Марголис Дж. Личность и сознание. Перспективы нередуктивного материализма

Подождите немного. Документ загружается.

В результате получается, что если Фодор прав {а скорее всего, так оно и есть) в том, что сама

«суть» вычислительного подхода к психике требует определять понятие значения в терминах

условий истинности типа предложенных Тарским, то тогда этот подход оказывается в целом

несостоятельным. Столь же бесперспективна и позиция Фодора в вопросе о

пропозициональных установках. Дело в том, что он открыто заявляет, что «обладать

определенной пропозициональной установкой означает находиться в определенном

отношении к внутренней репрезентации». В свою очередь «установление отношения с

внутренней репрезентацией является необходимым и достаточным условием для обладания

пропозициональной установкой (или номологически тождественно такому обладанию)».

Однако поскольку это отношение основано на вычислениях, то данная теория терпит провал

вместе с вычислительной моделью психики, которая, как мы уже видели, скорее всего,

является неадекватной. К тому же имеются все основания считать, что пропозициональные

установки могут быть определены только в зависимости от контекста и только на

«молярном» уровне (ср. Витгенштейн [1963]), а следовательно, они не допускают

помологического определения.

Следует отметить, что Фодор признает возможность психических состояний или

пропозициональных установок, которые не являются результатами вычислений (к примеру,

идей, приходящих нам в голову), а представляют собой «следствия грубого вмешательства

физиологического уровня». Однако его больше всего заботят перспективы когнитивной

психологии, то есть психологии, которая объясняет рациональные отношения, имеющиеся

между психическими событиями в рамках данной формы жизни. Следовательно,

«когнитивное объяснение требует не только наличия каузально взаимозависимых

психических состояний, но и таких психических состояний, каузальные отношения которых

воспроизводят семантические отношения, имеющиеся между формулами внутренней

репрезентирующей системы». Конечно, возможно, что психические состояния находятся в

причинной зависимости, не будучи в то же время связанными «по своему содержанию»

(например, в том случае, когда некоторая воспринимаемая ситуация служит произвольным

мнемоническим приспособлением для запоми-

242

нания действий с чем-либо, совершенно не связанным с данной ситуацией).

Следовательно, по Федору, когнитивная психология зависит от возможности обосновать

доступную сознанию вычислительную модель, принадлежащую к «молекулярному» уровню.

Однако если принять во внимание ЕЫДВИ-нутые нами аргументы, то (а) вычисления на

«молекулярном» уровне могут приписываться только как под-процессы по отношению к

сознательному поведению на «молярном» уровне, а следовательно, не являются неза-

висимыми и эмпирически доступными; (б) не существует данных, свидетельствующих, что

мы от рождения — то есть независимо от культурного опыта — обладаем некоторым конечно

перечислимым множеством простых понятий, достаточным для того, чтобы обеспечить ана-

лиз всех имеющихся у нас понятий; (в) при отсутствии экстенсионального анализа

интенциональных предложений и референций (который, по всей видимости, является

невозможным) не существует никаких перспектив для истолкования значений высказываний

естественного языка с помощью каких-либо внутренне доступных условий истинности. Эти

утверждения важны для нас, поскольку они опровергают аргументы Фодора. Из оши-

бочности позиции Фодора вытекает невозможность обоснования какого-либо когнитивного

варианта модели внутренних вычислений; а некогнитивный вариант ее (исключающий

возможности редуцировать интенцио-нальные контексты) не имеет никакого отношения к

нашей проблеме. Первый терпит провал, потому что не продвигает вперед решение стоящей

перед ним задачи, второй — потому что интенциональное не поддается редукции.

Думается, что сказанного вполне достаточно. Нам осталось только подчеркнуть отличие

нашей теории от других осмысленных альтернатив, которые могли бы составить ей

конкуренцию. Так, наша теория в некотором отношении близка теории Д. Деннитта.

Действительно, Деннитт [1969] утверждает, что «нечто является сообщением или сигналом

только тогда, когда оно продолжает фактически функционировать в некоторой самодос-

таточной Интенциональной системе, [то есть личности или другом субъекте познания].

Однако Деннитт завершает свое разъяснение следующим образом: «Мысли не следует

отождествлять ни с физическими процессами

16*

243

В МОЗГе, НИ С ЛОГИЧеСКИМИ, ИЛИ фуНКЦИОНаЛЬНЫМИ, СО-СТОЯНИЯМИ или

событиями в некоторой Интенциональной системе (получающей физическую реализацию в

нервной системе некоторого тела). Наше описание обычной психической деятельности

некоторой личности не может иметь точного аналога в экстенсиональном описании событий,

происходящих в теле этой личности. Это обычное описание психической деятельности также

не обладает имманентной точностью, поскольку, когда мы говорим о том, что некоторая

личность знает нечто или верит в нечто, мы не приписываем этой личности каких-либо четко

определенных, ограниченных, инвариантных, обобщенных состояний, способностей или

предрасположен-ностей. К тому же личный рассказ занимает относительно неустойчивое и

непостоянное место в нашей концептуальной схеме и может в принципе совершенно «выйти

из употребления», если в один прекрасный день мы перестанем трактовать объект любой

природы (любое движущееся тело, систему или устройство) как Интенцио-нальную систему

только на том основании, что мы размышляем об этом объекте, общаемся с ним и т. п.»

Если признать все изложенное правильным, то становится совершенно невозможным в

какой-либо подходящей модели приписывать «содержание, значение или конкретные

центральные состояния мозга» (Деннитт), не признавая в то же время существования

реальных субъектов познания и реальных состояний уверенности. Деннитт ошибается, когда

заявляет, что, «перестав трактовать объекты» как личности или субъекты познания, мы могли

бы в принципе без труда устранить личности из нашей онтологии. Однако если мы каким-

либо образом интерпретируем некоторый объект, то мы не сможем устранить

«интенциональные системы», или, иначе говоря, личности. Признание самого существования

науки ведет к признанию реальных субъектов познания. Конечно, в принципе можно

представить себе ситуацию, когда некоторые системы, ранее рассматриваемые как

обладающие признаками сознания, могут в целях теоретической экономии более не

интерпретироваться таким образом. Однако нам известно, что знание обладает оп-

ределенными интенсиональными свойствами и поэтому не сохраняется на «субличностном»,

или докогнитивном, уровне, как бы тесно оно ни было связано с процессами такого уровня

(Селларс [1963а]).

Другую важную особенность нашей теории можно продемонстрировать путем сравнения ее с

теорией состояний уверенности и понятий, предложенной Д. М. Армстронгом. Армстронг

предпринимает изощренную попытку приспособить для физикалистских целей

разработанную Гичем [1957] теорию понятий и «Идей» (а именно теорию «применения

понятий»). Армстронг [1973] утверждает: «Предположим, я обладаю понятием X. Отсюда

следует, что у меня имеется определенная способность. Эта способность представляет собой

необходимое, хотя и не достаточное, условие обладания состояниями или мыслями,

включающими суждения, в которых встречается X». Далее Армстронг разъясняет различие

между понятиями простых и сложных идей и при этом значительно отклоняется от

локковской интерпретации этого отношения. Однако во всем этом для нас представляет

определенный интерес только попытка объяснить «самонаправленность состояний

уверенности (и мыслей), [то есть интенциональность состояний уверенности, как она

трактовалась Брентано, а также и ин-тенсиональность их]», при помощи объяснения «само-

направленности наших простых понятий и идей». «Если же наши состояния уверенности, —

продолжает Армстронг,—представляют собой нечто вроде карты мира, то они также должны

включать (определенные) фундаментальные «репрезентирующие» элементы и отношения.

Такие фундаментальные свойства мы будем называть «простыми идеями». Простые идеи

автоматически порождают простые понятия, то есть понятия, символизирующие обладание

такими идеями». Итак, идеи фактически репрезентируют элементы и отношения состояний

уверенности. Однако Армстронг здесь же уверяет нас в том, что, по его мнению, «простые

идеи могут быть последовательно отождествлены с физиологическими характеристиками

состояний мозга...» (хотя в данной книге он и не приводит аргументов в пользу этого тезиса).

Таким образом, теория Армстронга расходится и с теорией Деннитта, и с нашей теорией.

Дело в том, что Армстронгу не удается преодолеть двойного ограничения, согласно которому

приписывание интенционально-сти докогнитивным состояниям можно обосновать только на

основе соответствующих приписываний, совершаемых по отношению к самим субъектам

познания. В результате предлагаемый им способ выражения не позво-

245

ляет признать интенциональность состояний уверенности, поскольку либо описание

физиологических состояний исключает интенциональные соображения, либо ин-

формационная интерпретация таких состояний делает, как замечает Дрецке, их содержание

«прозрачным для подстановки информационных эквивалентов». Это обнаруживает

неадекватность предпринятой Армстронгом редукции интенциональности и

самонаправленности. Далее, он заявляет: «Мой тезис заключается в том, что [простые]

понятия суть не что иное, как некоторая разновидность способности отбора предметов,

которые подпадают под рассматриваемое понятие. И я считаю, что именно в этом и

заключается их самонаправленность... простые понятия должны представлять собой

селективные способности. И в качестве простых понятий они не могут быть чем-либо иным,

кроме такой селективной способности, [то есть состояния того объекта, который обладает

данной способностью]». Однако если рассматриваемая способность отбора является (что

первоначально и предполагалось) способностью когнитивного субъекта как такового, то из

наших рассуждений следует, что интенциональные соображения сохраняются и рас-

сматриваемые состояния не совпадают с физиологическими состояниями. Но поскольку здесь

все же идет речь о физиологических способностях «отбора», то они не могут

репрезентировать (в силу своего физиологического характера) ни интенциональные

характеристики состояний уверенности, ни интенциональные асимметрии сознательного

поведения.

Предложенные Денниттом и Армстронгом альтернативы позволяют нам, не входя в детали,

подвергнуть критике те направления, которые, как мы в свое время указывали, грозили

подорвать наш главный тезис. Однако мы теперь убедились, что нет никаких оснований сом-

неваться в реальности состояний уверенности и личностей (или других субъектов познания).

Мы также убедились в необоснованности предположения, согласно которому состояния

уверенности могут быть достаточно точно проанализированы при помощи неязыковой

модели, а также гипотезы о том, что эти состояния могут быть заменены состояниями, не

имеющими интенциональных характеристик, но совместимыми с допущением самих

субъектов познания. Далее, мы установили, что вопрос о том, обладают ли животные языком,

относится к чис-

246

лу эмпирических, но независимо от ответа на этот вопрос животные обладают когнитивными

способностями. Следовательно, независимо от того, используем ли мы при анализе психики

животных эвристические или буквальные приписывания, мы сталкиваемся с теми же самыми

проблемами, с которыми мы имели дело при анализе личностей. Провал альтернативных

направлений, фигурирующих в нашем списке

под номерами (1), (2) и (4), раскрывает

существенную недостаточность всех форм редукционистских теорий соотношения

физического и психического. Что касается направления (3), то оно было отвергнуто самими

физикалистамн.

' См. с. 225. — Перев.

Глава 9

Пропозициональное содержание и состояния уверенности (belief) у животных

Теперь, имея эвристическую модель приписывания интенциональных психических

состояний, мы должны более тщательно рассмотреть ее приложения к животным и ее роль в

различении животных и человека. Это позволит нам добиться определенного прогресса в

понимании ряда важнейших проблем. Во-первых, мы сможем сосредоточиться на

существенном различии (неинтенцио-нальных) ощущений и (интенциональных) мыслей, что

имеет значение для оценки общих перспектив редук-ционизма. Во-вторых, мы проясним то

обстоятельство, что антропоморфизированный характер психологии животных и

интенсиональная специфика языка ответственны за различие стратегий в попытках

редуцировать, с одной стороны, чувства животных, а с другой—лингвистические

способности человека. В-третьих, станет более ясным значение телеологических и

нетелеологических объяснений естественных явлений, разновидностей телеологии и

человеческой культуры, что позволит нере-дуктивно упорядочить концептуальные

характеристики, отвечающие последовательным уровням того континуума, который

включает в себя неодушевленные физические объекты, растения, животный мир и человека.

Остановимся сначала на чувствах животных и на специфике их интенциональных состояний.

Хотя животные не владеют языком, вряд ли можно сомневаться, что они способны к

чувственным восприя-тиям. Но даже если в духе Декарта отрицать эту их способность, как и

наличие у них ощущений и эмоций, то и этого будет мало для того, чтобы утверждать, будто

животные суть автоматы. Автоматы Декарта не мыслят, но функционально определимым

автоматам можно приписать способности воспринимать, чувствовать и же-

248

дать (Фодор [1968], Маккей [1969]). Но если существо (или некоторая сущность) обладает

способностью восприятия, то оно должно обладать перцептивными знанием и уверенностью.

Все эти характеристики приписываются только с помощью высказываний (Марголис [1973а],

Армстронг [1973], Сибли [1971]). Это значит, что о любом существе 5, которому допустимо

приписывать когнитивное восприятие, можно утверждать как то, что

S воспринимает P

по отношению к некоторому воспринимаемому объекту Р, так и то, что

5 воспринимает, что р,

то есть знает или уверено на основании восприятия Р, что определенное высказывание р

истинно. Глаголы восприятия, интерпретируемые в эпистемическом смысле, понимаются

одновременно и пропозиционально, и непро-позиционально (Чизом [1966], Дрецке [1969],

Марго-лис [1972], Сибли [1971]). Эта схема достаточно гибка, чтобы охватить иллюзорное

восприятие, ошибки восприятия и даже незнание того, что воспринимается (в некотором

отношении).

Сказанное выше достаточно известно и относительно бесспорно. Тем не менее часто

утверждается, что уверенность предполагает лингвистическую способность (Вендлер [1972],

Хартнак [1972]). Например, Норман Малкольм [1973], различая мышление и обладание мыс-

лями, отрицает последнее для животных. Дональд Дэвидсон [1975] утверждает, что

«существо не может иметь мыслей, пока оно не интерпретирует речь другого существа», и

что «в интерпретации центральную роль играет теория истины, удовлетворяющая конвенции

Т Тарского» (ср. Тарский [1956]). Поскольку у животных нет языка, полагает Дэвидсон,

следовало бы заключить, что они не могут обладать мыслями и состояниями уверенности.

Однако поскольку животные способны воспринимать, а восприятие может быть определено

только пропозиционально—или, говоря иначе, способность воспринимать есть способность

обладать перцептивным знанием и уверенностью (Питчер [1971]),—постольку неверно

считать, что состояния уверенности и мышление требуют языка. Верно, что некоторые мысли

и определенные состояния уверенности нельзя приписывать животным. Но

249

если пес Фидо ЕЙДИТ своего хозяина у дйереи, ä значит,, видит, что у дверей именно его

хозяин, то он в некотором смысле знает, думает или уверен, что у дверей находится его

хозяин. Таким образом, нельзя принимать одновременно, что:

(I) Животные способны к когнитивному восприятию и

(II) Уверенность и мышление обязательно предполагают лингвистическую способность.

Это очень простой и сильный аргумент, но от него мало толку, если у нас нет теории

приписывания уверенности существам, которые не обладают языком или же владеют им, но

не используют его в ситуациях, когда происходит приписывание. Не обладая языком, Фидо

не может быть уверенным в том, что его уверенность неразумна или ложна, даже если он

способен обладать уверенностью, что какая-то другая собака настроена враждебно по

отношению к нему или (даже) что эта собака уверена, что к ней враждебно настроен сам

Фидо. Но как мы можем приписать Фидо какую-то уверенность, если:

(III) Состояния уверенности определяются пропози-ционально и

(IV) Высказывания могут быть выражены только' предложениями?

Казалось бы, если высказывания определяются лишь предложениями или какими-то иными

функциональными элементами речи, если состояния уверенности предполагают какие-то

конституирующие речь условия, то нельзя утверждать, что животные способны к

восприятиям. Однако, поскольку высказывания и не могут быть определены иначе, нежели

лингвистически (не в том смысле, что' любое описание есть фрагмент языка, а в смысле опре-

деления высказываний на основе лингвистической модели), у нас нет широкого выбора

правдоподобных стратегий, характеризующих уверенность, мышление и восприятия.

Более того, возвращаясь к утверждениям Дэвидсона, нельзя сказать, что нам ясно, каким

образом естественные языки могут удовлетворять условию истинности Тарского. Ведь такие

языки нельзя формализовать до-

250

конца. Тарский сам признавал, что «попытки структурно определить термин «истинное

предложение» [в соответствии с его условием] применительно к разговорному языку

наталкиваются lia непреодолимые трудности». Он явно уклонялся от таких попыток,

ограничиваясь «до конца формализованными языками». «Семантическая концепция истины»

накладывает «условие адекватности» на любую эпистемологически релевантную теорию

истины (Тарский [1944]), но она совершенно нейтральна, как говорил Тарский, ко всем

другим важнейшим эпи-стемологическим или онтологическим концепциям (ср. Решер

[1973]).

Кроме того, еще остается критический вопрос, может ли животное мыслить или иметь

мысли. Пусть обладание языком существенно для этого. Тогда условие Тарского окажется

необходимым, коль скоро будет показано, что естественный язык удовлетворяет и должен

удовлетворять ему. По сути дела, однако, либо этого нельзя показать (на чем настаивает сам

Тарский), либо это можно утверждать тривиально для любого естественного языка (хотя

теория Тарского не теряет своего значения по этой причине). Следовательно, даже в отно-

шении существ, владеющих языком и обладающих мыслями, нет нужды принимать условие

Тарского (или же, если оно тривиально в указанном выше смысле, каждый говорящий

принимает его, осознавая это или нет). Аналогично, если животное может иметь мысли, хотя

и не язык, если мысли, восприятия и т. д. имеют пропозициональное содержание и если такое

содержание формулируется только лингвистически, то тогда животное, воспринимая,

намереваясь, мысля и т. д., функционально подвержено условию Тарского, хотя и не осознает

этого. Наше эвристическое приписывание пропозиционального содержания мыслям

животного будет удовлетворять условию Тарского, поскольку ему должен удовлетворять

любой естественный язык. Таким образом, тезис Дэвидсона не может зависеть от этих

рассуждений, но вне их он должен рассматриваться лишь как сугубо интуитивный.

Отвлекаясь от головоломок, связанных с объяснением обучения ребенка первому языку или

обучения шимпанзе фрагментам английского языка, от загадок охотничьего поведения львов

и сторожевого поведения собак, можно рассмотреть следующие убедительные

251

примеры обучения дельфинов (заснятые на пленку). Дрессировщик-человек обучает

дельфина А совершать ряд действий, которые не являются для него естественными, например

переносить сделанные человеком вещи и помещать их по сигналу в точно указанное место.

Дельфин В «следит» за обучением. Дельфин А научается обучать дельфина В совершать

действия, которым его научил человек. Затем дельфин А «управляет» обучением дельфина С,

который не «следил» за А или ß. По-видимому, обучение дельфина В дельфином Л осуществ-

ляется при помощи звуковых сигналов (свист, пощелки-вание, покашливание,

«гуманоидные» звуки (Лилли [1967])) и, возможно, направленных изменений поз тела.

Аналогичным образом происходит и обучение дельфина С. Успех последнего обучения

должен зависеть от некоторой развитой системы коммуникации (необязательно, вопреки

Лилли, языковой в нашем смысле), предполагающей высокую способность к обучению и то,

что можно назвать только мышлением (намерения, обдуманное управление, коррекция,

подача команд и т. п.). Здесь мы видим, следовательно, что для эмпирического обсуждения

вопроса о мышлении животных предпочтительнее обращаться к их поведению, нежели к

допущению «интерпретирующей речи», независимо подтверждающей владение языком.

(Наш пример поднимает по крайней мере две важные темы, к обсуждению которых мы

должны будем вернуться. Первая касается следствий обучения в сопоставлении с разумом и

мышлением, вторая—«биологических универсалий», или умения различать [функционально]

сходства целей.) Во всяком случае, успехи в обучении дельфинов и в обучении шимпанзе

фрагментам человеческого языка говорят об их способностях к интенции, перцептивному

осознанию, координации команд и обучающему поведению, которые вряд ли совместимы с

отрицанием способности мышления (ср. Витгенштейн [1963], Гриффин [1976]). Даже

отрицая наличие языка у животных (Блэк [1968], Лангер [1972], Хомский [1972], Кенни

[1973]), мы должны признать очевидность у них коммуникации, проявляющуюся в

интенциональном поведении, в стратегии и даже в умышленном сокрытии инфор- J мации

(Шрайер и Штольниц [1971], Джаррард [1971]). J Но конечно, приписывание осознания в его

конкретных | формах животным требует (до некоторой степени во- 1

252 !

преки Гриффину) введения существенных различий, которые пока не прояснены до конца.

Это видно, в частности, на примере анализа «языка танца» пчел, что бы ни говорилось о его

многозначимости и возможном отсутствии инвариантов (ср. Фриш [1967]; Гоулд [1974],

[1975]).

Из этого предварительного обсуждения мы можем вывести целый ряд следствий. Прежде

всего, если допускается чувственное познание у животных, то психология животных должна

быть внутренне антропоморфи-зированной. Можно представить (хотя успех этого пред-

ставления сомнителен), что перцептивные знания и уверенность сводимы к физическим

процессам, которые не нуждаются в лингвистических и прочих интенциональ-ных (и

интенсиональных) рассмотрениях (ср. Деннитт [1969]; Армстронг [1973]). Но в этом случае

может быть редуцировано также и наше исходное антропомор-физированное объяснение

восприятии и поведения животных. Нельзя считать, как это иногда делал Б. Ф. Скиннер (ср.

У. К. Истс и др. [1954]), что интен-циональная идиома есть просто способ выражения, ко-

торый используется до тех пор, пока мы не показали, как выполняется требуемая редукция.

Далее, хотя не все телеологические, или целесообразные, системы предполагают

лингвистическую модель—просто потому, что не все такие системы предполагают

чувственное познание,—ясно, что исчерпывающая программа единства науки (Нейрат и др.

[1955]) принципиально зависит от перспектив сведения лингвистических явлений к пара-

дигме физической науки. Трудно представить, как может быть выполнена такая редукция.

Вместе с тем часто считают, что приписывание пропозиционального содержания состояниям

уверенности у существ, которые не владеют языком, ведет к аномалиям. Так, указывают, что