Марголис Дж. Личность и сознание. Перспективы нередуктивного материализма

Подождите немного. Документ загружается.

ибо, во-первых, «сырые чувства» нельзя элиминировать и, во-вторых, целесообразное

поведение невозможно адекватно охарактеризовать как неинтенциональное. Однако вся

важность этих ограничений постигается с трудом.

Варианты бихевиоризма побуждают нас рассмотреть большое число возможных различении.

Немногие из них являются ключевыми. Прежде всего из уотсоновской интерпретации

«стимулов» и «реакций» следует, что чувства можно свести к простым физиологическим

процессам. Соответственно наделенные чувствами организмы и личности оказываются

просто сложными физическими телами. Но если поведение не истолковывается просто как

сложная совокупность реакций в смысле Уотсона, а считается когнитивным (Толмен [1932]),

то тогда становится концептуально невозможным обойтись без модели целесообразности или

минимальной рациональности, посредством которой определяются «молярные реакции»

организма на «стимулы» (здесь термин «молярная» Толмена противопоставляется термину

«молекулярная» Уотсона). В этом контексте «стимулы» и «реакции» сами должны

интерпретироваться как чувственные или когнитивные. Лишь в тех случаях, когда поведение

представляется или как инвариантное в структурно-функциональном смысле, или как

автоматически запрограммированное, или как совершающееся ниже порога сознания, когда

телеологическая интерпретация телесных движений рассматривается только как метафора

(либо как особый способ выражения) или же когда действия и поведение могут быть

объяснены только физиологическими законами, то во всех этих случаях снимается

необходимость вводить целесообразную актив-.ность, предполагающую осознание целей и

стремление .к ним. Такая необходимость отпадает «на том же самом основании, на каком

[осознание] нашего непосредственного опыта» (Макдугал [1934]) или даже чувства нет

нужды распространять на автоматы (ср. Суппес [1969]; Соммерхоф [1974]). В иных случаях

невозможно идентифицировать все психические состояния с поведением или

поведенческими установками, невозможно даже определить самые основные образцы

(когнитивного) поведения, не прибегая к соответствующему множеству постулируемых

центральных психических состоя-яий (Скрайвен [1956]).

316

С одной стороны, психические состояния не обязаны всегда проявляться в поведении или в

поведенческих установках (что бы мы ни предполагали о способах их обнаружения). И здесь

мы всегда сталкиваемся с эмпирической возможностью «минимального скептицизма»^, то

есть с тем, что у нас может не быть наблюдаемой поведенческой очевидности, достаточной

для подтверждения актуального и определенного психического состояния (как, например, в

случаях неожиданного наплыва воспоминаний об отце или переживаний, вызываемых

образом отца). С этой точки зрения Дж. Фодор [1968] удачно определил бихевиоризм как

доктрину, признающую необходимой истиной следующее высказывание (Р): «Для любого

менталистского предиката, используемого в психологическом объяснении, должно

существовать по крайней мере одно описание поведения, с которым оно входит в логическую

связь» («логическая связь» может быть настолько слабой, насколько мы этого пожелаем;

например, она может не требовать ни необходимых, ни достаточных условий. Отсюда воз-

никает целый спектр альтернативных версий бихевиоризма). Отказ от бихевиоризма при

интерпретации психических состояний в качестве причин поведения (ср. Армстронг [1968])

сразу влечет «минимальный скептицизм» (и то, что Фодор называет «ментализмом» — от-

рицанием «необходимости Р»; этот тезис следует отличать от дуализма).

С другой стороны, хотя наблюдаемые стимулы и реакции должны быть физическими по

природе или по крайней мере 'физически реализуемыми, понятия о них определяются

функционально, и потому эти стимулы и реакции могут приобретать бесконечное

многообразие конкретных физических форм. А постольку без эмпирически

удовлетворительного тезиса об инвариантности не существует способов охарактеризовать

поведение, не прибегая к допущению целенаправленности и когнитив-ности (Тейлор [1964];

Райл [1949]; Уайт [1967]). Принимая ограниченный характер задач, решаемых вычис-

лительными машинами, У. А. Мэтсон [1976] утверждал, например, что «не существует

стандартной формы тигра, учитывающей все углы и расстояния, в пределах которых его

можно увидеть, и все возможные его позы. Не существует лекал, которыми мы могли бы

снабдить компьютер, чтобы инструктировать его о том, что нечто,

317

совпадающее с ними, должно рассматриваться как тигр».

Проблема распознавания образов касается животных. в той же мере, что и личностей.

Поэтому бихевиоризм должен быть дополнен по меньшей мере допущением специфики

психических состояний независимо от того, какая теория принимается для анализа

последних. (Армстронг [1968J). Точно так же и сложность наших исходных допущений о

связи желаний, состояний уверенности, восприятии и т. п. или же о способностях ру-

ководствоваться правилами полностью определяется! функциональными или

целеполагающими характеристиками области поведения, подлежащего описанию и объ-

яснению. Лингвистическое поведение по своей природе—самое развитое и изменчивое в

отношении своих возможных проявлений. Следовательно, можно ожидать, что

неприемлемость бихевиористской теории языка обнаруживается наиболее ясно в факте

неэлиминируемости интенциональных психических состояний перед лицом когнитивно

значимого поведения высших животных и человека. Тем не менее (вопреки Хомскому

[1959],. [1966], [1972]) крушение бихевиористской теории языка не должно рассматриваться

как крушение эмпирист-ского подхода к языку.

Наиболее известная бихевиористская теория языка принадлежит У. В. О. Куайну .[I960], хотя

чуть раньше появилась теория Скиннера [1957]. Куайн утверждает, что «понимание языка

человека из рассмотрения его наблюдаемых реакций есть задача лингвиста, который, будучи

лишен помощи интерпретатора, должен проникнуть внутрь до сих пор неизвестного ему

языка и перевести его. Все объективные данные, которые ему нужны,. суть выражения лица

туземца и наблюдаемое у последнего, голосовое или какое-либо другое, поведение» (курсив

мой.—Дж. М.) По Куайну, обучение языкам при помощи словарей и обучение ребенка его

первому языку фундаментально схожи с обучением лингвиста-исследователя совершенно

чужому языку, а последнее обучение требует строго бихевиористского подхода. Но если обу-

чение первому языку есть sui generis (вопреки Гудмену [1967]) и если обучение чужому

языку (при владении первым языком) существенно не отличается (по этой причине) от

обучения второму языку, когда имеются словари, то возникают следующие принципиальные

кон-

318

цептуальные проблемы: нужно ли проводить установки бихевиоризма, говоря вообще об

обучении второму языку? является ли бихевиоризм внутренне жизнеспособным? какое

отношение имеет вероятная неадекватность бихевиористского объяснения обучения первому

языку к нашим рассуждениям об обучении второму языку?

Критические пункты здесь таковы: (1) куайновское бихевиористское объяснение языка

порождает и должно порождать концептуальные головоломки, которые оно само не вправе

допускать и, следовательно, не может разрешить; (2) бихевиоризм явно несостоятелен в объ-

яснении лингвистического поведения. Все это вместе устраняет скептицизм Куайна в

отношении понимания и перевода языка. В частности, подрываются его принципы

неопределенности радикального перевода и непрозрачности референции.

Рассмотрим сначала принцип неопределенности перевода. Коротко суть этого принципа

Куайна заключается в следующем: «Правила перевода с одного языка на другой могут быть

организованы расходящимися способами, которые совместимы (compatible) со всей совокуп-

ностью диспозиций к речи, но'не между собой». Если, однако, предполагаемая

неопределенность перевода утверждается перед лицом необнаруживаемых поведенческих

расхождений в заданной области невербальных стимулов, на базе которых лингвист-

исследователь рассчитывает построить свои правила перевода, то тогда, очевидно,

лингвистически релевантная расходимость означает—даже для Куайна,—что лингвисты (в

том числе практики) не могут быть ограничены ни чем, кроме приемлемых поведенческих

данных. И если они прибегают к этим данным, то куайновская неопределенность не может

даже возникнуть или быть осмысленной:

предложения будут (или не будут) эквивалентными на поведенческих основаниях.

Семантические различия предложений занимают в теории сознания место, аналогичное месту

психических состояний. Следовательно, недостатки теории Куайна аналогичны неудачам

бихевиористской редукции таких состояний. Допускать различия в семантическом значении

двух предложений, несмотря на то что их использование в речевом поведении не обязано

обнаруживать различий, — значит отрицать адекватность экстенсионального (или

поведенческого) критерия значения.

319

Допускать вопрос о неопределенности перевода— значит неявно допускать неадекватность

бихевиористской теории языка. Утверждать адекватность последней—значит устранять сам

вопрос. Куайн не может иметь сразу и то, и другое. Вместе с ''тем, хотя этот вопрос, по-

видимому, вполне правомерен, нет причин предполагать, раз мы не придерживаемся

бихевиоризма, что с ним нельзя иметь дело, не впадая в скептицизм. Ибо, если мы

предположим, что лингвистические несходства обнаруживаются, даже если они и не

коррелируются с поведенческими различиями, простая способность фиксировать такие

различия, по-видимому, ведет к отрицанию принципа неопределенности перевода. Она,

несомненно, снимает радикальную неопределенность и заставляет нас рассматривать

имеющиеся неопределенности как относительно легкие эмпирические проблемы, для ре-

шения которых пока еще не существует достаточно адекватной эмпирической очевидности.

Эмпирическая же недостаточность не является концептуальной проблемой такого же порядка

важности, как тезис радикальной неопределенности перевода.

С принципом непрозрачности референции дело обстоит не лучшим образом. Этот принцип

является в действительности некоторым специализированным приложением

вышерассмотренного принципа Куайна. В самом деле, по Куайну, бихевиоризм наделяет нас

прекрасными правилами перевода определенной области предложений, имеющих, как он

полагает, относительно устойчивые, прямые «связи» с невербальными стимулами. Однако

все это рушится, когда мы пытаемся определить слова туземного словаря, в частности

термины, обозначающие те предметы, которые Куайн берет для примера. Способ, которым

Куайн обосновывает свой тезис, хорошо известен. Пусть лингвист-исследователь изучает

совершенно неизвестный ему язык. Он замечает «синонимию стимулов», то есть

бихевиористски полагаемое соответствие, для «случайных предложений» «Гавагаи» и

«Кролик». Подразумевается, что эти предложения «провоцируются» ситуацией

соответствующей сенсорной стимуляции, благодаря которой, как мы сказали бы, по-

видимому, наблюдается или кролик, или нечто, похожее на него. Куайн размышляет в этой

связи: «Кто знает, возможно, объекты, к которым применяется этот термин [то есть

«гавагаи»], вовсе и не кролики, а просто их

320

отдельные состояния или краткие временные сегменты их? В любом событии стимульные

ситуации, вызывающие быструю реакцию на «Гавагаи», должны были бы быть такими же,

как для «Кролика». Или, возможно, те объекты, к которым приложимо «гавагаи», суть все без

исключения необособленные части кроликов; здесь значения стимулов опять-таки не будут

регистрировать различий. Когда, исходя из тождественности стимулов значении «Гавагап» и

«Кролик», лингвист спешит заключить, что гавагаи есть целый кролик, он допускает, что

туземцы, подобно нам, должны обладать коротким общим термином для обозначения

кроликов и не имеют таких терминов для обозначения его состояний или частей... Различие

между конкретным и абстрактным объектами, так же как различие между общим и сингу-

лярным терминами, не зависит от значения стимулов... Синонимия «Гавагаи» и «Кролик» как

предложений зависит от фактора быстрой реакции, но это не так в отношении их синонимии

как терминов».

Данный принцип оказывается столь же неадекватным, как и принцип, рассмотренный выше

(в его бихевиористском понимании). Более того, его неадекватность можно показать, даже

если не ограничиваться бихевиористской теорией языка. Контраргумент здесь относительно

прост.

Изучая поведение говорящего на родном языке (но нс ограничивая себя при этом

исключительно бихевиористской теорией языка), мы должны предположить, что сенсорные

стимуляции, на которые туземец реагирует определенным вербальным поведением, могут

быть актуально зафиксированы. Это все, что нужно. Если стимулы можно фиксировать, то

тогда мы имеем по меньшей мере неплохое приближение к области значений терминов

говорящего, а не просто «туземное руководство» по согласованию неанализируемых

предложений. Важность этого заключения нельзя недооценивать, поскольку спецификация

высказываемых терминов концептуально связана с нашей теорией (моделью рационального

упорядочения) желаний, состояний уверенности, способностей восприятия, приписываемых

говорящему, благодаря чему может быть детализировано то, что обозначают последние.

Поведенческий подход должен предполагать, что вербальные реакции говорящего,

«провоцируемые» (как явно настаивает Куайн) опреде-

21 Дж. Марголис

321

ленными внешними стимулами, различаются им некоторым когнитивно релевантным

способом. Если же это не так, то тогда туземец не может утверждать что-либо относительно

воспринимаемого им порядка вещей. Тогда нельзя говорить, что стимулы провоцируют его

реакцию, что он согласен подвергнуть сомнению что-либо, что его изречение можно

(гипотетически) интерпретировать как предложение, обладающее некоторым определенным

значением. Тем не менее, когда Куайн обсуждает «реакцию туземца на «Гавагаи»», он

апеллирует к двум совершенно различным типам наблюдения стимулов. Он указывает, что

реакция туземца провоцируется «стимулами, а не кроликами», ибо мы должны учитывать

нечто похожее на кроликов, вариации угла их наблюдения, освещения и пр., что

обусловливает различия.

Это верно. Однако, когда Куайн пытается обобщать, он говорит, что, «по-видимому, лучше

всего для настоящих целей идентифицировать , визуальную стимуляцию с результатом

хроматической иррадиации глаза» (курсив мой.—Дж. М.). Это, по существу, возвращает нас

к точке зрения Уотсона. Ведь это подразумевает, что стимулы должны определяться

способом, когнитивно не доступным говорящему. Дилемма ясна: если стимулы доступны

когнитивно и мы можем фиксировать их поведенчески, то тогда мы имеем некоторое

понимание терминов туземца (поскольку мы понимаем его интересы, способности

восприятия и т. п.) и тогда тезис о радикальной непрозрачности референции становится

неприемлемым; если мы принимаем последний тезис и/или интерпретируем стимулы в

некогнитивном смысле, то тогда мы не в состоянии говорить даже о стимулах-значениях

предложений туземца. К такому же заключению мы придем, если допустим вместе с

Куайном, что можем фиксировать согласие и несогласие туземного оратора— ведь последние

нельзя определить, пока мы не интерпретируем соответствующие стимулы как когнитивно

доступные говорящему. Наконец, мы приходим к тому же самому, если предположим вслед

за Куайном, что мы интересуемся стимулами, которые «провоцируют» или «вызывают»

вербальные реакции туземца, а вовсе не возможными ошибками и т. п.

Вполне допустимо, что между различными языками существуют значительные

семантические и синтаксиче-

322

ские расхождения и что термины нашего языка не могут быть поставлены во взаимно-

однозначное соответствие с терминами языка другой культуры. Но это опять же

относительно простая эмпирическая проблема, касающаяся внутри- її межязыковой

коммуникации. Она не оставляет места для утверждения радикальной непрозрачности

референции: сама концепция понимания предложении туземца влечет, с некоторыми

ограничениями, определенное понимание его терминов. Ведь «предложение» и «термин»

суть нерасторжимо связанные разграничения. Дальнейший вопрос о возможной области

расхождений терминов всего семейства человеческих языков представляет собой важную и

независимую проблему. Но даже в этом случае мы можем осмелиться заявить, что адекватная

теория восприятия, физиологических процессов, поступков и поведения не может не

накладывать значительные ограничения на альтернативные концептуальные сетки и в

конечном счете на альтернативные онтологии. (Об этом уже говорилось кратко при введении

понятия «биологические универсалии».) Допустить коррелятивность слов и предложений и

теорию языка, которая опирается на факты поведения или даже ограничивается ими, не

значит потерпеть неудачу в установлении минимальных, но существенных ограничений,

накладываемых на концептуальные системы и онтологии. Но допустить это — значит, по

существу, вывести из присущего Куайну способа рассуждения заключения, диаметрально

противоположные некоторым его наиболее характерным принципам.

Другая линия исследований ведет к выводу, что бихевиоризм неприемлем как таковой не

только тогда, когда он касается лингвистических феноменов, но и вообще в отношении

психики и поведения. Из соображений экономии изложения мы ограничимся здесь

рассмотрением языка, хотя все, что будет сказано ниже, нетрудно распространить на более

широкую сферу. Удобно опять же обратиться к размышлениям Куайна, который писал, в

частности, следующее: «Мы можем [определить] утвердительное стимульное значение

такого предложения [S], как «Гавагаи», для данного говорящего через класс всех стимулов (а

именно последовательность результатов освещения глаза, прерываемой, когда нужно, завя-

зыванием глаз), которые должны провоцировать его соответствующую реакцию». Но,

спрашивает Куайн, «что

21*

323

строго обусловливает наше определение стимульного значения, его долженствование?».

«Использование слова «должно» здесь, — отвечает он, — ничем нс хуже его использования

для объяснения значения «x растворим в воде» тем, что х должен раствориться, если он ока-

жется в воде.

Строгое обусловливание определяется диспозицией, в данном случае намерением

согласиться или не согласиться с 5 в зависимости от различных стимулов. Можно полагать,

что диспозиция есть некоторое тонкое структурное условие, подобное аллергии или

растворимости...»

Высказываясь таким образом, Куайн вполне корректно предпочитает бихевиоризм,

позволяющий объяснить диспозиции одной только ссылкой на допускаемые им центральные

состояния организма. В этом отношении он справедливо не ограничивает себя

бихевиоризмом Скиннера ([1953], [1957]). Тем не менее он интерпретирует эти центральные

состояния только в физических и каузальных терминах, которые исключают правила,

правилоподобные привычки, интенциональные рассмотрения и т. п., характерные для

описания языка или сознания. Нужно отметить, что сам Куайн не пытается

продемонстрировать адекватность физнкалистской редукции языка или сознания. В любом

случае при отсутствии успешных аргументов в пользу редукции понятие вербальной

диспозиции вряд ли может быть освобождено от рассмотрении норм подходящих и

неподходящих высказываний u интенции соответствовать нормам (ср. Грайс [1957]). Связь

невербальных диспозиций с соответствующей моделью рациональности должна анализи-

роваться, конечно, подобным же образом (как мы это видели в случае приписывания

состояний чувств животным). Нарушения лингвистических регулярностей вряд ли физически

невозможны, но эти случаи допускают нс-следование в терминах невнимательности, ошибок,

непонимания, дезинформации, двусмысленностей и т. п., в то время как ничего, даже

отдаленно похожего, не встречается в каузальных или законоподобных регулярностях,

связанных с аллергией или растворимостью.

Итак, поведенческие понятия стимула и реакции в противоположность понятиям

скоррелированных во времени физических событий предполагают центральные состояния

чувствующего организма, характеризуемые в

324

терминах цели, побуждения, интереса, привычки, подчинения правилам и нормам,

когнитивных способностей и т. д., короче, предполагают психические состояния, со-

размерные ограничениям минимальной рациональности. Стимулы и реакции определяются

не просто в терминах их физических свойств, но скорее в терминах теории ин-тенционально

значимых диспозиций данного организма. Подопытная мышь, ищущая пищу, в конечном

счете— на базе перцептивных различении и регулирований своего поведения — находит

хлебный катышек. Действия когнитивных субъектов относительно полиморфичны в своих

физических проявлениях (Райл -[1949]; Уайт [1967]), а законы, которые способны управлять

когнитивно значимым поведением, должны истолковываться в интенциональных терминах

(Тейлор [1964]). Различные физические ситуации могут отождествляться с одними и теми же

стимулами или реакциями либо быть «реализа-циями» последних—вспомним об

инвариантах восприятия в условиях меняющихся освещения, перспективы и т. п. (Гибсон

[1966]),—когда они подходящим образом интерпретируются в соответствии с

определенными пра-вилоподобными или интенциональными формулами. Такая

интерпретация основывается на категориях, которые не допускают непосредственного

определения через свойства чисто физических объектов в духе редукци-онизма (Льюис

[1966]). Физические события могут быть здесь истолкованы как эмерджентные действия, то

есть как воплощающие действия; нейральным же состояниям может быть только приписано

интенциональное содержание психических состояний, с которыми они связаны. Подобным

образом звуки, воспроизводимые туземцем, могут быть интерпретированы как воплощающие

речь.

Короче говоря, теория поведения человека или животного вводит функциональное условие, в

терминах которого физические данные только и могут быть интерпретированы как

поведенчески значимые. Поэтому, согласно гипотезе Куайна, лингвисту-исследователю

совершенно невозможно изучить вербальное поведение туземца, не обладая исходной

теорией грамматики и словаря туземного языка или более глубокой теорией характерных

форм жизіїїї тех, кто способен обучаться различным языкам. Но все это легко может быть

установлено на базе эмпирических данных. То, что Куайн называет «аналитическими

гипотезами» лингвиста—его «предва-

22 Дж. Марголис 325