Мокульский C.C. (под ред.) Хрестоматия по истории западноевропейского театра. Том 1

Подождите немного. Документ загружается.

тиментальной жизни... страсти людей этого типа были скорее грубы, нежели

утонченны... в них не было абсолютно ничего женственного, ими управляли

разум и воля... их романтический героизм соответствовал неодолимой по-

требности в усилии и деятельности» (стр. 512). Литература продолжает

отражать эти выдающиеся черты общественной психологии: «Романы и эпи-

ческие поэмы того времени—только карикатуры того энергичного и сильного

типа, изображение которого мы находим у Корнеля, а определение—у Де-

карта». Во второй половине XVII века, когда прекратились смуты и когда

полное торжество абсолютной монархии надолго закрыло те пути, по которым

направлялась прежде энергия отдельных личностей (принадлежащих

к более или менее привилегированным классам и слоям),—как в жизни, так

и в литературе выдвигаются на первый план другие типы. Мы не станем

вдаваться здесь в их характеристику; нам нужно было только отметить то

в высшей степени важное для нас обстоятельство, что, по признанию самого

Лансона, психология корнелевских героев является, верным отражением

психических свойств современной ей общественной среды. А теперь мы

пойдем за нашим автором дальше и послушаем, что скажет он нам о «.форме

корнелевской драмы».

«Основным принципом произведений Корнеля,—говорит он,—была

истина, сходство с жизнью. Первое время он брел ощупью, так как вырос

в такое время, когда никому не приходило в голову направлять драматиче-

скую поэзию к подобной цели; он устремлял свою фантазию в разные сторо-

ны... Но уже и тогда он создал свою особую, трезвую, серьезную, правди-

вую форму комедии... Затем он создал настоящую трагедию, на которой

и остановился» (стр. 547).

На этот раз мы, повидимому, имеем дело с тем, что составляет «личный

остаток» в произведениях Корнеля. В самом деле, если за основной принцип

своих драматических произведений он взял истину, хотя вырос в такое

время, когда о ней никто не думал, то кажется ясно, что важнейшей отли-

чительной чертой своих произведений он обязан был самому себе, а не окру-

жающей его общественной среде. Однако и тут приходится заметить, что такой

вывод правилен только на первый взгляд. Истина корнелевской трагедии

заключается в отсутствии той романтической запутанности, которая преобла-

дала в драматических произведениях его предшественников и благодаря

которой действие обуславливалось не характерами и положениями дей-

ствующих лиц, а случайными сочетаниями случайных причин. Лансон гово-

рит, что Корнель никогда не прибегал к романтическим приемам. C'est

trop dire

. Еще Лессинг в своей «Гамбургской драматургии» показал, что

немало умышленно запутанного и неестественного встречается иногда даже

в лучших произведениях Корнеля, например в «Родогуне». Тем не менее все-

таки неоспоримо, что в этих произведениях истины было несравненно боль-

ше, чем в сочинениях Арди, Скюдери и т. п. Поэтому все-таки необходимо

признать Корнеля первым по времени представителем стремления к истине

во французской драматической поэзии. Но это обстоятельство ничего не

говорит в пользу взгляда Лансона на литературу. Дело в том, что стремление

Корнеля к истине в драматической поэзии было простым выражением тех

рационалистических стремлений, которые свойственны были всему тогдаш-

нему обществу и которые сами явились естественной реакцией на настроение,

господствовавшее в предшествовавший исторический период. Вот что говорит

об этой реакции сам Лансон, перечисляя общие результаты XVI столетия:

«Восстановлением абсолютной монархии и католической религии (при Ген-

рихе IV) французы отстраняют от себя все раздражающие и опасные вопросы.

Монтень

уже ограничил область непознаваемого; но если он мог доволь-

ствоваться своим позитивизмом, то люди, нуждавшиеся в чем-нибудь несом-

ненном, искали в религии ответа на вопросы, о которых молчал разум...

Обеспечивши себя с этой стороны, ум, созревший в волнениях XVI века

и в изучении древних, признает себя верховным судьей всякой познаваемой

609

истины, и литература проникается позитивным и научным рационализмом.

Область веры ограничена, а все выходящее из ее пределов решается разумом...

Литература, в которой начинает господствовать разум, стремится к все-

общему; ее объектами становятся истина и обычай» и т. д. (стр. 447—448). При

таких условиях стремление Корнеля к истине не представляет собою ровно

ничего такого, чего нельзя было бы объяснить общественными причинами,

и можно удивиться только тому, что истина не восторжествовала в драма-

тической поэзии еще раньше появления Корнеля.

Итак, Корнель явился во французской драматической поэзии первым

гениальным представителем рационалистических стремлений, которые

вообще были свойственны его эпохе и которые частью еще раньше, а частью

одновременно выразились в других отраслях литературы, например, в фило-

софии. Если мы не ошибаемся, такого рода «личные остатки» не могут пре-

пятствовать научному объяснению развития всемирной литературы.

Перейдем к выбору сюжетов. Корнель «думал о сюжетах частной бур-

жуазной жизни, о том, что мы называем в настоящее время драмой,—говорит

Лансон,—и он дал формулу этой драмы; ко сам он не применил этой формулы»

(стр. 550). Почему же? Не составляет ли это обстоятельство какого-нибудь

«личного остатка» в литературной деятельности Корнеля? Лансон думает,

что оно было вызвано многими причинами. Во-первых, потому, что «власть

обнаруживает человека-», как говорили древние греки; она освобождает его

от многих стеснений частной жизни и дает возможность лучше исследовать

природу его страстей. Это плохое объяснение. Оно оставляет совершенно

неразрешенным вопрос о том, почему же это соображение относительно влия-

ния власти было убедительно для всех выдающихся писателей XVII века

и стало неубедительным в XVIII столетии, когда Нивель де ла Шоссе,

Дидро и Бомарше начали в своих драматических произведениях выводить

обыкновенных смертных вместо традиционных королей и героев. Не объяс-

нит ли дело вторая из перечисляемых Лансоном причин? «Во-вторых,—

продолжает он,—в его (Корнеля) время судьба знаменитых людей интересо-

вала публику больше судьбы простых буржуа и давала более поводов для

проявления великих страстей». Вот это другое дело. Если во время Корнеля

судьба простых буржуа была мало интересна театральной публике, то

понятно, что писатели не делали этих буржуа героями своих драматических

произведений. Скажем более: буржуазная жизнь того времени была и в самом

деле неинтересна с точки зрения драматического действия. А если в следую-

щем веке судьба буржуазных героев могла вызвать огромный интерес в зри-

телях, то для этого была совершенно достаточная причина в том обществен-

ном положении, которое тогда частью заняла, а частью стремилась занять

французская буржуазия. «Наконец,—заключает Лансон,—в общем истори-

ческие интересы дают страстям более понятное для всех основание, чем

профессиональные или финансовые интересы, являющиеся источником

буржуазных страстей». Это и так и не так. Р1сточником буржуазных стра-

стей не всегда являются одни только профессиональные или финансовые

интересы: вот, например, в конце прошлого века буржуазию волновали

также и великие «исторические интересы». Но, разумеется, они могли

явиться у нее только при наличности известных условий, которые отсут-

ствовали во времена Корнеля. Значит... значит, и для выбора этим писателем

сюжетов именно того, а не другого рода была совершенно достаточная

общественная причина.

Легко было бы показать,—заметьте на основании фактов и сообра-

жений, приводимых самим Лансоном,— что «форма корнелевской драмы»

во всех своих частностях прекрасно объясняется психологией и обычаями

господствовавшего сословия, которое во время Корнеля собственно и соста-

вляло театральную «публику». Но где же тот «личный остаток», который

непременно должен был оказаться в произведениях Корнеля, если бы

была верна теория Лансона? Этого остатка мы не видим. И это не удивляет

610

нас. Всякое литературное произведение есть выражение своего времени.

Его содержание и его форма определяются вкусами, привычками и стремле-

ниями этого времени, и чем крупнее писатель, тем сильнее и яснее эта за-

висимость характера его сочинений от характера его времени,—то-есть,

иначе сказать: тем меньше в его сочинениях тот «остаток», который можно

было бы назвать личным. Главнейшая личная особенность, «высшая ори-

гинальность» (читатель помнит это выражение Лансона) великого человека

замечается в том, что он в своей области выразил раньше или лучше, полнее

других общественные или духовные нужды и стремления своей эпохи. Перед

этой особенностью, составляющею его «историческую индивидуальность»,

исчезают все другие, как исчезают звезды при солнечном свете. А такая

историческая индивидуальность вполне может быть предметом точного

анализа.

Рецензия на книгу: «История фрав

цузской литературы» Гюстава Лан-

сона. Перевод со второго француз-

ского, пересмотренного и дополненного

автором издания. Издание К. Т. Сол-

датенкова, т. 1, М-, 1896. Впервые

напечатана в журнале «Новое слово»,

1897, № 12. Г. В. Плеханов,

Искусство и литература. Редакция и

комментарии Н. Ф. Бельчикова. Гос-

литиздат, М., 1948, стр. 843—848.

СИД

(1636)

Отрывок из трагедии

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Явление III

X и м е н а, Эльвира

X и м е н а

Мы наконец одни, и я могу свободно

Явить перед тобой, как стражду безысходно,

Могу печальный вздох не подавлять в тиши,

Могу тебе раскрыть всю скорбь моей души.

Да, мой отец убит; Родриго дерзновенный

Омыл свой первый меч в его крови священной.

Пролейтесь, токи слез, над злейшей из кончин!

Увы, моей души одна из половин

Другою сражена, и страшен долг, велевший,

Чтоб за погибшую я мстила уцелевшей.

Эльвира

Вам нужно отдохнуть.

X и м е н а

Ах, где с моей тоской -

Могла бы хоть на миг я обрести покой?

Что может облегчить мою печаль и муку,

Раз я виновную проклясть не в силах руку?

И что за бедствиям я обрекла себя,

Раз я должна карать, пдеступника любя?

39* 611

Эльвира

Вы любите того, кто вам затмил полмира!

X и м е н а

Ты говоришь—люблю; боготворю, Эльвира;

Страсть борется во мне с законною враждой;

Все так же дорог мне мой недруг молодой;

И хоть в моей душе есть гневное упорство,

Родриго в ней с отцом ведет единоборство:

Он ломит, он теснит, он гнется перед ним,

То яростен, то слаб, то вновь неодолим;

Но грозная борьба, и жгучая, и злая,

Терзает сердце мне, души не разделяя;

И хоть моей любви могущественна власть,

Я без раздумия свою избрала часть:

Я неколеблемо спешу на голос чести.

Родриго дорог мне, я с ним душою вместе,

Я сердцем за него; но долг мне говорит:

Ты знаешь, чья ты дочь, и твой отец убит.

Эльвира

И вы хотите мстить?

X и м е н а

Жестокое желанье!

К отмщенью правому жестокое призванье!

Кровавого суда мне страшно торжество:

В день казни я умру, и я гублю его!

Эльвира

Не множьте, госпожа, не множьте мук напрасных;

Не ставьте для себя законов столь ужасных.

X и м е н а

Как! Мой отец убит, взывает к мщенью кровь,

И не откликнется дочерняя любовь?

Постыдно погрузясь в ласкающие грезы,

Я посвящу ему одни пустые слезы?

И вкрадчивой любви обманчивая лесть

В бесславной тишине мою задушит честь?

Эльвира

Поверьте, госпожа, вы угодите свету,

Умерив ненависть к любезному предмету,

Столь вас достойному; ваш долг уже свершен,

Король вас выслушал—и пусть рассудит он;

Нельзя упорствовать в ожесточеньи нрава.

X и м е н а

Мне нужно отомстить, моя задета слава;

И как бы нам любовь ни обольщала слух,

Лукавству будет чужд благорожденный дух.

Эльвира

Ведь вы же любите Родриго, как любили?

^12

X и м е н а

Я в этом сознаюсь.

Эльвира

И что же вы решили?

X и м е н а

Чтоб честь свою спасти и обрести покой,

Послать его на казнь и умереть самой.

Явление IV

Дон Родриго, Химена, Эльвира.

Дон Родриго

Разя виновного, не домогайтесь казни,

Но сами жизнь его прервите без боязни.

Химена

Эльвира, мыслимо ль? Нет сил перенести!

Родриго у меня! Родриго смел притти!

Дон Родриго

Пролейте кровь мою; вкусите наслажденья

И гибели моей и вашего отмщенья.

Химена

Ах!

Дон Родриго

Выслушай меня.

Химена

Нет сил!

Дон Родриго

Единый миг...

Химена

Нет, дай мне умереть!

Дон Родриго

Лишь слово, сердца крик;

Потом ответь мечом, вручаемым любовью.

X имена

Который весь еще облит священной кровью!

Дон Родриго

Химена...

Химена

Убери чудовищный клинок!

В нем страшный для меня и гибельный упрек.

Дон Родриго

Смотри бестрепетно, чтобы с судьбой не спорить,

Чтобы разжечь свой гнев и мой конец ускорить.

61Й

X и м е н а

Ведь эта кровь—моя.

Дон Родриго

Окрась его моей,

Ты этим истребишь последний след твоей.

X и м е н а

Жестокий человек, казнящий раз за разом

Отца своим мечом и дочь—его показом!

Прочь, убери его, с ним я не вижу дня;

Ты просишь выслушать—и мучаешь меня.

Дон Родриго

Я подчинюсь тебе, но мысли не покину

Принять из рук твоих желанную кончину;

Затем, что даже страсть не может мне велеть

О мной содеянном бесславно пожалеть.

Непоправимый миг, рожденный жарким спором,

Похитил честь отца, меня покрыл позором.

Позор пощечины нельзя перенести;

Я тотчас должен был обидчика найти;

Я разыскал его, и кровь бесчестье смыла;

Я так бы сделал вновь, когда бы нужно было.

Но противу меня и моего отца

Мой пламень за тебя боролся до конца;

Суди, как он могуч: лишенный кровной чести,

Я мог раздумывать, свершить ли дело мести.

Колеблясь, что избрать,—твой гнев или позор,—

Я думал, что мой меч, быть может, слишком скор;

Я обвинял себя в чрезмерном озлобленьи;

И красота твоя взяла бы верх в бореньи,

Когда б я не отверг призыва милых чар,

Сказав, что низок тот, кто может снесть удар,

Что та, кто доблестным меня привыкла видеть,

Униженного должна возненавидеть,

Что, уступив любви всесильному огню,

Я малодушием твой выбор оскверню.

Я это вновь скажу; и не тая страданья,

Я до последнего готов твердить дыханья:

Обречь тебя тоске я должен был, любя,

Чтоб смыть с себя позор и заслужить тебя.

Но, заплатив сполна мой долг отцу и чести,

Я должен в свой черед стать жертвой правой мести:

Я здесь, и я тебе мою вручаю кровь.

Я выполнил свой долг и выполняю вновь.

Ты мертвого отца должна ответить кличу,

И я бы не посмел отнять твою добычу:

В крови убитого да будет распростерт

Тот, кто ее пролил и этой местью горд.

X и м е н а

Увы, хотя вражда нас развела далеко,

Родриго, я к тебе не обращу упрека;

И, дань страдания платя моей судьбе,

Тебя я не виню, я плачу о себе.

Я знаю хорошо, что, если честь задета,

614

Бесстрашье требует достойного ответа;

То, что ты выполнил, был только долг прямой;

Но, выполнив его, ты мне открыл и мой.

Победа мрачная твоя была по праву:

Отмщая за отца, свою соблюл ты славу;

И я свой трудный долг исполню до конца:

Я славу соблюду, отмщая за отца.

Как я мучительно испытана судьбою!

Когда бы мой отец сражен был не тобою,

То в близости твоей я бы могла найти

Опору верную на горестном пути,

И я бы злой тоски не чувствовала жала,

Когда б твоя рука мне слезы осушала.

Но я, лишась отца, лишаюсь и тебя,

Во имя гордости любимого губя;

И долга страшного убийственная сила

На гибель милого меня вооружила.

Затем, что даже страсть не может мне велеть

Пред казнию твоей бесславно оробеть.

Хоть нежность за тебя восстать еще готова,

Я быть должна, как ты, бесстрашна и сурова:

Достойному меня долг повелел отмстить;

Достойная тебя должна тебя убить.

Дон Родриго

Тогда не медли же свершить веленье чести:

Я голову мою твоей вручаю мести;

Да будет суд ее безжалостен и скор;

Отраден твой удар, отраден приговор.

Призвать к возмездию не спешную расправу—

Замедлит казнь мою, твою замедлит славу.

Счастливой смерти миг своей рукой означь.

X и м е н а

Я обвинитель твой, но я не твой палач.

Ты клонишь голову, но мне ль ее касаться?

Я обличать должна, ты должен защищаться;

Я казни требую, убийцу я виню,

Но я с тобой сужусь, а';не сама казню.

Дон Родриго

Хоть нежность за меня восстать еще готова,

Ты быть должна, как я, бесстрашна и сурова;

А в отомщении наемного рукой

Суровости, поверь, не будет никакой;

Моя рука одна была защитой чести,

Твоя рука одна да служит делу мести.

X и м е н а

Жестокий! Не терзай отмщающую дочь!

Ты мстил без помощи—и хочешь мне помочь!

Я поступлю, как ты, и в этой тяжбе правой

Я не намерена с тобой делиться славой

И в помощь не зову, мстя за родную кровь,

Твое отчаянье или твою любовь.

615

Дон Родриго

О, непреклонный дух! Ужели все старанья

Бессильны для меня добиться состраданья?

Во имя ли отца, во имя ли любви,

Отмсти иль пожалей, но жизнь мою прерви!

Пасть от твоей руки мне будет меньшей казнью,

Чем жить, казнимому твоею неприязнью.

X и м е н а

Ах, нет ее во мне!

Дон Родриго

Найди!

X и м е н а

Я не могу.

Дон Родриго

Что скажут о тебе, прощающей врагу?

На преступление ответствуя любовью,

Какие поводы ты подаешь злословью?

Заставь его молчать и, честь свою храня,

Не медли долее и умертви меня.

X и м е н а

Еще почетнее тебя в живых оставить;

И должен злейший враг меня до звезд прославить,

О бедствиях моих сочувственно скорбя,

Узнав, что я люблю и не щажу тебя.

Уйди, моя печаль не в силах видеть боле

То, что я призвана утратить поневоле.

Но сумраком ночным окутай свой уход:

Пускай тебя никто не встретит у ворот.

Единственной из всех причиною злоречий

Могла бы послужить огласка нашей встречи.

Мое достоинство избавь от клеветы.

Дон Родриго

Убей меня!

X и м е н а

Уйди.

Дон Родриго

Так что ж решила ты?

X и м е н а

Хотя мой правый гнев смущаем так тревожно,—

Для мщенья за отца исполнить все, что можно;

Но я бы все-таки счастливою была,

Когда бы ничего исполнить не могла.

Дон Родриго

О, дивная любовь!

X и м е н а

О, страшный миг разлуки!

616

Дон Родриго

Как много за отцов мы примем слез и муки!

X и м е н а

Родриго, кто бы ждал?

Дон Родриго

Xимена, кто бы мог?

X и м е н а

Чтоб радость всех надежд пресек столь грозный рок!

Дон Родриго

Чтоб возле пристани внезапное ненастье

Так неожиданно разбило наше счастье!

X и м е н а

О, скорбь смертельная!

Дон Родриго

О, тщетная печалы

X и м е н а

Уйди, ужели же тебе меня не жаль!

Дон Родриго

Прощай; иду влачить плачевной жизни ношу,

Пока ее навек под топором не сброшу.

X и м е н а

И если он падет, клянусь тебе, любя,

[ Ни мига не дышать на свете без тебя.

Теперь прощай; иди и скройся незаметно.

Эльвира

Когда нам кажется, что утешенье тщетно..»

X и м е н а

Ты докучаешь мне, уйди отсюда прочь;

Тоскующей нужны безмолвие и ночь.

P. Corneille, Le Cid (1636).

Перепечатано из книги: П. Кор-

не л ь, Сид. Трагикомедия. Изд.

«Искусство», Л.—М., 1938, стр.45—

56. Перевод М. Л. Лозинского.

КРИТИКА «СИДА» ФРАНЦУЗСКОЙ АКАДЕМИЕЙ

(1638)

Природа и правда придают вещам определенную ценность, которая

не может изменяться под влиянием случая или частного мнения. Судить

о вещах по тому, чем они кажутся, а не по тому, чем они являются на самом

деле,—значит заранее осуждать самого себя.

617

Можно думать, правда, что мастера искусства не вполне солидарны

в вопросе о его задачах. Одни из них, чересчур склонные к развлечениям,

хотят, чтобы главной целью драматической поэзии было удовольствие;

другие утверждают, что истинная задача поэзии—приносить пользу. Но хотя

они и высказывают противоположные мнения, в общем те и другие говорят

одно и то же.

Сторонники удовольствия подразумевают такое удовольствие, которое

является не врагом, а орудием добродетели, ибо незаметно излечивает чело-

века от его дурных привычек, и полезно потому, что честно.

С другой стороны, развлечение уже само по себе является пользой или,

во всяком случае, ее источником.

Поэтому мы можем единогласно признать, что в театре хороша та

пьеса, которая доставляет разумное удовольствие.

Но ничто беспорядочное не может никому нравиться. Если и случается

иногда, что пользуются успехом пьесы неправильные, то это происходит

либо потому, что они в чем-нибудь являются верными правилам, либо в силу

каких-нибудь исключительных достоинств, которые так увлекают ум,

что он долго не замечает идущих рядом с ними искажений. Если же, наобо-

рот, некоторые правильные пьесы не удовлетворяют нас, то в этом виноваты

не сами правила, а авторы, коих бесплодный ум не сумел найти достаточно

богатый материал для их произведений.

Если сюжет «Сида» можно считать неудачным, то мы полагаем, что это

не потому, что в нем не было настоящей завязки, а потому, что он неправдо-

подобен.

Насколько мы можем судить о том, как понимал Аристотель правдо-

подобие, он признавал только два вида правдоподобного: обыденное и необык-

новенное. Под обыденным понимается то, что случается с людьми в соответ-

ствии с их званием, возрастом, характером и страстями; так, например,

купец ищет прибыли, ребенок совершает опрометчивые поступки. Необык-

новенное—это то, что случается редко и противоречит обычному порядку

вещей; так, например, если ловкий и злой человек оказывается обманутым

или сильный человек побежденным. К необыкновенному относятся все не-

ожиданные события, приписываемые случаю, но не противоречащие есте-

ственному ходу вещей.

Для того чтобы действие было правдоподобным, нужно правильно

соблюдать время, место, условия, в которых оно происходит, эпоху и нравы.

Главное же нужно, чтобы каждый персонаж действовал согласно своему

характеру и злой, например, не имел добрых намерений. Стремиться к точ-

ному соблюдению всех этих правил заставляет нас то, что не существует

иного пути к созданию произведений прекрасных, изумляющих и пленяю-

щих душу и наилучшим образом дающих поэзии возможность приносить

пользу.

На этом основании мы говорим, что сюжет «Сида» порочен в самой суще-

ственной своей части, потому что ни обыденное, ни необыкновенное в нем

не правдоподобны. Характер девушки, которая изображается добродетель-

ной, не выдержан здесь потому, что она решается выйти замуж за" убийцу

своего отца. Такой оборот дела не оправдывается к тому же и никаким слу-

чайным, непредвиденным, но вытекающим из всей цепи событий обстоятель-

ством. Наоборот, девица соглашается на этот брак, только повинуясь овла-

девшему ею чувству. Развязка всей интриги построена на неожиданном

несправедливом притязании Родриго, требующего брака, о котором, по суще-

ству, он не должен был бы и помышлять. Мы должны признать, однако,

что так как все эти события действительно имели место, это делает ошибку

поэта более простительной, чем если бы сюжет был им вымышлен.

Но мы утверждаем, что не всякая правда хороша для театра. [...] Бывает

правда чудовищная, которую надо изгонять для блага общества, или если

ее нельзя совсем скрыть, то говорить о ней как о явлении ненормальном.

618