Марголис Дж. Личность и сознание. Перспективы нередуктивного материализма

Подождите немного. Документ загружается.

неопределенности должны быть исключены при приписывании уверенности животным. Но

если отвлечься от них, все трудности интенсиональности и экстенсиональности могут быть

устранены с помощью следующих ограничений:

(V) Приписывание состояний уверенности животным осуществляется только сепаратно, то

есть принимается, что животные неспособны быть уверенными в следствиях или

эквивалентностях;

(VI) Ни одно состояние уверенности, предполагающее лингвистическую способность, не

может быть основательно приписано животным;

263

(VII) Поскольку понятия у животных (если животные вообще могут обладать ими), по-

видимому, отличаются от понятий человека, постольку различия в эквивалентных

формулировках, определяемые нашими понятиями, иногда (в силу эвристичности

приписываний животным) могут не иметь значения для содержания состояний уверенности у

животных. Сказав столь много, мы все еще сталкиваемся с затруднениями, касающимися

необходимости обеспечить эмпирические основания для приписывания животным

пропозиционально определяемых психических состояний. Способ их преодоления столь же

поразительно прост, как и предыдущий. Прежде всего заметим, что физические объекты,

состояния и события могут быть определены экстенсионально удовлетворительным образом

безразлично к интенсиональным различиям. Однако экстенсионально эквивалентные

высказывания могут различаться интенсионально. Поэтому есть один путь физика-листской

редукции состояний уверенности: нужно, чтобы, несмотря на то что состояния уверенности Л

и ß различаются интенсионально (то есть интенсиональным изложением их

интенционального пропозиционального содержания), все пропозициональные

формулировки (предполагаемого содержания состояния уверенности)» коль скоро они

эквивалентны, были бы безразличными формулировками одного и того же состояния уверен-

ности, а все те из них, которые суть следствия какой-то другой, — формулировками частей

одного u того же состояния уверенности. Это, однако, идет вразрез с интенсиональной

природой контекстов уверенности. Ведь. никто не помышляет об уверенности в том, что

эквивалентно тому или вытекает из того, в чем действительно уверен. (Конечно, это не

значит, что S и S^ не могут обладать различным числом состояний уверенности одного и того

же типа или что S не может иметь неодинаковое количество таких состояний в двух

различных ситуациях.) Единственно мыслимый путь разрешения трудностей

интенсиональности, приемлемый для редук-тивного материализма, — потребовать, чтобы

каждое существо, способное обладать состояниями уверенности, описывалось моделью

машины Тьюринга (Патнэм [I960]; Фодор [1968]). Это подразумевает эмпирический барьер,

разделяющий физикалистские программы

264

Армстронга [1968] и Деннитта [1969], так как попросту нет данных в пользу того, что любое

подмножество экви-валентностей или следствий из высказываний, передающих некоторую

уверенность, характеризует множество ее состояний, которым обязан обладать каждый, кто

обладает исходной уверенностью.

Кроме того, можно отметить, что предполагаемую структуру состояний уверенности нельзя

анализировать независимо, то есть сравнивать ее со структурой высказываний, по

предположению передающих их «интен-циональное» содержание. Это, конечно, возводит

непреодолимый барьер для тезиса тождества. Поскольку мы настаиваем, что состояния

уверенности могут быть определены только пропозиционально, на базе лингвистической

модели, постольку наша теория оправдывает приписывание конкретного

пропозиционального содержания конкретному состоянию уверенности. Однако их (состоя-

ний и высказываний о них.—Пер.} соответствие нельзя проверить независимым сравнением

их структур. Это соответствие оправдывается эмпирически в контексте более широкой

теории, согласно которой состояния уверенности систематически связываются с поведением,

интенциями, желаниями, восприятиями и т. п., то есть, если говорить в самом широком

плане, оправдываются теорией рациональности и целесообразности. Это вскрывает неверное

использование Армстронгом [1973] теории «понятий» и «Идей» Гича [1957] (ср. Рассел

[1966];

[1956]; Пирс [1967b]). Следовательно, сами условия, в которых мы приписываем состояния

уверенности, поддерживают эвристическую модель. В любом случае у физикалистов нет

никаких оснований для выявления интенционального содержания какого-либо состояния уве-

ренности путем инспекции состояний центральной нервной системы. С соответствующими

поправками это касается и интенсиональной изменчивости состояний уверенности.

Принципиальные трудности здесь таковы: (а) вопреки Патнэму [1960] нет ни

концептуальных, ни эмпирических оснований для утверждения, что психические состояния

людей, в частности состояния лингвистически информативные, можно удовлетворительно

описать моделью машины Тьюринга; (б) приписывание интенциональных состояний, или

состояний мышления, не требует (вопреки Фодору [1975]) внутренней репрезентации

достоверно приписанных состояний; (в) и в

265

случае животных, и в случае человека интенционально квалифицируемые психические

состояния приписываются функционально (вопреки Армстронгу [1973]) на базе

поведенческих данных и в соответствии с моделью рациональности и целесообразности; (г)

интенсиональные различия в пропозициональном содержании состояний уверенности

(существенные для характеристики поведения людей и животных), предполагающие либо

лингвистические способности, либо концептуальные признаки,. могут связываться только с

событиями, происходящими в центральной нервной системе (вопреки Селларсу [1963а] и

Деннитту [1969]).

Наши выводы мы резюмируем следующим образом:

(1) мы приписываем состояния уверенности животным;

(2) животные не владеют языком;

(3) состояния уверенности не предполагают способности к языку;

(4) они определяются пропозиционально;

(5) они определяются лишь в рамках лингвистиче-ческой модели;

(6) высказывания различаются интенсионально;

(7) структура состояний уверенности недоступна каким-либо независимым способом;

(8) состояния уверенности приписываются животным на базе данных восприятии, поведения,

намере-рений, желаний, которые сами приписываются посредством той же лингвистической

модели.

Эти выводы совместимы, по-видимому, только с эвристической моделью приписывания

психических состояний.

Привлекательность данной модели определяется тем,. что она освобождает нас от

совершенно бесплодных усилий понять, скажем, животный аналог предикации и т. п.

Например, предположение о том, что животным нельзя приписать состояния уверенности,

связанные с лингвистической способностью, влечет за собой вывод об отсутствии у

животных лингвистической концепции предикации «есть». Поэтому эвристическое

приписывание состояний уверенности означает также эвристиче' ское приписывание

понятий. Более того, последнее вырастает на базе первого. Если существу можно приписать

уверенность в р, то ему следует приписать также

266

и понятия, которые рассматриваются на основании анализа пропозиционального содержания

р как «конституэнты», (каким-то образом) связанные в состоянии уверенности или в

суждении о нем. Д. М. Армстронг [1973] предложил полезный способ интерпретации соот-

ношения между понятиями и состояниями уверенности — полезный настолько, насколько

мы отвлекаемся от приверженности Армстронга тезису Гича об аналогичности структур

мышления и языка и от вопроса о материалистической редукции. «Понятие красного у Л,—

пишет Армстронг,—есть способность второго порядка, то есть способность овладевать

способностью реагировать на красный объект, когда последний воздействует на сознание А...

Способностью первого порядка следует назвать, скорее всего, определенный тип

уверенности». Воистину так. Понятия должны быть эвристическими сущностями некоторой

теории, не предполагающей обязательно их эмпирическую доступность. Даже если речь идет

о существах, владеющих языком, предполагается что понятия, используемые для оценки или

высказывания уверенности, некоторым независимым образом отвечают структурированному

соотношению, объединяющему части предложения, передающего соответствующее

высказывание.

Итак, если существа могут выражать и выражают свои состояния уверенности и суждения

лингвистически, эти состояния необязательно приписываются эвристически. Однако понятия

должны приписываться эвристически даже в этом случае. Соответственно понятия должны

приписываться эвристически и животным, не владеющим языком. Только «вездесущесть»

предикации в языке позволяет нам эвристически рассматривать животных как обладающих

состояниями уверенности, включающими предикацию. Вопросы об индифферентности здесь

обычно не возникают. Исключение предикации, по существу, эквивалентно устранению

оснований, на которых животным можно приписывать уверенность. Только в рамках

эвристической схемы мы можем спрашивать, безразличны или нет альтернативные формули-

ровки содержанию состояний уверенности животного и будут ли наблюдения, на основании

которых ему приписываются понятия, определенно отвергать тот или иной элемент

множества эквивалентностей, (безразлично) используемых для формулировки данного

состояния уверенности.

267

Сходные проблемы возникают в определенных границах и при приписывании состояний

уверенности существам, которые владеют языком, но по каким-то причинам не

высказываются об этих состояниях. Однако здесь может быть признано наличие

интенсиональных проблем (даже тогда, когда язык актуально не используется). Если 5

(субъект языка) уверен, что р, а q эквивалентно p или вытекает из него, то оправдан

следующий вопрос:

можно ли на основании лингвистической компетенции и опыта 5 приписывать ему

уверенность в <7? Короче говоря, в отношении лингвистической способности всегда

предполагается рассмотрение навыков и способностей приписывания уверенности и знания

(ср. Марголис [1977]). Упоминание об этих случаях приводит нас к усложненным

интенсиональным контекстам лингвистически выражаемых состояний уверенности. Неясная

область, обозначенная здесь, должна анализироваться в рамках одного из альтернативных

подходов, оправданно объединяющих полностью интенсиональное объяснение состояний

уверенности и эвристическое объяснение их приписывания.

В любом случае важно подчеркнуть, что высказывания, подобно понятиям (и фактам,

которым они должны соответствовать, если они истинны), суть эвристические сущности.

Если же они таковы, то разумно предположить, что правдоподобна лишь эвристическая

модель приписывания психических состояний. И тогда признание реальности таких

состояний равнозначно отрицанию редукционизма: к пропозициональному содержанию пси-

хических состояний ß принципе нельзя подступиться» анализируя именно физические

свойства нейрофизиоло-гических состояний; введение же такого содержания на основе

машинной программы предполагает область ментальных состояний, которую невозможно

подвергнуть редукции и по концептуальным, и по эмпирическим основаниям.

Рассмотрим случай высказываний. Как полагает Зе-но Вендлер [1972], высказывание «есть

сообщение, выраженное актом речи». Он полагает также, что оно «может быть воспринято в

форме мысли в многообразии психических актов и состояний» (ср. Джонс [1975];

Марголис [1977g]). Эти суждения Вендлера небезосновательны, но опираются они на очень

слабую посылку. Он вполне справедливо утверждает, что «косвенное ци-

268

тирование [или рассуждение] не является повторением кем-то высказанного предложения, но

является отчетом об акте речи кого-то». Но он говорит также и об использовании косвенного

рассуждения «для воспроизведения моих или чьих-то мыслей». Эта конъюнкция порождает

трудность, поскольку Вендлер настаивал ранее, что, хотя «речь нуждается в языке, мысль не

нуждается в нем». Возникает серьезный вопрос: почему косвенное рассуждение можно

использовать для отчета о пропозициональном содержании того, о чем думают или в чем

уверены, когда мысль или уверенность не выражены или не оформлены лингвистически? Гич

[1957] настойчиво предостерегал от попыток интерпретировать мысли или «акты суждения»

(ментальные акты) как выраженные неким «внутренним языком» (то, что он называет

«ментальным», Уильям Оккам наделял грамматикой, сильно напоминающей грамматический

строй латыни). Тем не менее Гич пришел к подобной теории соотношения языка и

психологических состояний (по крайней мере тех, которые зависят от актов суждения).

Вендлер, по-видимому, близок в этом Гичу. Ведь Гич утверждает: «Главная роль прямой

речи определенно не психологическая. Эта речь служит для отчетов о том, что кто-то выска-

зал или написал. Однако она может использоваться и метафорически — чтобы дать отчет о

том, что именно кто-то помыслил, «сказал в глубине души своей» (конечно, здесь не имеется

в виду, что мыслящий имел в своем сознании цитируемые слова). Подобные конструкции

часто встречаются в авторизованной версии Библии, например: «Глупец сказал в глубине

души своей, что бога нет»; «Они сказали в глубине души своей: «Позволь нам истребить их

всех»». Ясно, что мы всегда можем описывать суждения, используя прямую речь таким

образом. Косвенная речь логически излишня.

Метафорическое расширение функций прямой речи Гичем опирается на его теорию

психологической Идеи («употребления понятия в суждении»). Однако Идея, к несчастью,

столь же недоступна независимому определению, как и высказывание помимо предложения.

Более того, убеждение Гича в ненужности косвенной речи прямо отталкивается от метафоры

— будто только в мышлении или уверенности совершается акт суждения, действительно

схватываемый формулой «сказал в глу-

263

бине души своей». Если же эта теория отвергается, например в силу недостижимости или

отсутствия независимого доступа к тем психическим феноменам, которые Гич именут

«Идеями», то исчезают и основания для квалификации конструкций прямой речи как

полностью охватывающих содержание мыслей и состояний уверенности. Они исчезают, если

мы обязаны для поддержания указанного тезиса Гича сравнивать актуальные структуры речи

и мышления.

Вендлер оказывается точно в таком же положении, если не считать того, что он просто

заявляет, что конструкции косвенной речи могут быть использованы для отчетов о

содержании мыслей и состояний уверенности. Он заявляет: «Вы можете высказаться о том, о

чем думаете, и можете подумать почти обо всем, о чем можете высказаться». По-видимому,

он опирается на декартов-скую доктрину врожденных идей, так что мы вынуждены

принимать, что структуры мышления и речи совпадают. В противном случае, если мысль не

нуждается в лингвистической кодификации, ссылка на косвенную речь должна выглядеть

аномальной. Мы можем тогда сказать, что теория Гича покоится на аналогии речи и

мышления, а позиция Вендлера—на предполагаемом изоморфизме между ними. Фактически

Вендлер предпочитает «рационалистическую идею «совершенного» языка, который

изоморфен по своей структуре мышлению». Заявляя, что «мы мыслим понятиями», он

утверждает, что «лингвистическое выражение понятия—это система предложений, частично

заполненная фиктивными (dummy) словами». Поэтому оказывается, что животные не могут

мыслить, ибо они не могут понять системы предложений. Как мы уже видели, это заставляет

Вендлера утверждать в духе Хомского, что «ребенок должен обучаться своему родному

языку таким же образом, как обучаются второму языку. Другими словами, у него должна

быть природная способность, позволяющая кодировать фундаментальные иллокуционные,

синтаксические и семантические свойства любого возможного человеческого языка». Он

признает, следовательно, что животные могут обладать «внутренним опытом» вроде образов

и т. п., но не могут думать, ибо у них нет языка, нет понимающего мышления (ср. Малкольм

[1973]). В итоге он приходит к заключению, что «животные могут чувствовать, не мысля, как

это делаем часто и мы,

270

люди», отрицая в то же время, что животные сознательны, «ибо они не могут мыслить».

Энтони Кенни [1975] тоже следует примеру Гича, хотя и утверждает, казалось бы,

парадоксальный тезис, будто животные могут мыслить, не обладая умом (mind). По его

мнению, животные неспособны ни к интеллектуальной активности, ни к волению, так как и

то, и другое предполагает «создание и использование символов». Однако животные способны

к чувственному восприятию (предполагающему «осознание и способность реагировать на

изменения в окружающей среде» посредством чувств), к мышлению (поскольку «собака

вполне может думать, что ее хозяин находится у дверей»), к действию, к обладанию

понятиями (поскольку даже чувственное желание предполагает «использование более

простых и рудиментарных, [чем в случае воления], понятий, которые могут проявляться в

нелингвистическом поведении»), к действиям «ради целей» и «осознанию целей» («в

совершенно буквальном смысле они могут предвидеть или чувствовать, что им нужно»), к

«опознанию» (так как «мы не можем приписать желание агенту, который не может

опознавать вещи, отвечающие его желаниям»), к стремлению делать что-то («для них часто

верно то, что, пока им не надоедает, они произвольно совершают различные действия»).

Отрицая ум (mind) у животных, Кенни имеет в виду, что у них отсутствуег «способность

интенции», способность действовать с на. мерением сделать то или другое, действовать,

«исходя из рассмотрения действия как отвечающего определенному лингвистическому

описанию», способность «мотивировать» свои действия, способность к рефлексивной

мысли «что оно думает, что...». Все это верно. Однако Кенни нигде не объясняет, что

именно служит ему основанием для пропозиционального определения того, что животное

желает или видит. Если, как он признает, шимпанзе может овладеть языком, то тогда нельзя

отрицать, что такие обезьяны обладают некоторыми интеллектуальными и волевыми

возможностями уже до того, как они выучили язык. Но если он настаивает на своем опреде-

лении ума, то тогда по совокупности обстоятельств он должен вернуться к нативистской

концепции, против которой он возражает. Ведь животные, по-видимому, хотят чего-то

помимо чувственных желаний (например, собака хочет, чтобы ее хозяин бросил палку,

которую она бы

271

принесла), способны действовать ради абстрактных или функциональных целей (например,

действия собаки, ведущей своего слепого хозяина между препятствиями, которые никогда

ранее ей не встречались), имеют намерения и способны действовать мотивированно

(например, собака, разгуливающая по дому из комнаты в комнату в поисках хозяина,

который не выходил из дому), способны к перцептивному различению (например, собака,

ощущающая, что пища, получаемая в некоторых случаях, не является такой, какую она

обычно предпочитает, ожидает другую пищу). Если способности такого рода имеют место, то

бесполезно настаивать, что у животных нет ума, раз у них отсутствует язык.

Как уже отмечалось, когнитивные и волевые состояния приписываются животным на

основании интерпретации их поведения в соответствии с теорией рационального

упорядочения их психических состояний и их поведения. Поэтому есть основания считать

классическую концепцию практического рассуждения эвристической схемой, связывающей

познание, волю и способность действовать соразмерно познанию и воле (ср. Кении [1975]).

Поддержка Кенни теории практического рассуждения, в которой уверенность и воля в

отношении конкретных целей связаны с конкретными действиями наподобие связи посылок

и заключения, основывается на принятии им теории ментальных актов Гича [1957]. Но если

Гич вообще отрицает, что «грубые» животные владеют понятиями, то Кенни ограничивает их

способности теми понятиями, которые не требуют лингвистического выражения. Гич

настаивает, что понятия суть «ментальные способности», способности «совершать...

умственные упражнения специфического сорта», но не указывает каких-либо оснований для

интерпретации «Идеи» («использования понятий в суждении») как действительного

психического (ментального) явления. Из-за этого реалистическая теория практического

рассуждения ставится под угрозу. Гич утверждает (как это удачно резюмирует Кенни), что

«суждение об эффекте нахождения вещей в п-местном отношении R сводится к «Идеям»,

находящимся в га-местном отношении ZR. Например, эффект большей тяжести золота по

сравнению со свинцом должен сводиться к «Идее» золота, находящейся в отношении Z

(«тяжелее, чем») с «Идеей» свинца». Здесь «Идеи»

272

вступают в отношение Z, a «Z», с точки зрения Гича, является интенсиональным оператором.

Но, более того, нет и не может быть независимого доступа к предположительно реальному

порядку «Идеи», обозначаемому «Z», применимому к любому отношению. Введение «Z»

вырастает из использования лингвистической модели (««Z» должно быть определено

ссылкой на вербальное выражение суждения»). Иначе «Z» нельзя ни интерпретировать, ни

определить. Что же касается соразмерности «R» и «ZR» (первое отношение связывает ре-

альные вещи, последнее — «Идеи» вещей), то она просто полагается на основании

лингвистической модели, в силу которой сначала вводятся «Идеи».

Однако обращение к такой модели не может быть нейтральным к эвристическому

определению пропозиционального содержания психических состояний и одновременно к

тезису, согласно которому определенное таким образом содержание образует реальное

выражение отношения самих «Идеи» ума. Поэтому оно не дает никаких оснований ни для

отрицания интеллектуальных либо волевых способностей животных, ни для утверждения

психологической реальности структуры предположительных элементов практического

разума.

Все это поясняет парадокс слабоволия (акразии). Сократическое решение данного парадокса

объясняет несоответствие уверенности и воли, с одной стороны, и действий—с другой,

несовершенством знания частных случаев. Томисты объясняют это дефектом желания

(wanting). Однако вполне возможно, что психологическая эффективность уверенности в

желательности цели и в том, что ради ее достижения следует действовать определенным

образом, окажется недостаточной в том плане, что, если не пожертвовать уверенностью,