженный наступательный импульс. Только наступление ведет к
положительным результатам, наступающая сторона берет в свои руки инициативу, создает
обстановку, вместо того чтобы ей подчиняться. Как и в Германии, расчет шел на быстрое
окончание войны. В «Положении» было совершенно четко выражено требование добиваться
победы в кратчайший срок.
Главным средством достижения победы считалось большое генеральное сражение, в
котором надлежало уничтожить все [172] вооруженные силы врага и решить не только исход
войны, но и судьбу нации. От всех начальников категорически требовалось не колебаться в
решении бросать в огонь свои последние батальоны, лишь бы добиться победы.
Между теорией и практикой у французов был огромный разрыв. Идеи решительности и
активности, провозглашаемые военными мыслителями и официальными наставлениями, не
получили практического воплощения. Французскую военную доктрину, как отмечал М. В.
Фрунзе, отличало «чувство неуверенности в своих силах, отсутствие широких
нападательных планов, неспособность смело искать решение боя, стремясь навязать свою
волю противнику и не считаясь с волей последнего. В своем положительном содержании
сущность доктрины, на которой воспитывалась французская армия последней эпохи,
заключалась в стремлении разгадать план противника, занять для этого выжидательное
положение и лишь по выяснении обстановки искать решения в общем наступлении»{303}.
Американо-английская теория «морской силы»
В конце XIX в. на мировой арене появился молодой, но сильный колониальный хищник —
Соединенные Штаты Америки. После испано-американской войны (1898 г.) правительство
США, используя пресловутую «доктрину Монро», открыто объявило о своем «праве» на
роль гегемона в Западном полушарии. Одновременно оно усилило свои экспансионистские
устремления в Азии (Китай, Корея). Главным орудием агрессивной политики американских
империалистов должен был стать, по мысли ее творцов, мощный военно-морской флот,
который мог бы вести наступательные операции на любом морском направлении.
Строительство такого флота, связанное с большими материальными и финансовыми
затратами, нуждалось в определенном политическом и военно-теоретическом обосновании.
Так появилась теория «морской силы», разработанная американцем А. Мэхэном и частично
дополненная англичанином Ф. Коломбом. Она была изложена Мэхэном в основном в двух
его сочинениях — «Влияние морской силы на историю» и «Влияние морской силы на
Французскую революцию и империю», изданных соответственно в 1890 и 1892 гг., а
Коломбом — в книге «Морская война, ее основные принципы и опыт» (1891 г.){304}.
Мэхэн считал, что на создание морской силы государства огромное влияние оказывают
различные факторы, которые он [173] называет элементами. Из них на первое место он
ставил географическое положение страны, физическую структуру и протяженность
береговой линии. Для государства, стремящегося к морскому могуществу, по его мнению,
наиболее выгодным являлось островное положение с наличием протяженной береговой
линии, изрезанной удобными бухтами и гаванями для оборудования портов и военно-
морских баз. Это, говорил Мэхэн, уже само по себе обязывало правительство главные усилия
страны направлять не на создание большой сухопутной армии, а на строительство мощного
военно-морского флота. В качестве примера островного государства он приводит Англию и
одновременно старается всячески доказать, что США также обладают всеми чертами
островной страны.
Большое внимание Мэхэн обращал на демографический фактор — численность населения и
его занятия. Особое значение уделялось той части населения, которая экономически была
связана с морем (с торговым мореплаванием, рыболовством, судостроительной
промышленностью) и которая могла бы послужить резервом для комплектования военно-
морского флота. В его теории немаловажную роль играл и национальный характер народа.
Американский теоретик выступает как великодержавный шовинист и расист. Он делит
народы на способные к коммерческой предприимчивости и колонизации и неспособные на
это. По его мнению, национальный характер американцев содержит все данные,
необходимые для создания «большой морской силы» в целях осуществления
колонизаторских планов империалистов США. «... Коммерческие инстинкты, смелая
предприимчивость, стяжательство и хороший нюх, позволяющий найти соответствующие
пути, — все это существует; и если в будущем откроется какое-либо поле для колонизации,
то нет сомнения, что американцы перенесут туда всю свою врожденную
способность...»{305}
В создании морского могущества страны, по Мэхэну, многое зависело от характера
правительства, от его внутренней и внешней политики. Он связывал это положение с формой
политической власти в государстве. Республиканская система правления считалась не
подходящей для создания морской силы. Предпочтение отдавалось монархии, ибо
абсолютный правитель, поскольку он не считается с общественным мнением страны, может
без парламентских «проволочек» назначать ассигнования, нужные для военно-морского
строительства. Мэхэн рекомендовал своему правительству содержать флот всегда в
постоянной боевой готовности, а не только во время обострения международной обстановки,
не жалеть для этого никаких средств. Он предрекал, что Соединенным Штатам Америки
принадлежит будущее великой колониальной империи. Поэтому военно-политический
аспект теории «морской силы» следует рассматривать как широкую [174] программу
достижения мирового господства империалистами США. Английский коллега Мэхэна — Ф.
Коломб — полностью принимал военно-политическую сторону его теории и ничего нового в
нее не добавлял.
Что касается взглядов на использование «морской силы», то и здесь они шли одной дорогой.
Разница состояла лишь в терминологии и некоторых частностях. Главной задачей флота в
войне они считали достижение «господства на море», т. е. изгнание морских сил противника
с морских пространств. Добиться этого рекомендовалось или путем уничтожения вражеского
флота в генеральном сражении, или заблокированием в базах, или комбинацией обоих
способов. Еще до войны нужно было строить мощные флоты, которые бы превосходили по
количеству и качеству кораблей флоты вероятных противников.
Сама идея об уничтожении или нейтрализации вражеского флота и установлении
относительного господства на море в конкретных исторических условиях не была
ошибочной. Но Мэхэн и Коломб брали ее в чистом виде, без учета конкретной обстановки, в
отрыве от общих стратегических целей государства в войне. Они выводили ее из опыта
отжившего свой век парусного флота, игнорируя те огромные изменения, которые
произошли впоследствии. Во второй половине XIX — начале XX в. появились новые виды
морского оружия — торпеда и мина и носители их — миноносцы, минные заградители и
подводные лодки. А Мэхэн и Коломб продолжали рассматривать генеральное сражение
линейных флотов как основной способ сокрушения одной из борющихся сторон и
завоевания господства на море. Мэхэн писал: «Время от времени тактическая надстройка
должна изменяться или совершенно сноситься; но старые основания стратегии остаются
столь постоянными, как будто покоятся на скале»{306}. Таким образом, и стратегическая
концепция Мэхэна и Коломба покоилась на «незыблемых» и «вечных» принципах, носила
метафизический характер.
Мэхэн и Коломб были самыми активными защитниками и пропагандистами своих взглядов.
В статьях, лекциях и докладах они настойчиво доказывали основные положения своей
теории, считая ее практическим руководством для государственных и военно-морских
деятелей в решении задач морской политики и стратегии. Критика теории морской силы
замалчивалась или отвергалась{307}. Труды Мэхэна и Коломба сразу же получили [175]
широкую известность. Авторы теории «морской силы», особенно Мэхэн, стали кумирами
правящих кругов империалистических государств. Президент США Т. Рузвельт, который
был ярым проводником агрессивной внешней политики и сторонником создания сильного
военно-морского флота, называл Мэхэна «великим народным слугой», обладавшим «умом
первоклассного государственного деятеля»{308}. Рузвельт понимал, что Мэхэн вложил в
руки империалистов США сильное идейное оружие, оправдывавшее их стремление к
мировому господству и указывавшее пути достижения этого господства. Такого «оружия»
никто из предшественников Мэхэна еще не создавал.
Наиболее видным учеником и последователем Мэхэна и Коломба в годы, предшествовавшие
первой мировой войне, был профессор морской академии Англии, а в дальнейшем
официальный историк Адмиралтейства Ю. Корбетт. В 1911 г. он издал труд «Некоторые
принципы морской стратегии»{309}. Корбетт не мог полностью отвергнуть опыт русско-
японской войны, а поэтому попытался внести «поправки» и «дополнения» в отдельные
вопросы теории Мэхэна и Коломба. В частности, это касалось блокадных действий. Не
отвергая в принципе ближнюю блокаду, он все же считал ее опасной для блокирующих сил
вследствие угрозы атак миноносцев и подводных лодок противника. Чтобы избежать этой
опасности, он предлагал отнести линию блокады от блокируемого объекта на расстояние
ночной дальности плавания миноносцев. Но блокада в этих условиях уже не могла быть
практически ближней.
Значительное место в своем труде Корбетт отвел рассмотрению принципа «флот в
готовности к действиям» и «малым активным операциям» («малой войне»). Сущность
принципа «флот в готовности к действиям» заключалась в максимальном сбережении флота
для генерального сражения, а если таковое не состоится, то до окончания войны. Наличие
сильного флота должно было само по себе оказывать устрашающее влияние на противника.
Корбетт рекомендовал следовать этому принципу слабейшей стороне, «оспаривавшей
владение морем», но не исключал возможности использования его и сильнейшей стороной.
Англичане пользовались им чаще не тогда, когда были слабее противника на море, а когда
превосходили его. Перелагая главную тяжесть войны на союзников, они старались сохранить
основные силы своего флота, чтобы использовать их в качестве средства давления при
заключении мира и в последующей расстановке политических сил. Под «малой войной»
Корбетт подразумевал [176] нанесение коротких ударов так называемыми вспомогательными
силами и средствами (миноносцы, подводные лодки, мины, торпеды) по главным силам
(линейные корабли, крейсера) противника: слабейшей стороной — с целью уравнения сил с
неприятелем до вступления с ним в генеральное сражение, а сильнейшей стороной — с
целью противодействия активности противника, «оспаривающего владение морем».
Английское Адмиралтейство приняло основные положения теории Мэхэна, Коломба и
Корбетта в качестве официальной военно-морской доктрины. Высшие военно-морские круги
других западноевропейских стран накануне первой мировой войны также находились в
плену теории «морской силы». Своих наиболее ревностных поклонников эта теория нашла в
Германии лице самого кайзера Вильгельма II и морского министра, адмирала А. Тирпица.
В России в начале XX в., как и в других странах Запада, высшие военно-морские круги
разделяли основные положения теории Мэхэна и Коломба. Вместе с тем многие офицеры
придерживались более передовых взглядов. Основываясь на богатейшем наследии С. О.
Макарова, они резко критиковали теорию «морской силы», как устаревшую и непригодную в
условиях будущей войны.
Русская военная мысль
Конец XIX — начало XX в. характеризуется оживлением русской военной мысли.
Обсуждались коренные проблемы военного дела. Существовали два течения в военно-
научной мысли или, как принято говорить, две школы — «академическая» и «русская».
Правда, такое деление весьма условно. По многим коренным теоретическим вопросам эти
школы сближала общность их классовых, идеологических позиций. Их общая задача
состояла в том, чтобы наилучшим образом приспособить вооруженные силы к потребностям
буржуазно-помещичьего государства. В сущности это была одна национальная военная
школа, в рамках которой происходили дискуссии по отдельным проблемам теории и
практики военного искусства.
Признанным авторитетом в теории стратегии был генерал Г. А. Леер. Его сочинения и
особенно двухтомный труд «Стратегия» пользовались мировой известностью. Они оказали
большое влияние на формирование русской стратегической мысли. «У нас в России, —
писал М. Д. Бонч-Бруевич, — мы располагали отлично разработанной теорией ... В области
стратегии мы имели такого непревзойденного знатока, как генерал Леер»{310}.
В России, как и на Западе, войну считали естественным явлением в развитии общества. Ее
сущность рассматривалась с позиций социального дарвинизма, как выражение закона
борьбы за [177] существование. Высказывались мысли о прогрессивной роли войны в
развитии человеческого общества{311}.
Большинство русских военных теоретиков склонялись к выводу о том, что будущая война
примет характер большой европейской коалиционной войны с участием многомиллионных
армий. Относительно продолжительности войны высказывались две точки зрения. Одни
считали, что она будет длительной и необычайно напряженной, другие считали, что она
будет скоротечной войной.
Сторонники продолжительной войны исходили из учета тех глубоких изменений, которые
происходили в вооруженных силах и в характере вооруженной борьбы. Так, профессор
Николаевской академии генерального штаба подполковник А. А. Гулевич утверждал, что
предстоящая война примет характер упорной и затяжной борьбы, вызовет огромное
напряжение экономики и нравственных сил народов и большие жертвы. Это будет
европейская война, в которой примет участие до 19 млн. человек{312}. Аналогичные
взгляды высказывали и другие военные теоретики. В частности, генерал Н. П. Михневич
отмечал, что будущие войны будут вестись с участием целых народов, громадными,
многомиллионными армиями, включающими различные категории войск. Полной победы в
таких войнах нельзя добиться одним генеральным сражением, так как уничтоженные армии
могут быть быстро восстановлены. В этих войнах наряду с разгромом армий необходим
захват жизненно важных (экономических и политических) центров, питающих войну. А все
это придаст войне длительный и напряженный характер. Придется вести борьбу не только с
армией, но и с народом в целом. Главное будет состоять «не в интенсивности напряжения
сил государства, а в продолжительности этого напряжения»{313}.
H. П. Михневич отдавал должное роли экономического и морального факторов в
достижении победы на войне, признавал, что эта «победа уже не столько в числе и энергии»
вооруженных сил, «сколько в экономическом развитии и превосходстве
нравственности»{314}. Исход будущей войны, указывал Михневич, будет решаться полным
истощением моральных и материальных сил и средств одной из сторон. Подрыв
экономического строя государства в длительной войне приведет к упадку нравственных сил
народа{315}.
Русские военные теоретики правильно определяли характер [178] будущей войны как войны
европейской, коалиционной и потому необычайно напряженной и длительной, выдвигали
тезис о возможности затягивания войны со стороны России, ибо «время является лучшим
союзником» русских вооруженных сил{316}, огромные пространства обеспечат России
возможность ведения продолжительной войны, позволят ей менее болезненно выдержать
бедствия будущей войны, «как бы долго она ни затянулась и каких бы жертв ни
потребовала»{317}.
Положение о скоротечном характере предстоящей войны в России обосновывалось так же,
как и западноевропейскими военными теоретиками. Руководящие военные круги и
«академисты» считали, что война продлится несколько месяцев и не более одного года. Как
писал впоследствии один из офицеров русской армии, участник первой мировой войны,
советский генерал Е. 3. Барсуков, русское военное командование полагало, что в течение
этого срока «наступит полное истощение воюющих сторон и они вынуждены будут
обратиться к мирному соглашению»{318}.
Большое внимание уделялось изучению вопросов мобилизации, сосредоточения и
стратегического развертывания вооруженных сил. Отмечалась их возросшая зависимость от
социально-экономических и политических условий. Особое значение придавалось
составлению обоснованного плана войны{319}. Считалось, что вероятные противники будут
иметь преимущества в условиях и сроках мобилизации и стратегического развертывания.
Это необходимо было учитывать с тем, чтобы обеспечить свободу развертывания своих
войск на театре военных действий.
В научной литературе высказывалась мысль о важном значении начального периода войны.
Авторы многих работ подчеркивали, что широкое использование железных дорог позволяет
упредить противника в сосредоточении и развертывании войск и внезапно напасть на него с
целью сорвать план развертывания его сил, нанести ему первые удары. Однако считалось,
что это не может оказать решающего влияния на исход войны. Полагали также, что
достижение победы будет определяться не только действиями вооруженных сил, но и
общими причинами, способностью борющихся сторон выдержать продолжительную
борьбу{320}.
Делались попытки разработать основы коалиционной стратегии. Так, Н. П. Михневич
справедливо отмечал, что сила войск коалиции всегда меньше суммы их
составляющих{321}. Каждый из союзников будет стремиться к тому, чтобы взвалить
наиболее тяжелую ношу на плечи других. Коалиции свойственны противоречия, [179]
расхождение во взглядах на конечные результаты войны. Одни ее участники будут
стремиться только к ослаблению противника, другие — к его решительному разгрому. В
коалиционной стратегии необходимо учитывать взаимное недоверие, интриги, зависть и
другие трудности во взаимоотношениях и в эксплуатации средств войны для решения общих
военных задач. Коалиционная стратегия должна быть гибкой и оперативной, способной либо
отказаться от смелых действий, чтобы не отпугнуть союзника, либо решительными
действиями удержать его в составе коалиции. Стратегия в борьбе против коалиции держав
должна учитывать слабые стороны коалиции «как в политическом, так и в военном
отношении»{322}.
Значительное внимание уделялось уточнению таких стратегических понятий, как театр
войны, театр военных действий, операционная база. Более обстоятельно разрабатывались
вопросы о емкости театра военных действий, его инженерном оборудовании, подготовке
путей сообщения, продовольственных и других баз, необходимых для возросших
потребностей войск в средствах питания, вооружении и боеприпасах. Так, полковник А. А.
Незнамов, исходя из невозможности быстрого сосредоточения и развертывания русских
армий на европейском театре войны, высказывал пожелания о тщательной подготовке
предстоящих районов боевых действий в инженерном отношении — о строительстве
железных дорог и станций выгрузки и погрузки эшелонов, оборудовании местности и
укреплении крепостей, подготовке магазинов и различных баз и складов{323}.
Основным способом стратегических действий признавалось стратегическое наступление,
ибо только оно обеспечивало полный разгром армий противника и достижение целей
войны{324}. Не отрицалась и стратегическая оборона как временный и вынужденный способ
действий с задачей обеспечить сбор своих сил для перехода в решительное
наступление{325}.
Начало разработке теории стратегической операции положил Г. А. Леер. Он рассматривал
стратегию с двух точек зрения. В широком смысле она понималась как «синтез, интеграция
всего военного дела, его обобщение, его философия»{326}. В более узком, прикладном
значении — это учение «об операциях на театре военных действий»{327}. Основное
внимание Леер уделил исследованию стратегии в ее втором значении. Он разработал
стройную теорию подготовки и ведения стратегической операции. Он устанавливал три
группы операций: подготовительные, главные и дополнительные. Подготовительные
операции — это организация [180] командования действующей армии, устройство баз
снабжения и накопления в них запасов, сосредоточение войск в определенных районах,
инженерное оборудование театра военных действий. Главные операции включали выбор
операционных линий, определение идеи операции и направления основных усилий войск,
разработку плана операции, марш-маневр к полю сражения, ведение сражения и боев,
развитие успеха одержанной победы путем энергичного преследования на поле сражения и
на театре военных действий. Они в свою очередь подразделялись на простые (действие
одной армии в одном направлении и против одного объекта) и сложные (действия
нескольких армий на нескольких направлениях и против нескольких объектов).
Дополнительные операции охватывали мероприятия, связанные с устройством тыла, и
проводились с целью обеспечения главных операций{328}.
Совокупность этих трех групп «операций», по терминологии Леера, и составляла собственно
стратегическую операцию. Считалось, что в одно и то же время на театре военных действий
могла проводиться, как правило, одна стратегическая операция, которая отождествлялась со
стратегическим наступлением{329}. По мнению Леера и его учеников, «операция»,
понимаемая в таком виде, обнимала собой «всю стратегию, начиная от основной идеи
операции по цели и направлению (ее плана, замысла) до полного перелива ее в жизнь
посредством марш-маневра... и, наконец, боя с его последствиями... решающими судьбу
операции»{330}.
Идеи Леера об операции получили дальнейшее развитие в трудах других русских
теоретиков. Особенно много внимания этому вопросу уделил А. А. Незнамов в своем труде
«Современная война». Он поставил своей задачей дать читателю представление о полевых
операциях армий в условиях большой европейской войны{331}. А. А. Незнамов был
сторонником того, что в будущем операции станут вестись не только одной армией, но и
группой в составе двух-трех и даже четырех армий{332}. Это делало необходимым введение
промежуточной инстанции управления между главнокомандующим и командующими
армиями в виде управления группы армий или управления фронта. Ту же мысль развивал А.
Г. Елчанинов{333}. Русские военные мыслители рассматривали стратегическую операцию
как часть войны. H. П. Михневич писал, что каждая война «состоит из одной или нескольких
кампаний, каждая кампания — из одной или нескольких операций», [181] а наступательные
сражения есть естественная развязка наступательной стратегической операции{334}.
Русская теория стратегии признавала возможным образование в ходе будущей войны
широкого стратегического фронта вооруженной борьбы. С целью его преодоления считалось
целесообразным применять прорыв. Эта форма маневра одновременно создавала условия для
широкого применения обходов и охватов. Цель прорыва — врезаться клином в
стратегический фронт противника и развить успех в сторону флангов, создав угрозу
сообщениям противника. Добытая в ходе прорыва частная победа обеспечит победу на всем
театре военных действий. Успех ставился в зависимость от превосходства в силах и
средствах. Особая роль отводилась артиллерии. Подчеркивалось также, что прорыв может
быть осуществлен успешно лишь совместными усилиями всех родов войск.
В связи с трудностью застигнуть противника врасплох, по мнению Н. П. Михневича, одной
из форм наступления и форм прорыва может явиться «стратегическая фронтальная
атака»{335}, а по мнению А, Г. Елчанинова, — фронтальный удар{336}. Такая форма
представляет собой быстрые и решительные действия войск против группировки противника
на одном из участков фронта. Она может принести успех, не позволит противнику
опомниться и изыскать способы и средства для восстановления прорванных линий своей
армии. Другой формой, по утверждению Михневича, может быть «стратегическая фланговая
атака», т. е. атака против одного или двух флангов группировки противника. Фланговая
атака в войне получит широкое распространение, так как она дает наступающим большие
преимущества и может привести к крупным последствиям. Фланговая и фронтальная
стратегические атаки будут иметь успех тогда, когда они тщательно подготовлены, а
действия войск обеспечены и тесно связаны между собой{337}.
О сочетании различных форм маневра в наступлении писал А. Г. Елчанинов. Он указывал,
что в связи с возрастанием роли огня, глубины расположения и силы сопротивления войск
стратегический прорыв будет иметь в войне больше места, нежели тактический, что «чем
меньше возможности уничтожить противника обходами и охватами, тем большее значение
приобретают прорывы»{338}. Венцом обходов и охватов должно быть стратегическое, а
затем и тактическое окружение. Аналогичные взгляды высказывали В. А. Черемисов и А. А.
Незнамов{339}.
Русские военные теоретики глубоко понимали важность [182] установления единых взглядов
на ведение современных войны и боя. Они выступали за быстрейшее оформление русской
военной доктрины, в которой бы нашли свое отражение единые взгляды на подготовку
вооруженных сил к приближающейся войне. О необходимости военной доктрины, ее
назначении и содержании велась широкая дискуссия{340}. Были сторонники и противники
военной доктрины. Например, генерал В. Е. Борисов понимал военную доктрину как «единое
и обязательное для всех учение о войне, о способах, приемах ее ведения»{341}. Он
предлагал внедрить в русской армии суворовскую «Науку побеждать» применительно к
новым историческим условиям. По его мнению, это должна быть смелая наступательная
стратегия, соответствующая духу русского солдата и обеспечивающая победу России в
будущей войне. Создателем военной доктрины должен явиться русский Генеральный штаб.
Борисов критиковал недостатки французской и немецкой военных доктрин: первую — как
«доктрину методизма», «зонтичную доктрину» осторожных и нерешительных действий, а
вторую — как доктрину смелых, дерзких, но авантюристических действий{342}. Он делил
доктрину на две части — оперативную («взгляды») и воспитательную («уставы»), но не
рассматривал их в тесном единстве{343}.
Сторонниками национальной военной доктрины выступали и другие военные писатели. Так,
генерал А. Г. Елчанинов, как и Борисов, предлагал положить в основу доктрины бессмертное
военное искусство А. В. Суворова, его «Науку побеждать», но призывал, «используя
передовое русское, не забывать и чужое хорошее»{344}. А. Г. Елчанинов настаивал на
доктрине наступательной войны, на доктрине «решительного сражения». Он считал, что
суворовская «Наука побеждать» в совокупности ее положений «вечно будет новой и свежей,
ибо в ней глубоко и умело схвачена самая суть лучших основ военного дела, и приложение
«Науки побеждать» к нынешнему огню и технике явится ... во-первых, вполне исполнимым,
а во-вторых, гораздо более ценным, чем старания побольше и поменее понятно списать
готовое у иностранцев»{345}. Профессор Николаевской военной академии А. А. Незнамов
не только горячо выступал за необходимость разработки военной доктрины как «единой
военной школы», «одинакового понимания всеми начальниками войны и современного боя и
однообразных методов, приемов решения боевых задач»{346}, [183] но и своими трудами
стремился осветить ее принципиальные положения. Он, как и его единомышленники,
выступал за создание такой военной доктрины, которая бы учитывала и предусматривала
широкую подготовку государства, армии и народа к конкретной, предстоящей войне.
Противники военной доктрины (А. Зайончковский, Е. Кривцов, К. Адариди, Ф. Огородников
и др.), отрицая ее необходимость, полагали, что она явится тормозом в подготовке войск, так
как будет сковывать мышление и инициативу военачальников{347}. Такие необоснованные
опасения являлись результатом недооценки существа доктрины, следствием непонимания
коренных изменений, которые происходили в военном деле и которые настоятельно
требовали установления единства взглядов по всем вопросам подготовки страны и
вооруженных сил к войне с участием многомиллионных армий и новейшей военной техники.
Официальные центры разработки единых взглядов на вопросы ведения современной войны и
строительство русских вооруженных сил — Генеральный и Главный штабы, а до 1909 г. — и
специальный Комитет по устройству и образованию войск — слабо учитывали передовые
русские военно-теоретические взгляды. Преклонение перед авторитетом Г. А. Леера и
западноевропейскими военными теориями, перед «вечными» и «неизменными» принципами
отрицательно сказывалось на темпах разработки единых взглядов. В центре внимания
находились не главные, а второстепенные вопросы. Вследствие этого разработка основных
официальных уставов и руководств завершилась лишь в 1911-1913 гг. Так, в 1911 г. вышел
проект «Устава полевой службы войск», в 1913 г. — проект положения «О полевом
управлении войск» и новые штаты полевого управления. Оба проекта подверглись широкому
обсуждению на страницах печати. Это способствовало тому, что в них были внесены
коррективы, учитывающие ряд прогрессивных выводов русской военной мысли на ведение