Петров М.К. Самосознание и научное творчество
Подождите немного. Документ загружается.
свободным и ответственным творцом своей истории, причем мера свободы, как
и мера ответственности, производны от состава и объема выбора, что делает
познание, изучение окружающего мира с точки зрения выявления в нем начал-
возможностей средством расширения выбора и, соответственно, средством
усиления человеческой свободы и ответственности за собственную судьбу.
Вместе с тем тот же процесс накопления выбора поднимает и проблему
критерия, по которому должен совершаться выбор, переход от множества
возможностей к однозначной необходимости, к определенной по цели
деятельности. В этой части достижения античности, да и не только античности,
много скромнее: все попытки упорно замыкаются на традицию, на
представление о внешнем для человека определителе добра и зла, который один
только, будь то бог или ближайший начальник способен давать «указания» –
надежные ориентиры выбора, способен снять с человека огромную
психологическую нагрузку решения – оценки всего множества открытых
возможностей и выбора из них одной единственной для реализации.
Осознание того, что выбор действительно существует, достаточно ясно
представлено уже у Сократа, он прямо ставит душу и тело в отношение
господин – раб: «Когда душа и тело соединены, природа велит одному
подчиняться и быть рабом, а другой властвовать и быть госпожой» (Платон,
Федон, 80 А). В той же аналогии проблему решает и сам Аристотель, когда он в
«Политике» говорит о необходимости парного объединения властвующего и
подвластного, господина и раба. С точки зрения связи по-природе, а кровно-
родственная связь объединяла греческое гражданство, делила людей на
свободных и рабов, такой взгляд «естественен». Но и независимо от него
античность чувствует какой-то панический страх перед проблемой свободы и
ответственности Мысль о свободе выбора нестерпима для нее, она постоянно
стремится к самоуничтожению, к замыканию на авторитеты, постоянно ищет
опоры в чем-то более надежном и основательном, чем сам человек. Это
глубокое недоверие к человеку, к его способности свободно и со знанием дела
самоопределяться хорошо видно у Сократа, которого прямо-таки влечет в
авторитетное духовное рабство, в спокойствие нерассуждающего исполнителя.
Суверенность собственной души Сократ готовно подчиняет закону: «...раз уж
афиняне почли за лучшее меня осудить, я, в свою очередь, почел за лучшее
сидеть здесь, счел более справедливым остаться на месте и понести то
наказание, какое они назначат. Да, клянусь псом, эти жилы и эти – кости уже
давно, я думаю, были где-нибудь в Мегарах или в Беотии
100
увлеченные ложным представлением о лучшем, если бы я не признал более
справедливым и более прекрасным не бежать и не скрываться, но принять
любое наказание, какое бы ни назначило мне государство» (Платон, Федон, 98 Е
– 99 А).
С той же легкостью он передает право выбора и богам: «Сокровенное учение
гласит, что мы, люди, находимся как бы под стражей и что не следует ни
избавляться от нее своими силами, ни бежать, – величественное, на мой взгляд,
учение и очень глубокое. И вот что еще, Кебет, хорошо сказано, по-моему; о нас
пекутся и заботятся боги, и потому мы, люди, – часть божественного достояния.
Согласен ты с этим или нет?
– Согласен, – отвечал Кебет.
– Но если бы кто-нибудь из тебе принадлежащих убил себя, не справившись
предварительно, угодна ли его смерть тебе, ты бы, верно, разгневался и наказал
его, будь это в твоей власти?
– Непременно! – воскликнул Кебет» (Платон, Федон, 62 ВС).
Это чувство «божественного достояния», которое освобождает человека от
необходимости быть свободным и ответственным, есть по существу духовное
рабство. Причем рабство добровольное и осознанное, рабство как принцип
жизни разумного существа: «Бессмысленно предполагать, чтобы самые
разумные из людей не испытывали недовольства, выходя из-под присмотра и
покровительства самых лучших покровителей – богов. Едва ли они верят, что,
очутившись на свободе, смогут лучше позаботиться о себе сами. Иное дело
человек безрассудный: тот, пожалуй, решит как раз так, что надо бежать от
своего владыки» (Платон, Федон 62 ДЕ).
В более широкой постановке та же проблема снятого выбора ставится и
Платоном с Аристотелем, хотя решается она у них различно. У Платона выбор
снят раз и навсегда в акте творения. У Аристотеля конструкция более гибкая.
Прослеживая тождество связи по-природе и связи по-слову («как делается
каждая вещь, такова она и есть по своей природе»), Аристотель тут же
допускает неправомерное расширение аналогии, вводит ограничивающую
причину «ради»: «Делается же ради чего-нибудь, следовательно, и по-природе
существует ради этого» (Физика, 199 А). Этот выход за рамки тождества, хотя
он и не исключает выбора полностью, устанавливает все же ориентир-
ограничитель, создает отношение и связь к чему-то более авторитетному и
высокому, что реализует свои цели через наши промежуточные, человеческие.
По линии снятых выборов через высшую цель – цель целей или форму форм –
Аристотель приходит к другому полюсу собственной конструкции: к
нематериальному определителю, к «первичному двигателю», который движет,
«оставаясь неподвижным». Этот определитель призван объяснить тот факт, что
мир уже существует как упорядоченная целостность, что выбор – деятельность
разумного существа – уже сделан кем-то: «...даже если в очень большой степени
причиною устройства мира была самопроизвольность, необходимо все-таки,
чтобы прежде разум и природа были причинами как многого другого, так и этой
вселенной» (Физика, 198 а).
Сущность – основной космогонический элемент связи регулирования –
немедленно распадается, если материя мыслится «чистой возможностью» или
бесконечной способностью реализации целей, на исходное множество начал-
причин: материальную, действующую, формальную, ради.
101
Они совпадают, синтезируются в целостность только в результате-продукте, т.е.
в единичной, материальной, обработанной, оформленной вещи, которая
нагружена утилитарной функцией (ради) или, как сказал бы Маркс,
«потребительной стоимостью». В этом смысле основной элемент связи
регулирования предстает обычным продуктом целесообразной деятельности:
«… в процессе труда деятельность человека при помощи орудия труда вызывает
заранее намеченное изменение предмета труда. Процесс угасает в продукте.
Продукт процесса труда есть потребительная стоимость, вещество природы,
приспособленное к человеческим потребностям посредством изменения формы.
Труд соединился с предметом труда. Труд овеществлен в предмете, а предмет
обработан»
49
. Различия, причем серьезные, возникают только в трактовке
снятого выбора. У Аристотеля речь идет о деятельности верховного существа
подчиняющего себе все причины ради. У Маркса выбор снят через
человеческую потребность: «В конце труда получается результат, который уже
в начале этого процесса имелся в представлении человека, т.е. идеально.
Человек не только изменяет форму того, что дано природой, он осуществляет
вместе с тем и свою сознательную цель, которая как закон определяет способ и
характер его действий и которой он должен подчинять свою волю»
50
.
На протяжении двух тысячелетий связь регулирования по слову становится
доминирующей схемой восприятия мира. Идея снятого выбора, сотворенности
по-слову, сливаясь с мифологией, образует библейскую схему творения мира
«по слову божьему», причем смысл этого творения как раз и есть снятие
выбора, введение определенности в исходную многозначность начала: «.. земля
же была безвидна и пуста и тьма над бездною» (Бытие, 1, 2) Анализ библейской
схемы творения показывает, что хотя в ней широко представлены реликты
олимпийского типа (бог и земля работают главным образом в режиме
«родительской пары»), значительная часть процессов носит обращенный
характер, развертывается по типично пиратской схеме регулирования по слову.
Этот «авторитетный» способ уничтожения выбора, в основу которого положено
отношение господин – раб, на долгое время определил европейский тип мысли.
И дело здесь не в какой-то особой религиозности европейца – мир не знал
больших святотатцев и грешников – дело в другом: тем или иным способом
выбор действительно должен быть сделан, а для этого нужен авторитет,
«инстанция». И пока механизмы выбора, идет ли речь о социальной или
естественной определенности, остаются неопредмеченными, избегают
структурного восприятия, идея авторитетной инстанции, будь то бог, или герой,
или ЭВМ, всегда будет присутствовать в картине нашего «научного» мира как
гарант и источник определенности человеческого поведения и устойчивости
социального окружения.
Снятый выбор редуцирует связь регулирования по-слову в связь порождения, а
стяжение моментов развития, совпадение начала и конца переводит порождение
в стабильность, которую мы, собственно, и воспринимаем как определенность,
закон, порядок, преемственное существование. Нет поэтому ничего
удивительного в том, что идея авторитетного решения (творения по-слову,
снимающему выбор) оказывается необыкновенно живучей, господствующей в
современном типе мысли.
102
Представление об авторитетной инстанции может меняться в самых широких
пределах от бога до «черного ящика», но сама идея авторитета из связи
регулирования по-слову, по закону, по формуле, и т. п. неустранима.
«Отчаянный кибернетик» пишет, например: «Ведь по существу интересен
вопрос не о том, возможно ли создать автоматы, воспроизводящие известные
нам свойства человека, хочется знать, возможно ли создать новую жизнь, столь
же высокоорганизованную, хотя, быть может, очень своеобразную и совсем
непохожую на нашу»
51
.
В рамках связи регулирования по-слову, если эта модель исчерпывает все
многообразие мира, если она полно, адекватно и во всеобщей форме отражает
свойства бытия, создать такую жизнь, тем более «высокоорганизованную», –
пара пустяков. Полупроводниковая глина, когда она вооружена программами и
отрицательными обратными связями, выполнит все предписания своего творца-
кибернетика ничуть не хуже матери сырой земли, будет «развиваться» как дуб
из желудя или как бык из теляти в полном согласии с кибернетическим
предопределением. Можно даже где-то в конце предусмотреть термоядерную
катастрофу, когда кибернетику надоест программировать и захочется поставить
жирную точку. Реальная проблема здесь остается все той же – уничтожение
выбора. Она стояла и перед творцом Моисея, и перед творцом Платона, а теперь
вот маячит перед отчаянным взором кибернетиков, которые изыскивают
способы разгрузки человека от обязанности думать, выбирать, решать и
отвечать за свои поступки. Стоит только бросить взгляд на историю решения
этой проблемы в Европе и невольно начинаешь приходить к мысли, что
христианство было, пожалуй, не самым худшим вариантом решения проблемы
авторитетной инстанции.
* * *
Если бы речь шла только о наличных представлениях, о «связи всего», «цепи
причин», то как раз здесь уместно было бы поставить точку. Модель
Аристотеля, его четырехпричинная сущность, и есть, собственно, «европейский
способ мысли», поскольку связь стабильности и связь порождения оказываются
лишь частными ее случаями. Ничего радикально нового, способного саму
Аристотелеву сущность включить как частный случай, мы пока не изобрели. И
поскольку это так, результат Аристотеля должен бы рассматриваться, как он и
рассматривался на протяжении двух с лишним тысячелетий европейской
истории, в качестве высшего достижения человеческой мысли.
И в самом деле, в философии Аристотеля, этого, по словам Маркса,
«открывателя кладов», отражен в универсальной и всеобщей форме новый
ритуал – новый тип социальности, по отношению к которому оказываются
инвариантными и античность, и все последующие европейские структуры.
Естественно, что наиболее глубоко у него представлен античный ритуал.
Демаркационная линия между единичным и всеобщим положена Аристотелем
как особенное; она не только повторяет линию перехода абстрактного труда в
конкретный, но и линию перехода языковых категориальных форм в словарь
(для флективных языков), а также линию перехода гражданского равноправия в
карликовый ритуал «дома», где раб перед законом предстает в своей личной
сфере полновластным и неограниченным повелителем.
103
С точки зрения античной социальности, сущность Аристотеля как раз и есть тот
карликовый ритуал, типа Одиссева дома, который лег в основу интеграции
европейского ритуала, и связывающая его свободу авторитетная причина
«ради», если провести ее последовательно через договорные отношения людей-
государств, через законодателей, мудрецов и художников, императоров к
«первому двигателю», то за последним звеном этой иерархии авторитетов
окажется уже знакомый нам «хитроумный» Одиссей.
Пират сбросил на землю богов Олимпа, вознесся на небо и устроился там на
правах повелителя в собственном доме вовсе не потому, что, как это кажется
многим, греческая философия «подготовила средневековье», «на тысячелетия
связала творческое мышление априорными схемами». Совсем напротив, греки,
и прежде всего Аристотель, нашли выход в свободу и честно указали
человечеству на основную проблему – снятый выбор. И если свобода испугала
человека и до сих пор пугает его, заставляя вместо одного несовершенного
решения проблемы авторитетной инстанции подыскивать другое, не менее
дикое, то здесь-то греки уже ни при чем.
Античность не только поставила проблему авторитетной инстанции, но и со
времен эгейского синтеза накопила значительный опыт в ее решении. Ценность
этого опыта возрастает для нас по мере того, как наши «ткацкие челноки»
научаются сами ткать, а наши кибернетики со все большим искусством
начинают связывать слово и дело без участия человека в функции
универсального регулятора. Специальное исследование под этим углом зрения
могло бы, нам кажется, помочь нам в XX в. избежать хотя бы тех элементарных
ошибок и промахов, которые выявились именно как ошибки и промахи еще в
IX–V вв. до н. э. И конечно же, античный опыт перехода из олимпийской в
европейскую норму жизни не должен, видимо, игнорироваться странами,
вступающими на путь ускоренною развития. Опасностей и сложных ситуаций
на этом пути так много, что полезным может оказаться хотя бы самое общее и
приблизительное представление об их смысле и природе.
III. Научно-техническая революция
О научно-технический революции, ее механизмах и перспективах написано так
много, здесь столько создано точек зрения, представлений, теорий по частным и
общим проблемам, без сколько-нибудь ясного и доказательного результата, что
любая попытка внести в это разнообразие системные моменты представляется
одновременно и желательной и опасной. Во всяком случае преждевременной,
поскольку любая система
104
оказывает направляющее и отсекающее действие на стихию поиска,
концентрирует усилия на отдельных направлениях в ущерб другим, а мы в
настоящее время не в состоянии указать направления гарантированного успеха
и кардинального решения задачи. Такой не очень определенный взгляд на
текущий момент «научного самосознания» эпохи распространен достаточно
широко, и мы целиком к нему присоединяемся. Более того, из всех
предложенных формулировок современного состояния проблемы наиболее
близкой к действительному положению дел и наиболее мобилизующей
представляется нам формулировка Б. Рассела: «Наука и техника движутся
сейчас вперед, словно танковая армада, потерявшая своих водителей, движутся
слепо, безрассудно, без определенной цели». Этот взгляд высказан Б. Расселом
в 1957 г. в речи при вручении премии Калинга, которою правительство Индии
награждает борцов за мир и взаимопонимание между народами.
Такое изложение исходных позиций справедливо может показаться несколько
искусственной фиксацией проблемы на слишком уж абстрактном и далеком от
практических мер уровне, тогда как в действительности (и это известно
каждому) существуют более или менее традиционные подходы к ее решению,
делаются практические шаги, проводятся логические исследования и т. д., и т.
п. Все это так, поэтому и в порядке оправдания, и в порядке первого шага к
конкретизации нам хотелось бы обратить внимание на один крайне важный, как
нам кажется, момент: по ходу научно-технической революции все чаще
возникает фиксированный по уровню выбор между рациональным и
научным подходом к любой проблеме. Смысл этого явления мы попытаемся
показать на примере с сельским хозяйством, чтобы затем использовать этот
частный результат для общей характеристики ситуации.
Если верно положение Маркса о том, что экономические эпохи различаются не
тем, что ими производится, а тем, как они это производят, т.е. если
стабильность любого социального ритуала, о чем мы уже говорили, замкнута на
совокупную потребность как на наиболее инерционный и малоподвижный
момент структуры, то необходимость любого социального института для
данного ритуала можно представить составом и объемом «выхода», который
ориентирован на соответствующую потребность. Представленное в этом
функциональном плане сельское хозяйство окажется поставщиком некоторого
списка продуктов, в основном пищевых, каждый из которых представлен долей
в общем объеме выхода, а с другой стороны, со стороны «входа», сельское
хозяйство предстает уже потребителем другого списка продуктов, для каждого
из которых также можно указать долю в общем объеме входа.
Но как только такая операция проделана, перед нами открываются два подхода.
Один из них состоит в том, что наличная структура социального института и его
целостность по тем или иным причинам признаются «табу» – инвариантами в
любых модификациях входа и выхода, и тогда усилия направлены на поиски
оптимальных решений, не затрагивающих условий целостности данного
института. В случае с сельским хозяйством такая деятельность, вдохновленная
желанием получить на единицу входа больше единиц выхода, будет стремиться
улучшить качество земли, повысить урожайность культур, увеличить
эффективность сельскохозяйственной техники, найти наиболее выгодные
организационные формы
105
труда и т. д. и т. п., не задумываясь или, во всяком случае, не позволяя себе
задумываться над тем, насколько обязательны в проблеме все эти пахотные
земли, культуры, техника, организационные формы, так ли уж они неустранимы
из нее.
Этот первый подход к проблеме мы будем называть рациональным или
«рационализацией». Он не исключает привлечения науки для решения частных
проблем, и деятельность по рациональной схеме может давать весьма
существенные результаты. Бернал, например, пишет: «За годы, которые прошли
с выхода «Социальной функции науки» (с 1939 г. – М. П.),
сельскохозяйственная продукция на одного человека увеличилась в три раза и
соответственно число людей, непосредственно занятых в сельском хозяйстве,
упало в настоящее время до 2,5% всего населения США и до 5% в Англии»
52
.
Несколько более детально анализирует этот факт лауреат премии Калинга 1964
г. Пайл: «В сельском хозяйстве США занято сейчас менее 7% рабочей силы.
Контраст с положением в Индии можно более отчетливо представить той
цифрой, которая показывает, что большая часть пищи, потребляемой жителями
городов и поселков США, поступает менее чем с 1 млн. ферм. Но в снабжении
пищей важны не только сами фермеры и их руки, важно также, что 2 млн.
рабочих на предприятиях производят удобрения, орудия, машины,
перерабатывают и расфасовывают пищу. А главное, и это важнее, чем фермеры
и рабочие, примерно сто тысяч сельскохозяйственных специалистов
поддерживают ускоренный рост производительности сельского хозяйства.
Несмотря на сокращение площадей пахотной земли и продолжительности
рабочего дня, американское зерновое хозяйство выдает все больший объем
продукции. Выпуск продукции на фермах эквивалентен 12 000 калорий в день
на каждого мужчину, женщину и ребенка страны, его достаточно для того,
чтобы прокормить 1 млрд. людей»
53
.
Второй подход (мы его будет называть научным) состоит в том, что внимание
сосредоточивается только на выходе, а сам социальный институт и его
структура мыслятся лишь одним из возможных решений, т. е. в случае с
сельским хозяйством сомнению подвергаются и земли и фермы, и те 100 000
специалистов, которые обеспечивают развитие по экспоненте. На том месте, где
только что был целостный институт, появляется некоторое множество
институтов – участников выбора. Несмеянов и Беликов так описывают одну из
возможностей: «Несколько огромных заводов, расположенных в разных
местностях страны, богатых углем или нефтью, вырабатывают потребную
населению пищу. Занимают они в сумме площадь в несколько сотен квадратных
километров. Столь трудоемкое и малоспособное к прогрессу сельское хозяйство
отошло в прошлое, за исключением разве плодоводства и цветоводства, и то,
главным образом, индивидуального и коллективного, но не государственного.
Отошла в прошлое и индустрия, снабжающая сельское хозяйство машинами,
горючим, удобрениями, средствами борьбы с полевыми вредителями.
Освободилось для более производительной работы 34% населения, занятого в
народном хозяйстве и ныне работающего в сельском хозяйстве»
54
.
Различие между подходами состоит в том, что если рационализация,
«христианский», так сказать, подход видит естественную характеристику в
снятом выборе и сотворенности института, т. е. рассматривает его
106
целостность как неустранимую рамку, в которой должна решаться проблема
обновления или оптимизации, то научный или «атеистический» подход считает
саму эту рамку, а с нею и целостность, посылкой излишней, рассматривает и
снятие выбора и создание таких целостностей как предметы человеческой
деятельности.
Ясно, что различие этих подходов относительно, и научный с точки зрения
одного уровня подход может оказаться (обычно так оно и бывает) в потоке
рационализации, если он рассматривается с более высокого уровня. Но если уж
уровень зафиксирован, то о каком бы институте ни шла речь, различие между
рационализацией и наукой становится принципиальным.
Уже это первое уточнение – требование фиксированного уровня и четкой
позиции – позволяет уяснить ценность формулировки Рассела: пока уровни не
определены, «движение науки и техники», ход научно-технической революции
не просто могут, но и должны казаться хаосом, в котором преобладают срывы
преемственности и скачки явно иррационального толка. Уложить картину в
прокрустово ложе логики, значило бы восстановить преемственность развития
всех социальных институтов, составляющих ритуал, т. е. либо запретить науку,
либо игнорировать ее существование примерно по тем же мотивам, по которым
элейцы игнорировали движение.
С точки зрения обычного, «сущностного» подхода, когда внимание сначала
фиксируют на том, что движется, а затем уже через «поведение объектов»
вскрывают функциональную целостность, а с нею и объекты более высокого
порядка, картина выглядит по меньшей мере загадочно. На месте
фиксированного объекта, стоит только от него отвернуться, появляется новый с
явно смещенными свойствами, а едва установившаяся целостность связей
оказывается скособоченной, ползущей к новым значениям. Не лучший
результат возникает и в обратном, «функциональном» движении, когда исходят
из связи целостности, пытаются указать в пересечениях функций места
объектам, их функциональные должности. Картина получается, правда, более
устойчивой, но вокруг каждого такого «штатного» места начинают
группироваться и драться за представительство в ритуале кандидаты, причем,
поскольку борьба идет на всех уровнях, сражение на низших уровнях, в котором
различимы еще правила игры, сменяется время от времени лавинообразными
реорганизациями, которые перестраивают всю систему «штатных» должностей
и отменяют действовавшие ранее «правила игры» на низших уровнях.
Более того, сами эти правила даже во времена большей или меньшей
устойчивости крайне затруднительны для рационального истолкования. Что
например, могло бы произойти, если намеченная Несмеяновым и Беликовым
перспектива борьбы между химией и сельским хозяйством за штатное место
поставщика пищи стала бы реальностью? Для химиков здесь нет сомнений:
освободятся массивы земли и вернутся в то естественное лесное или даже
степное состояние, которое так умилило полководцев Чингисхана, освободится
груда использованных или предназначенных для использования в сельском
хозяйстве материалов, а также и значительная группа людей, деятельность
которых оживляла и приводила в движение как массивы земли,. так и
соответствующим образом оформленные материалы. Люди, говорят химики,
освободятся для
107
более важных и полезных дел. Но если землю и материалы освободить
сравнительно нетрудно – землю можно бросить, материалы пустить на другие
надобности или «переоформить», то так ли уж просто проделать все это с
людьми, «оформление» которых занимает не один год. И чего ради должно
совершаться это переоформление? Кто, собственно, будет решать ситуацию,
выбирать?
Некоторый свет на это обстоятельство и на целый ряд дополнительных может
пролить анекдотический эпизод из истории овладения атомной энергией. Еще в
августе 1940 г., когда слухи об экспериментах Гана и Штрассмана
распространились в печати, американский сенатор Дауни потребовал
гарантировать законодательным порядком право граждан на труд: «За
последний год было сделано решающее открытие, и, если его коммерческое
использование станет совершившимся фактом, – а как об этом пишут даже
осторожные ученые мира, это обязательно произойдет, – мы с вами станем
свидетелями гибели нашей нефтеперерабатывающей и угольной
промышленности, коммунального хозяйства и многого другого...
Американские бизнесмены считают, что дальнейшее исследование любой
формы энергии, которую можно столь дешево производить и которая приведет
к гибели огромной части нашего предпринимательства, должно быть
прекращено правительством. Но увы, господин президент, немецкие химики
работают день и ночь, стараясь усовершенствовать овладение этой новой
формой энергии, и, если мы будем только плестись за ними, это приведет к
огромной катастрофе для американской цивилизации... пока не поздно, мы
должны в незамедлительном порядке учредить право на всеобщую и полную
занятость»
55
.
Если присмотреться к уверенности химиков и к сомнениям Дауни, то станет
очевидным, что и за этой уверенностью, и за этими сомнениями стоит нечто
само собой разумеющееся – польза или выгода, с одной стороны, и боязнь
отстать от соседей – с другой. По Дауни, получается так: будь США
изолированным миром, атомную энергию, конечно же, надо бы закрыть, но раз
уж это не так, то приходится двигаться в общем строю, соревноваться («Но,
увы...»). Эти соображения, в какой бы анекдотической форме они ни
высказывались, отражают действительное положение дел, и аргумент «надо бы
закрыть, но увы...» может считаться основным аргументом самообновления,
«местом уровней», основной формой взаимодействия ритуала (наличных
социальных институтов) с наукой в условиях научно-технической революции.
Процесс самообновления не выглядит внутренней потребностью социальных
институтов, он вполне очевидно навязан им внешним и принудительным
образом. Поэтому, введя понятие фиксированного уровня, на котором
очевидным становится различие рационального и научного подходов, мы
теперь вынуждены онтологизировать это понятие: видеть в нем не продукт
теоретической изворотливости, который позволяет чисто теоретически
разложить пеструю картину всеобщего сражения за штатные должности
ритуала, но реально существующие области или поля, или арены битвы,
которые выстраиваются в ритуале, или как леса по отношению к ритуалу без
малейшего участия теоретиков, выстраиваются как область проявления сил,
напоминающих по их действию силы селекции, «условия среды» в наших
представлениях об «естественном отборе».
108
У искушенного читателя здесь невольно возникнет сомнение двойного плана.
Во-первых, сомнение по поводу привлечения в картину аналогии
«естественного отбора», но о праве на это мы уже говорили в конце введения.