Мокульский C.C. (под ред.) Хрестоматия по истории западноевропейского театра. Том 1

Подождите немного. Документ загружается.

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВЫСКАЗЫВАНИЯ РАСИНА

Из первого предисловия к «Андромахе»

Поистине, мои персонажи были так знамениты в античной древности,

что достаточно ее знать хотя в малой мере, чтобы ясно увидеть, что я оставил

их такими, какими нам дали их античные поэты. Я и в самом деле не считал,

что мне дозволено что-либо менять в их нравах. Единственная вольность,

какую я допустил, состоит в некотором смягчении жестокости Пирра, кото-

рую Сенека в «Троаде» и Вергилий во второй книге «Энеиды» изобразили

гораздо более резко, нежели считал это нужным сделать я.

Все же нашлись люди, которые жаловались на то, что Пирр неистов-

ствует против Андромахи и что он желает взять пленницу в жены любой

ценой. Я признаю, что он недостаточно покорен воле возлюбленной и что

Селадон лучше его знал совершенную любовь. Что делать? Пирр не читал

наших романов. Он был от природы жесток. И не все герои созданы быть

Селадонами.

Как бы то ни было, публика была ко мне достаточно благосклонна,

чтобы я мог пренебречь горестями двух-трех особ, желавших преобразо-

вать всех героев древности, дабы превратить их в «совершенных героев».

Я считаю вполне достойным их желание видеть на сцене лишь безгрешных

людей. Однако прошу вспомнить, что я отнюдь не уполномочен изменять

законы театра. Гораций советует нам изображать Ахилла суровым, непрек-

лонным, неистовым, каким он и был и каким описывают его сына. Точно так

же Аристотель не только весьма далек от того, чтобы требовать от нас со-

вершенных героев, но, напротив, желает, чтобы трагические персонажи,

то-есть те, чьи несчастья создают катастрофу в трагедии, не были ни до

конца добрыми, ни до конца злыми. Он не желает, чтоб они были чрезмерно

добродетельными, ибо наказание достойного человека вызовет в зрителе

скорее негодование, нежели жалость; равно он не хочет и того, чтобы они

были слишком злы, ибо нельзя испытывать жалости к злодею. Отсюда

следует, что они должны обладать средними достоинствами, то-есть добро-

детелью, способной на слабость, и что они должны чувствовать себя не-

счастными из-за какой-нибудь ошибки, которая вызвала бы к ним жалость,

не вызывая отвращения.

J. Racine, Andromaque (1667).

Перепечатано из книги: Ж. Расин,

Соч., т. I, изд. «Academia», 1937,

стр. 10—11.

• Из первого предисловия к «Британнику»

Из всех произведений, предложенных мною вниманию публики, нет ни

одного, которое снискало бы мне больше похвал и порицаний, чем это. Как

ни много труда приложил я к созданию этой трагедии, все же оказалось,

что чем больше я старался улучшить ее, тем сильнее пытались некие лица

ее опорочить: нет таких козней, к которым бы они не прибегли, нет хулы,

на которую бы они не решились. Нашлись такие, которые стали на сторону

Нерона против меня: они говорили, что я сделал его слишком жестоким.

Но, быть может, они вдаются в тонкости истории и хотят сказать, что в пер-

вые годы своего правления он был добропорядочным человеком; однако

стоит только прочесть Тацита, чтобы узнать, что если он и был некоторое

время хорошим императором, он все же был всегда чрезвычайно злым чело-

веком. В моей трагедии речь идет не о делах политических: Нерон предста-

влен здесь в частной жизни и в семейном кругу. [...]

42* 659

Другие, напротив, говорили, что я сделал его слишком добрым. При-

знаюсь, что я не представлял себе доброго человека в облике Нерона: я всегда

считал его чудовищем. Но здесь он—чудовище рождающееся. Он еще не

поджег Рима, еще не убил мать, жену, воспитателей; кроме того, мне ка-

жется, что от него исходит достаточно жестокостей, чтобы воспрепятство-

вать кому-либо заблуждаться в нем.

Иные приняли участие в Нарциссе и сетовали на то, что я сделал его

очень злым человеком и наперсником Нерона. Достаточно одного отрывка,

чтобы им ответить: «Нерон,—говорит Тацит,—с ропотом воспринял смерть

Нарцисса, ибо в этом вольноотпущеннике было поразительное соответствие

с затаенными еще пороками императора». [...]

Некоторые оскорбились тем, что я избрал героем трагедии столь юного

человека, как Британник. Я сообщил им в предисловии к «Андромахе» воз-

зрения Аристотеля на героя трагедии, что он не только не должен быть со-

вершенным, но ему надлежит всегда обладать каким-нибудь несовершен-

ством. Но я добавлю еще, что юный принц семнадцати лет, с большим сердцем,

большой любовью, большой искренностью и большим легковерием—-каче-

ствами, обычными у юноши,—казался мне вполне способным возбудить

сочувствие. Я не желал большего. [...]

Юния также не избежала критики. Говорили, что старую кокетку

Юнию Силану я обратил в целомудренную молодую девушку. Что бы они

мне могли ответить, если бы я им сказал, что эта Юния—вымышленное лицо,

как Эмилия в «Цинне», как Сабина в «Горации»? Но я-то могу сказать им,

что если бы они внимательно читали историю, они помнили бы некую Юнию

Кальвину из рода Августа, сестру Силана, которому Клавдий обещал

Октавию. Эта Юния была молода, красива и, как говорит Сенека, «прелест-

нейшая из всех девушек». Она нежно любила своего брата; и их враги, гово-

рит Тацит, обвинили обоих в кровосмесительстве, тогда как они были по-

винны лишь в некоторой нескромности. Пусть даже я изображаю ее

более сдержанной, чем она была,—-я не слыхал о том, что нам вос-

прещено исправлять нравы действующего лица, тем более лица неизвест-

ного. [...]

Что же надлежало сделать, чтобы удовлетворить столь требовательных

судей? Дело было бы легким, пожелай я лишь изменить здравому смыслу.

Нужно было бы только отойти от естественного, чтобы броситься к необы-

чайному. Вместо действия простого, не слишком обремененного материей,

каким должно быть действие,происходящее в течение одного дня и посте-

пенно подвигающееся к своему концу, поддерживаемое только интересами,

чувствами и страстями действующих лиц, надлежало бы наполнить самое

' действие множеством происшествий, которые не могли бы произойти меньше,

чем в течение месяца, большим количеством театральной игры, тем более

потрясающей, чем менее она правдоподобна, бесконечными декламациями,

в которых актеры принуждены говорить как раз противоположное тому,

что им надлежит

говорить. Следовало бы, например, представить некоего

героя пьяницей, желающим для забавы возбудить ненависть в своей воз-

любленной, спартанца—говоруном, завоевателя—исходящим лишь любов-

ными сентенциями, женщину—поучающей победителя гордости. Вот что,

без сомнения, вызвало бы восторженные клики этих господ. Но между тем

что сказало бы малое число разумных людей, коим я стараюсь понравиться?

С каким лицом осмелился бы я предстать, так сказать, перед глазами тех

великих мужей древности, которых я избрал образцом? Ибо, говоря словами

\одного писателя древности, вот—истинные зрители, перед которыми нам

подобает воображать себя; и мы должны постоянно спрашивать себя: что

. сказали бы Гомер и Вергилий, если бы они прочли эти стихи? Что сказал бы

Софокл, если бы увидел представленной эту сцену? Как бы то ни было,

я отнюдь не пытался воспрепятствовать критике моих произведений; мои

притязания были бы тщетны. [...]

660 .

Я прошу лишь читателя простить мне это маленькое предисловие, сде-

ланное, чтобы разъяснить основания моей трагедии. Ничего нет более есте-

ственного, как защищаться против нападок, почитаемых несправедливыми.

Я вижу, что сам Теренций сочинял прологи, кажется, только для того, чтоб

защитить себя от нападок некоего «старого злонамеренного поэта», прихо-

дившего возбуждать голоса против него до тех часов, когда начиналось пред-

ставление его комедий

J. Racine, Britannicus (1669).

Перепечатано из книги: Ж. Р а-

с и н, Соч., т. I, изд.«Асас!еггца», 1937,

стр. 167—171.

Из предисловия к «Беренике»

(1670)

Давно уже мне хотелось попробовать написать трагедию, действие кото-

рой было бы совершенно простым, во вкусе древних, так как в этом состоит

одно из основных правил, которые они нам оставили. «Пусть то, что вы пи-

шете,—говорит Гораций,—будет всегда просто и едино». Не надо думать,

что это правило основано только на фантазии тех, кто его создал. Трогает

в трагедии только правдоподобное. А какое может быть правдоподобие там,

где в один день совершается множество событий, которые едва могли бы

быть уложены в несколько недель? Иные считают, что простота есть признак

недостаточной изобретательности. Они не понимают, что, наоборот, вся

изобретательность состоит в том лишь, чтобы сделать что-либо из ничего,

и что огромное количество событий всегда было прибежищем поэтов, кото-

рые не ощущали в своем таланте достаточно богатства и силы,, чтобы в течение

пяти актов привлекать внимание зрителей действием простым, опирающим-

ся на сильные страсти, прекрасные чувства и изящные выражения. [...]

Кое-кто упрекал меня за эту простоту, которой я так старательно искал.

Эти лица-считали, что трагедия, в которой так слабо развита интрига, не

сможет соответствовать правилам сцены. Я осведомился, жаловались ли

они на то, что она скучна. Мне ответили, что, по общему признанию, скучна

она не была, а во многих местах даже трогала их и что они охотно посмотрели

бы ее второй раз.

Чего же они хотят? Я убедительно прошу их быть достаточно хорошего

мнения о самих себе и не думать, что пьеса, которая трогает их и доставляет

им удовольствие, может быть абсолютно противна всем правилам. Основное

правило—это нравиться и трогать; все остальные служат лишь для дости-

жения первого. Но все эти правила—это подробность, которою я не совето-

вал бы им заниматься: у них есть более важные занятия. Пусть они поло-

жатся на нас в разъяснении всех трудностей «Поэтики» Аристотеля; удоволь-

ствие же плакать и умиляться пусть они сохранят для себя.

J. Racine, Bérénice (1670).

Из второго предисловия к «Баязету»

Подробности смерти Баязета не вошли еще ни в одну напечатанную

историю. Г-н граф де-Сези был посланником в Константинополе, когда

в серале произошла эта трагическая история. Он был осведомлен о любви

Баязета и о ревности султанши. Он даже несколько раз видел Баязета,

которому позволяли иногда прогуливаться по выступу сераля на черно-

морском проливе. Граф де-Сези гоЕорил, что это был князь привлекательной

661

внешности. Он описал потом обстоятельства его смерти. Кроме того, есть

и сейчас еще несколько людей, которые помнят его рассказ об этом, когда

он вернулся во Францию.

Некоторые читатели будут, может быть, удивлены, что на сцену выве-

дено такое недавнее происшествие; но я не встречал в правилах драматиче-

ской поэмы ничего такого, что могло бы отвратить меня от моего замысла.

Я, в самом деле, не советовал бы никакому автору брать сюжетом трагедии

действие столь недавнее, как это, если бы оно произошло в той стране, в кото-

рой он хотел бы видеть на сцене свою трагедию, ни тем более делать театраль-

ными героями лиц, которые были бы известны большинству зрителей. Тра-

гедийные персонажи должны быть рассматриваемы иным взором, нежели

тот, которым мы обычно смотрим на людей, виденных нами вблизи. Можно

сказать, что уважение, которое мы испытываем к героям, растет по мере

того, как они отдаляются от нас—major e longigue reverential Отдаленность

страны исправляет до некоторой степени слишком большую близость вре-

мени; ибо народ не делает разницы между тем, что находится, так сказать,

за тысячу лет от него, и тем, что находится от него за тысячу миль. Таким

образом, например, турецкие персонажи, какими бы современными они ни

были, достойны нашего театра: на них рано начинают смотреть как на древ-

них. Это—правы и обычаи, совершенно отличные от наших. У нас так мало

сношений с монархами и другими лицами, живущими в серале, что мы смо-

трим на них, так сказать, как на лиц, живущих в ином веке, нежели наш.

J.Racine, Bajazet (1672). Перепе-

чатано из книги: Ж. Расин, Соч.,

т. I, изд. «Academia», 1937, стр. 258—

259.

Из предисловия к «Федре»

Вот еще одна трагедия, сюжет которой взят у Эврипида. Хотя в разви-

тии действия я шел несколько иным путем, чем этот автор, я не преминул

обогатить свою пьесу всем тем, что мне показалось наиболее блестящим в его

пьесе. Если бы я не был обязан ему ничем, кроме общей идеи характера

Федры, я мог бы сказать, что я обязан-ему, быть может, самым мудрым,

что я дал на сцене. Меня отнюдь не удивляет, что этот характер имел такой

успех во времена Эврипида и что он заслужил такой прекрасный прием еще

и в нашем веке, ибо он обладает всеми свойствами, которых Аристотель тре-

бует от героя трагедии и которые способны возбуждать сострадание и жалость.

В самом деле: Федра—ни вполне виновна, ни вполне невинна: она вовлечена

своей судьбой и гневом богов в незаконную страсть, которая ее же первую

приводит в ужас; она прилагает все силы, чтобы ее превозмочь; она пред-

почла бы умереть, чем открыть ее кому бы то ни было. А когда она прину-

ждена ее обнаружить, она говорит о ней со смятением, которое ясно выказы-

вает, что ее преступление есть скорее наказание богов, чем проявление

ее воли.

Я даже постарался сделать ее ме'нее отталкивающей, чем в трагедиях

древних, где она сама решается выступить обвинительницей Ипполита.

Я считал, что в клевете есть нечто слишком низкое, слишком злодейское,

чтобы вложить ее в уста царственной особы, которая во всем прочем наде-

лена чувствами столь благородными и столь добродетельными. Эта низость

показалась мне более подобающей кормилице, у которой могли быть более

рабские склонности и которая все же выдвигает это ложное обвинение лишь

для того, чтобы спасти жизнь и честь госпожи. Федра принимает в этом уча-

стие лишь потому, что находится в такой тревоге, которая лишает ее возмож-

ности владеть собой; и уже мгновение спустя она готова оправдать невин-

ность и раскрыть истину.

662

Ипполит обвинен у Эврипида и у Сенеки в том, что он действительно

изнасиловал свою мачеху, «овладел ею насильно». Здесь же он обвинен лишь

в намерении сделать это. Я хотел освободить Тезея от позора, который мог

сделать его менее привлекательным для зрителей.

Что касается образа Ипполита, то я заметил у древних, что Эврипида

упрекали за то, что он изобразил его философом, свободным от всякого несо-

вершенства, вследствие чего смерть этого молодого царевича вызывала больше

негодования, чем жалости. Я счел нужным дать ему известную слабость,

которая делала его в той или иной мере виновным перед отцом, не отнимая

вместе с тем того величия души, с каким он щадит честь Федры и приносит

себе в жертву, не обвиняя ее. Я называю слабостью страсть, которую он

невольно испытывает к Ариции, дочери и сестре смертельных врагов его

отца. [...]

Я еще не решаюсь утверждать, что эта пьеса действительно лучшая из

моих трагедий. Я предоставляю читателям и времени установить ее подлин-

ную ценность. Я могу утверждать лишь то, что ни в одной из них доброде-

тель не была так ярко выявлена, как в этой; малейшие ошибки в ней сурово

наказаны. Даже мысль о преступлении рассматривается как само преступле-

ние. Слабости любви почитаются подлинными слабостями; страсти высту-

пают лишь для того, чтоб показать всю разруху, какую они причиняют;

и порок нарисован в ней везде такими красками, которые заставляют понять

и возненавидеть его безобразие. Такова, собственно, цель, которую должен

ставить себе всякий человек, работающий для зрителей. [...]

J. Racine, Phèdre (1677). Пере-

печатано из книги: Ж. Расин,

Соч., т. II, изд. «Academia», 1937,

стр. 97—99.

НИКОЛА БУАЛО-ДЕПРЕО

(1636—1711)

ПОЭТИЧЕСКОЕ ИСКУССТВО

(1674)

Из песни третьей

В искусстве воплотясь, и чудище и гад

Нам все же радуют настороженный взгляд:

Нам кисть художника являет превращенье

Предметов мерзостных в предметы восхищенья;

Так и Трагедия, чтоб нас очаровать,

Эдипа кровь и боль спешит нам показать,

Отцеубийцею Орестом нас пугает

И, чтобы развлекать, рыданья исторгает.

О вы, кого огонь сценический объял,

Кто жаждет для стихов восторгов и похвал,—

Хотите ль написать свое произведенье

Так, чтобы весь Париж спешил на представленье,

Чтоб похвала была на языке у всех,

Чтоб двадцать лет спустя вас баловал успех?

Пусть в каждом слое страсть всегда у вас пылает

И, к сердцу путь ища, волнует и сжигает.

Но если ваша речь в безумной страсти час

Сладчайшим ужасом не наполняет нас

663

И не родит в душе смущенной состраданья,—

Напрасны все слова, ученость и старанья:

Пустой риторикой ваш зритель охлажден,

Она скучна ему; усталый дремлет он;

Он аплодировать не станет; он тоскует

И с полным правом вас бранит и критикует.

Чтоб зрителя пленить и тронуть, вот секрет:

Нас выдумкой своей пусть завлечет поэт.

Старайтесь с первых строк обдуманным зачином

Сюжет наметить нам в движении едином.

Смешон мне тот актер, кто мямлит и везет,

Не в силах сразу нам раскрыть событий ход;

Интриги медленной едва таща сплетенья,

Не развлеченье он дает, а утомленье.

Уж лучше имя бы свое склонял нам.он,

Твердя, что он Орест или Агамемнон,

Чем, всякой ерунды нагромождая горы,

Ему не говоря, слух утомлял и взоры.

Не бойтесь же скорей раскрыть сюжет нам свой.

Пусть в рамках действие предстанет предо мной.

За Пиренеями порой рифмач удалый

Всего в один лишь день вгоняет лет немало

И в диком действии событья гонит вскачь;

И юноша герой—в финале бородач.

Но нас, кто разума законы уважает,

Лишь построение искусное пленяет;

Пусть все свершится в день и в месте лишь одном,—

И в зале до конца мы зрителей найдем.

Невероятным нас не мучьте,- ум тревожа:

И правда иногда на правду непохожа.

Чудесным вздором я не буду восхищен:

Ум не волнует то, чему не верит он.

Что видеть нам нельзя, пусть нам рассказ изложит;

Живое действие в нас впечатленья множит,

Но вкус разборчивый нередко учит нас,

Что можно выслушать, но должно скрыть от глаз.

Пусть с каждым действием интрига нарастает

И без труда в конце развязку обретает:

Всегда наш ум сильней бывает поражен,

Когда интригою искусно спутан он;

Вдруг истину открыв, увидит в изумленьи

Людей и действие в нежданном освещеньи. [...J

Игрою нежных чувств волнуя нашу кровь,

Театр наш заняла, как и роман, любовь.

Сей страстью роковой нетрудно для искусства

Проникнуть в сердце нам и ранить наши чувства.

Пусть любит ваш герой, но мой совет таков:

Не делайте из всех слащавых пастушков.

Ахилл любил не так, как Тирсис и Филена

И Кира превращать не нужно в Артамена

Не доблесть и не мощь в сей страсти роковой,

А слабости свои являет нам герой.

Нельзя, чтобы герой был мелок и ничтожен,

Но все ж без слабостей его характер ложен.

664

Ахилл пленяет нас горячностью своей,

Но если плачет он, его люблю сильней.

Ведь в этих мелочах природа оживает,

И правдой разум наш картина поражает.

Природе следуя, мы видим как закон,

Что жаден, и спесив, и горд Агамемнон,

Что чтит Эней богов. Пусть сохранит искусство

Для каждого его особенные чувства.

И нравы стран и лет вам нужно изучать:

Ведь климат на людей не может не влиять,

Но бойтесь пропитать в безвкусице вульгарной

Французским духом Рим, как в «Клелии»

бездарной.

Французов в римлян вам не следует рядить:

Катону ли льстецом и Бруту ль фатом быть?

Роману легкому читатель все прощает,

Когда его сюжет веселый занимает:

Быть строгим ни к чему, хоть там ошибок тьма,

Но сцена требует и правды и ума.

Законы логики в театре очень жестки.

Вы новый тип взвести хотите на подмостки!

Извольте сочетать все качества лица

И образ выдержать с начала до конца.

Бывает, что поэт, гордящийся собою,

Свои дает черты и качества герою:

Гасконцы все, коль сам гасконцем был поэт;

И Юба говорит точь-в-точь, как Кальпренед

Поймите ж мудрую природу человечью:

Страсть каждая у нас своей владеет речью;

Гнев горд,— надменные слова ему нужны, •

Но скорби жалобы не столь напряжены;

Напыщенная речь высокого героя

Гекубе не к лицу, когда пылает Троя;

Зачем твердит она нелепо о стране,

Где страшный Танаис к Эвксинской льнет волне?

Для декламатора нужна надутость эта.

Но пышный этот хлам не нужен для поэта.

Должны и вы печаль щемящую познать:

Чтоб начал плакать я, должны и вы рыдать.

Трескучие слова, что слышим мы порою,

Не сердцем рождены, охваченным тоскою.

В театре критиков немало зорких есть,

Там нелегко стяжать успех, признанье, честь;

Там разом всех сердец не завоюет слово;

Ошикать вас всегда немало ртов готово.

Вас всякий вправе там, лишь уплатя за вход,

Звать фатом иль глупцом весь вечер напролет.

Чтоб вкусам угодить, должны вы извиваться,

И шею скромно гнуть, и даже унижаться,

На чувства добрые быть щедрыми должны,

Солидны, глубоки, приятны и умны,—

Все новой выдумкой партеру угождая,

Красотами стиха из мига в миг порхая.

Слог легким должен быть, затейливым сюжет,

Чтоб долго в памяти остаться мог поэт. [...]

665

Чтоб нравиться могла Комедия народу,

Наставницей избрать вам надобно природу.

Кто проникал умом в глубины душ людских

И постигал сердца, читая тайны их,

Тому понятны фат, скупец и расточитель,

Ревнивец, и простак, и ловкий обольститель;

На сцену их легко он поведет толпой,

И будет говорить, и будет жить любой.

В Комедии должны быть образы простыми,

Но нужно написать их красками живыми.

Природа в творчестве причудлива своем

И в сердце каждого горит другим огнем;

Вдруг в жесте, в пустяке она себя являет,

Но не всегда ее, не всякий распознает.

Меняет время все: иной с годами нрав,

И люди разных' лет различных ждут забав.

У юноши кипят безмерные желанья;

Изменчив он в мечтах, не терпит ожиданья;

Советы злят его, порок к себе влечет,

И в наслажденьях он границ не признает.

Он в зрелом возрасте становится умнее:

Средь знати трется он, средь тех, кто посильнее.

Ударов и невзгод пытаясь избежать,

Он любит средь интриг о будущем гадать.

А в скудной старости одной он полн мечтою:

Сокровища копить неверною рукою;

Спокойствие познав, он больше не спешит

И хвалит прошлый век, а нынешний бранит;

Ворчит на новшества и юность порицает

За чувства пылкие, которых он не знает.

Так выбирайте же заботливо язык:

Не может говорить, как юноша, старик.

Двор изучите вы и город изучите:

Здесь много образцов, их пристально ищите.

И, может быть, Мольер, изображая их,

Сумел бы победить всех авторов других,

Когда б уродцев он не рисовал порою,

Стремясь быть признанным вульгарною толпою.

Он в шутовство ушел; Теренцию взамен

Учителем его стал просто Табарен.

И сквозь мешок, куда Скапен залез постыдно

Того, кем «Мизантроп» был создан, мне не видно

Пусть вздохам и слезам Комедия чужда

И мук трагических не знает никогда,

Но все ж не дело ей на площади публичной

Тупую чернь смешить остротою циничной.

Пусть тонко и смешно острит ее поэт,

К развязке пусть легко он приведет сюжет

Пусть с разумом всегда идет интрига в ногу,

Без глупых лишних сцен, прямую взяв дорогу.

Порой возвыситься здесь должен стиль простой,

Пусть украшает речь изящных шуток рой.

Искусно увязав все действия и части,

Здесь тонко показать нам надо силу страсти.

Но пусть же здравый смысл над шуткою царит,

Пусть от природы вас ничто не отдалит.

666

Примером будет вам Теренция картина:

Седой отец бранит влюбившегося сына;

Тот, выслушав урок и тотчас позабыв,

К любовнице спешит беспечен и игрив.

Нет, это — не портрет, а жизнь. В такой картине

Живет природы дух — в седом отце и сыне.

Я автора люблю, что правдою одной

Желает нас пленить, —мне мил поэт такой,—

И зрители его за правду уважают.

А мнимым острякам, что щедро проливают

В зал грязь острот плохих с водою пополам,

Дорогу в балаган я укажу, к шутам.

Пусть на Pont-Neuf

они, спор и возню затеяв,

Безвкусным шутовством чаруют всех лакеев.

N. Boileau - Despréaux,

L'art poétique (1674). Перепечатано

из книги: Б у а л о, Поэтическое

искусство, М-., 1937, стр. 61—78.

Перевод С. С. Нестеровой.

ПРИМЕЧАНИЯ

Пушкин о Расине

M. E. Лобанов (1787—1846)—писатель и драматург, выпустивший в 1824 году пе-

ревод «Федры» Расина, резко отвергнутый Пушкиным.

Шутка Пушкина (Расин вовсе не был маркизом).

Шутка Пушкина.

«Надменный, гордый Ипполит и даже несколько дикий»—слова Федры об Ипполите.

«Столь черной ложью»—начальные слова речи Ипполита, обращенной к Тезею

{действие IV, сцена II).

Пушкин пишет здесь о своей трагедии «Борис Годунов».

Allusions—намеки, применения образов пьесы к определенным живым лицам

(франц.). Пользование такими намеками было широко распространено во Франции пери-

ода Реставрации в трагедиях Арно, Жуй и др.

«Он в мыслях и делах идет чужим путем»—цитата из трагедии Расина «Британник»

(действие IV, сцена 4). По сообщению Буало, Людовик XIV, услышав эти стихи, осуждаю-

щие выступления на сцене Нерона, принял их на свой счет и перестал выступать в при-

дворных балетах.

"Тацит (ок. 55—115)—римский историк, автор «Анналов», рассказывающих исто-

рию римской империи от смерти Августа до смерти Нерона.

•

Эти слова показывают, что в 1832 году Пушкин ставил Расина значительно выше

Корнеля и Вольтера.

Герцен о Расине

«Едва мы вышли из ворот Трезены, он находился на своей колеснице...»—началь-

ные слова знаменитого рассказа Терамена о гибели Ипполита в V акте «Федры».

«Московский телеграф»—журнал, издававшийся Н. А. Полевым в 1825—1834 годах.

Вел борьбу с классицизмом и его наследием в современной дворянской литературе, пропа-

гандировал романтизм как течение народное, выявляющее «национальную самобытность».

Эрнст фон Гоувальд (1778—1845) и Адольф Мюльнер (1774—1829)—второстепенные

немецкие драматурги романтического направления, писавшие модные в Германии первой

трети XIX века «трагедии рока».

* Элиза-Рашель Феликс, по сцене просто Рашель (1821 —1858)—великая французская

трагическая актриса, возродившая в годы, расцвета романтического театра класси-

цистскую трагедию Корнеля и Расина. Герцен увидел Рашель в Париже в 1847—

1849 годах.

Франсуа-Жозеф Тальма (1763—1826)—ведущий французский трагический актер

периода революции и империи.

Жан Офрен (1728—1804)—видный французский актер XVIII века, пытавшийся

пересмотреть приемы исполнения классицистской трагедии.

Жорж Веймер (1786—1867)—популярная трагическая актриса времен Наполеона.

Жан-Франсуа Лагарп (1739—1803)—драматург школы Вольтера, после революции

ставший ренегатом просветительства и махровым реакционером. Его многотомный «Лицей»

(1799) был кодексом упадочной, эпигонской, классицистской эстетики.

667

Андромаха''

«Андромаха»—первая вполне самостоятельная трагедия. Расина, вызвавшая при ее

постановке восторги широких кругов зрителей и одновременно—нападки консервативной

аристократии, приверженной Корнелю и его трагическому стилю. Сюжет трагедии заим-

ствован у Гомера, Эврипида и Вергилия. Вдова троянского героя Гектора. Андромаха,

живет в Эпире у Пирра, сына Ахилла, некогда убившего ее мужа Гектора. Пирр влюблен

в Андромаху, бросает ради нее свою невесту Гермиону и убеждает ее выйти за него замуж,

угрожая, в блучае отказа с ее стороны, выдать ее маленького сына грекам. После внутрен-

ней борьбы Андромаха решает согласиться на брак с Пирром и, взяв с него клятву, что

он будет беречь ее сына, покончить с собой. Это решение Андромахе не удается осуществить,

потому что Пирр погибает от руки Ореста, которого толкнула на это убийство Гермиона,

отвергнутая невеста Пирра. Однако Гермиона не может вынести вести о гибели Пирра

и кончает с собой, а Орест сходит с ума от горя и угрызений совести. Победительницей

остается Андромаха, сумевшая уберечься от губительных страстей. Мы печатаем три

отрывка из «Андромахи», рисующие линию поведения главной героини.

Намек на Троянскую войну, разгоревшуюся, по греческим преданиям, вследствие

похищения прекрасной Елены, жены спартанского царя Менелая, Парисом, сыном троян-

ского царя Приама.

Илион—другое название Трои.

Астианакс—имя сына Андромахи.

Дочь Елены—Гермиона, просватанная за Пирра.

Федра

«Федра»'—наиболее зрелая и совершенная из расиновских трагедий «первой мане-

ры». Ее сюжет заимствован из трагедий Эврипида («Ипполит») и Сенеки («Федра») и пред-

ставляет собой историю греховной любви Федры, жены афинского царя Тезея, к ее пасынку,

целомудренному юноше Ипполиту. Отвергая предложенную ему Федрой любовь, Ипполит

падает затем жертвой мести оскорбленной женщины, которая, раньше чем покончить

с собой, оклеветала его перед отцом. Расин во многом отошел от античных источников. Он

смягчил суровый колорит античных трагедий и внес значительные изменения в сюжет

трагедии и в характеры ее главных действующих лиц. Если у Эврипида Ипполит отвер-

гал страсть Федры потому, что он не признавал вообще женской любви и поклонялся

богине девственности Артемиде, то Расин мотивировал холодность Ипполита к Федре

любовью к другой женщине—принцессе Арисии. В характер Федры он внес тоже весь-

ма значительные изменения. Он сделал ее более активной и человечной, чем античная

Федра, пассивная жертва происков ревнивой богини Афродиты. Расиновская Федра

переживает борьбу с греховной страстью, которую наслали на нее боги. Она открывается

Ипполиту только после того, как получила ложную весть о гибели Тезея. Охваченная

страхом за себя и за своего ребенка, она позволяет наперснице Эноне оклеветать Ип-

полита. Вскоре, однако, совесть начинает мучить Федпу. Она решает открыть мужу

правду, как вдруг узнает, что у нее есть соперница. Под влиянием ревности она теряет

самообладание и вымещает свое горе на Эноне, которую объявляет виновницей своего не-

счастья. В конце трагедии сознание возвращается к ней, и она, узнав о гибели Ипполита,

принимает яд, открывая перед смертью мужу всю правду. Мы даем две сцены из «Федры»—

сцену объяснения Федры с Ипполитом из II действия и сцену ревности Федры к сопернице

из IV действия.

Федра намекает здесь на сказание о том, как Тезей спускался в подземное царство,

чтобы похитить для Пирифоя подземную богиню Персефону, но был там задержан в ка-

честве пленника. Ахерон—река в подземном царстве, через которую переплывают души

умерших.

Миносовы дочери—Ариадна и Федра. Тезей прибыл на Крит, чтобы убить чудови-

ще Минотавра.

Сестра Федры Ариадна, влюбившись в Тезея, дала ему клубок ниток, с помощью

которого он выбрался из запутанных ходов лабиринта.

Дед Федры—царь богов Зевс, от брака которого с Европой родился мудрый зако-

нодатель Минос, отец Федры.

После смерти критского царя Миноса боги сделали его судьей душ умерших людей

в подземном царстве вместе с Радамантом и Эаком.

Гофолия

«Гофолия» (или по другому произношению «Аталия»)—монументальная библей-

ская трагедия Расина, лучшая из его трагедий «второй манеры». Написана по заказу су-

пруги Людовика XIV госпожи де-Ментенон для спектакля воспитанниц руководимого ею

монастыря Сен-Сир. Сюжет трагедии заимствован из Библии («Книга царств»). Деспотиче-

ская царица Гофолия, отступившая от иудейского единобожия ради языческой религии

Ваала, перебила всех потомков Давида и захватила их престол. Один малолетний Иоас чу-

десно спасся от учиненного Гофолией побоища и был воспитан первосвященником Иодаем

при храме под именем Элиакима. Когда Иоас подрос, Иодай поднимает восстание воору-

женных левитов, которое заканчивается умерщвлением преступной Гофолии и возведе-

нием Иоаса на трон отцов. Вся трагедия в целом носит политический, тираноборческий

668