Марголис Дж. Личность и сознание. Перспективы нередуктивного материализма

Подождите немного. Документ загружается.

содержания их когнитивных состояний, не сопровождающихся явными речевыми актами,

должны пониматься эвристически.

Отсюда следует, что (а) в нашем распоряжении нет средств для установления

пропозициональной структуры актов восприятия и мышления как таковых, а следовательно,

нет никакой необходимости и в независимых способах определения таких структур (вопреки

Гичу [1957] и Армстронг [1973]); (б) восприятию и мышлению следует приписывать

пропозициональное содержание (ср. Чизом [1966], Вендлер[1972]); (в) при использовании

предложений естественного языка для передачи пропозиционального содержания восприятия

и мышления не следует принимать никаких предположений о соответствиях между

используемой грамматикой данного языка и пропозициональной структурой восприятия или

мышления. Таким образом, несмотря на то что восприятие и мышление являются реальными

состояниями (психики), мы можем говорить только об эвристическом приписывании им

пропозициональной структуры (какова бы ни была их структура в действительности).

Если сделанный нами вывод верен, то предпринимаемые и рационалистами, и эмпиристами

попытки отождествления процессов овладения первым и вторым языками не являются

необходимыми для объяснения актов восприятия и мышления. Дело в том, что (в противопо-

ложность мнению Тёрбейна и Гудмена) язык не зависит от какого-либо визуального кода.

Наоборот, при пропозициональном истолковании зрению навязываются признаки языка.

Вместе с тем (в противоположность мнению Вендлера и Гича) из самого факта языкового

выражения мысли и того положения, что мысли закрепляются в языке при помощи

конструкций косвенной речи (oratio obliqua), еще не следует, что мышление имеет свою

собственную, независимую структуру, которая могла бы совпадать со структурой языка или

быть аналогичной ей. Пропозициональное содержание может быть приписано когнитивному

восприятию и мышлению исключительно эвристически. Такого рода «эвристическая» теория

объясняет факт языкового оформления содержания психических состояний существ, не

владеющих языком. Дело в том, что приписывание пропозициональных объектов восприятию

и мышлению может быть оправдано только в рамках нашей теории когнитивных

212

состояний. Иначе говоря, специфика объектов, приписываемых в нашей теории мышлению и

восприятию, вынуждает нас сформулировать в этой теории некоторую модель,

описывающую пропозициональные объекты, а единственная доступная модель, позволяющая

формулировать и фиксировать выражаемые или сообщаемые суждения (пропозиции),

использует с этой целью предложения. (Это, конечно, не означает, что сообщение или

выражение суждения происходит исключительно вер-бально.)

Если бы независимое от нашей языковой модели эмпирическое исследование показало, что

восприятие и мышление действительно обладают четкой пропозициональной структурой

(хотя мы и не имеем никакого представления о возможности таких исследований), то эв-

ристический тезис можно было бы заменить буквальным. Имеются, например, некоторые

данные, свидетельствующие о наличии внутренней («молекулярной») «репрезентации»

содержания мышления и восприятия (Фо-дор [1975]). Однако нам пока достаточно показать,

что, с одной стороны, эвристический тезис является удобным и разумным, а с другой

стороны, в нашем распоряжении нет никаких независимых и несомненных свидетельств,

которые указывали бы на факт участия грамматических структур в процессе восприятия и

мышления.

Роджер Браун [1973], пытающийся найти истоки отрицательного отношения некоторых

исследователей к допущению возможности языка шимпанзе, отмечает узость взглядов

Хомского на этот язык как на «рудимент чистой воды». Если следовать Хомскому, то при-

дется признать, что даже дети не вырабатывают язык (на уровнях, которые Браун называет

Стадиями I—III). Получается, что «в развитии ребенка появлению «языка» предшествуют

только языковые явления, континуально связанные с некоторой системой, которая в пол-

ностью развившейся форме и оказывается языком» (Хомский). Тогда поведение Уошу

сравнимо разве что с так называемой Стадией I «языкового» поведения, и это сходство имеет

место благодаря тому, что «правильный порядок слов не является строго необходимым для

целей коммуникации ни для ребенка на Стадии I, ни для шимпанзе на той же Стадии». Такое

положение дел в свою очередь имеет место потому, что «большая

213

часть последовательностей слов порождается параллельно осуществлению ситуации,

служащей их референтом, и допускает только одну осмысленную интерпретацию независимо

от правильности или неправильности данного порядка слов».

Браун в заключение заявляет, что поведение Уошу демонстрирует «вполне достаточные

языковые способности, которые могли бы обеспечить ее культурную эволюцию». «Я не

исключаю,—продолжает он,—возможность, что шимпанзе на самом деле обладает значи-

тельно большими языковыми способностями, чем это обычно считается». Однако данный

тезис существенно зависит от интерпретации контекста и ряда идеализации, главная из

которых связана с признанием рациональности шимпанзе (в пропозициональном истолкова-

нии) .

Действительный смысл всех этих рассуждений сводится к тому, что в любом контексте

овладения языком приходится так или иначе использовать эвристическую модель научения

первому языку. Тем не менее следует отметить, что сам Браун [1956] указывает на тот важ-

ный факт (правда, не уделяя ему достаточно внимания), что «обучение первому языку... есть

не что иное, как процесс когнитивной социализации», под которым он подразумевает

«обретение культуры». Здесь выдвигается на первый план именно различие между

процессами овладения первым и вторым языками. Однако, когда Браун вводит так

называемую «Игру в Первые Слова», при помощи которой наставник обучает игрока самым

началам первого языка, он прямо говорит, что «данный игрок формирует гипотезы о

внеязыковых категориях, используя конкретные речевые акты». Таким образом, принятие

тезиса, согласно которому овладение первым языком является частью первоначального

«обретения культуры», влечет за собой использование эвристической модели

пропозициональных приписываний.

Теперь мы можем сказать, что предпринимаемая и рационалистами, и эмпиристами попытка

интерпретировать овладение первым языком по образцу овладения вторым языком вызвана

непониманием адекватности эвристической модели приписывания пропозиционального

содержания восприятиям и состояниям уверенности животных, не владеющих языком.

Однако сторонники этой концепции могут спросить нас: каким же еще об-

214

разом существа, не обладающие языком, могут понять природу первого языка, которым они

овладевают? Однако и мы можем спросить их: какой смысл они вкладывают в понятие

доязыковой гипотезы? По существу, именно такое возражение было выдвинуто русским

теоретиком Л. С. Выготским [1962] против теории В. Штерна [1914]. Критикуя

интеллектуалистскую концепцию овладения языком, выдвинутую Штерном, Выготский

замечает: «Казалось бы, что при подобном сведении центральной проблемы речи — ее

осмысленности — к интенциональной тенденции и к интеллектуальной операции эта сторона

вопроса — связь и взаимодействие речи и мышления — должна получить самое полное

освещение. На деле же именно подобный подход к вопросу, предполагающий заранее уже

сформировавший интеллект, не позволяет выяснить сложнейшего диалектического

взаимодействия интеллекта и речи»'. Очевидно, что и рационалисты, и эмпиристы в своих

теориях борются за сохранение той пустой формы интеллектуализма, которую разоблачил

еще Выготский.

Существует множество вопросов, которые порождаются самой эвристической моделью и

которые заслуживают отдельного рассмотрения. Однако мы затронем сейчас только два из

них. Выбор обусловлен тем, что рассмотрение этих вопросов позволит нам продемонстри-

ровать гибкость и широкие возможности эвристической модели. Во-первых, эвристическое

приписывание пропозиционального содержания мышлению и восприятию влечет за собой

более широкое применение конструкций косвенной речи, чем это обычно считается нужным.

Они могут использоваться (1) для сообщения о пропозициональном содержании речи и (2)

для сообщения о пропозициональном содержании восприятия и мышления даже в тех

случаях, когда субъект восприятия и мышления не обладает способностью к речи, или мы не

имеем данных, позволяющих думать, что субъект использует или предрасположен

использовать свои языковые способности.

До этого пункта Вендлер вполне согласился бы с нашим рассуждением, хотя он исходит из

совершенно

' Здесь и далее цитаты из Выготского даны по изданию: В ы-г о теки й Л. С.

Мышление и речь.—Собр. соч. в шести томах. Т, 2. М„ 1982, с. 85.— Персе.

215

иных соображений. Он признает, что косвенная речь может быть использована для

«воспроизведения мыслей любого субъекта наряду с мыслями самого говорящего»,

например, при передаче сообщения или пропозиционального содержания речевого акта

некоторого субъекта. Однако если допустить, что мышление не обязательно связано со

способностью к речи, то тогда невозможно будет отрицать, что косвенная речь имеет и более

широкую (и эвристическую) функцию. Только рационалист мог бы избежать этого вывода. В

то же время решение вопроса о том, какие именно суждения будут приписаны некоторому

существу в ходе приписывания конкретного акта восприятия или мышления, зависит от

нашего понимания способностей рассматриваемого существа, имеющих биологическое

происхождение. К счастью, наше положение облегчается уже предположением о том, что

данное существо способно к когнитивному восприятию и мышлению, поскольку это налагает

определенные ограничения на сами концептуальные способности рассматриваемого

существа.

Следовательно, уже при определении сферы актов восприятия и мышления, которые могут

быть приписаны данному существу, мы сразу же определяем запас суждений, которые могут

быть приписаны как собственное содержание конкретных актов восприятия и мышления.

Одновременно с этим определяется и запас понятий, которые данное существо способно

использовать (вопреки Гичу и Армстронгу). Решение этих проблем, конечно, потребует

определенных усилий. Однако сейчас для нас главное — наметить основные черты теории, в

рамках которой совершаются эвристические приписывания.

Второй вопрос касается интенсиональности психических состояний—уверенности,

мышления, настроения, установки, а также целостных познавательных актов. Схематически

уверенность в том, что а&Ь

, не влечет за собой уверенности в том, что Ь&а и не

тождественна ей. Парадоксы интенсиональности широко известны и рассматриваются

обычно как серьезные затруднения на пути радикально материалистической интерпретации

' В этом выражении символ «&» представляет логическую связку — конъюнкцию,

соответствующую союзу «и» естественного языка. — Перев.

216

психики (ср. Деннитт fl969]; Армстронг [1973]). В то же время наша эвристическая модель

позволяет полностью избежать парадоксов интенсиональности. Дело в том, что в ней

психические состояния по-прежнему сохраняют свой интенциональный характер (в том

смысле, что они могут быть «связаны с» или «направлены на» определенные суждения), но в

то же время приписывание пропозиционального содержания не обязательно будет порождать

какие-либо интенсиональные парадоксы.

Причина этого проста. Поскольку эвристическая модель не предполагает обязательного

владения языком, а в случае существ, владеющих языком, не требуется его действительного

использования, любые интенсиональные соображения, касающиеся отношений между

предложениями, совершенно не относятся к делу. Если мы, к примеру, хотим приписать

данному существу уверенность E а&Ь и уверенность в b & а, мы не сможем сделать этого,

исходя только из логических отношений следования и эквивалентности, определенных на

множестве предложений. Мы сможем произвести такое приписывание на основании

некоторого свидетельства—например, поведенческого свидетельства, связанного с нашей

теорией интересов, желаний, умений, способностей рассматриваемого существа,—согласно

которому (1) оба приписывания могут быть независимо подтверждены или (2) эти

приписывания не зависят ни от каких формулировок предложений.

Короче говоря, эвристическая модель обнаруживает интересную находку—тот факт, что

парадоксы интенсиональности возникают не в связи с приписыванием психических

состояний вообще, а только в тех случаях, когда подобные приписывания совершаются по

отношению к существам, активно использующим речь или предрасположенным к ее

использованию для выражения или сообщения своих мыслей и восприятии. В этом пункте

вновь возникают многочисленные концептуальные затруднения. Однако изложенные

соображения подсказывают, что мы можем справиться с ними, не рискуя с самого начала

зайти в тупик. Для этого нам даже не надо окончательно разрешать спор между рацио-

налистами и эмпириками, как не надо и смешивать процессы овладения первым и вторым

языками со способностью когнитивного восприятия и мышления. Однако

217

вопрос об условиях успешного овладения первым языком тем не менее но-прежнему

остается глубокой эмпирической загадкой.

В деле решения этой загадки нам вновь могут помочь соображения, высказанные Выготским.

«Этот вывод,—говорит он об основном положении своей работы,—вытекает из

сопоставления развития внутренней речи и речевого мышления с развитием речи и интеллек-

та, как оно шло в животном мире и в самом раннем детстве по особым, раздельным линиям.

Сопоставление это показывает, что одно развитие является не просто прямым продолжением

другого, но что изменился и самый тип развития—с биологического на общественно-

исторический... Речевое мышление представляет собой не природную, натуральную форму

поведения, а форму общественно-историческую и потому отличающуюся в основном целым

рядом специфических свойств u закономерностей, которые не могут быть открыты в нату-

ральных формах мышления и речи»'. В свойственной ему терминологии Выготский

указывает здесь на тот факт, что не существует, и не может существовать, никакого чисто

биологического объяснения культурно определенных (правилоподобных) регулярностей

языка, а также на то, что приписывание доязыковой коммуникации при помощи звуков и

жестов (иногда называемой Выготским языком животных) и доязыковой мысли (два этих

процесса развиваются раздельно, как свидетельствует, с одной стороны, решение проблем, а

с другой стороны, выражение эмоций при помощи голоса и жеста) составляет генетическую

основу для постепенного возникновения «речевого мышления» и «интеллектуальной речи».

Положения Выготского имеют следующий смысл:

(1) словесное мышление по существу есть не что иное, как «внутренняя беззвучная речь»,

которая с функциональной точки зрения является результатом непрерывной серии

«молекулярных» изменений, приводящих к «слиянию» раздельных и значительно

преобразованных (то есть преобразованных в языковом плане) процессов (доязыкового)

мышления и (доязыковой) «речи»;

и (2) интеллектуальная речь есть «внешняя речь» (то есть овладение «правильными

грамматическими форма-

Выготский Л. С. Цит. соч., с. 117—118. 218

ми й структурами», которые могут предшествовать пониманию «предоставляемых ими

логических операций») плюс соответствующее понимание ее логической функции.

Фактически получается, что при своем возникновении человеческая речь оказывается

функционально избыточной по отношению к доязыковой коммуникации и (перцептивным)

способностям ребенка, а также что такая избыточность может постепенно приводить к

появлению структур языкового характера.

Одной из главных задач Выготского было доказательство совпадения переходного периода в

развитии ребенка с тем, что Пиаже называл «эгоцентрической речью ребенка» (хотя

Выготский и не принял данного самим Пиаже объяснения этого вида речи, а выдвинул свое,

прямо противоположное объяснение) (Пиаже [1923], [1926]). При этом он совершенно

правильно опирался на целиком социальный характер обучения (даже) формам и структурам

языка, хотя в согласии с выдвинутым Пиаже тезисом способ использования

рассматриваемого языка целиком асоциален и является, скорее, «некоммуникативным»

(эгоцентрическим) .

Рассуждения Выготского имеют далеко идущие последствия. Они, например, ведут к

объяснению феномена «внутренней речи» (то есть словесно оформленной мысли). Однако

дело в том, что эти рассуждения опираются на некоторую существенную особенность науче-

ния первому языку. Он не дает объяснения, каким образом ребенок начинает схватывать

функциональные свойства языка. Здесь позиция Выготского не отличается от позиции

Штерна, несмотря на то что именно Выготский привлек наше внимание к постепенному

протеканию процесса овладения языком. К тому же Выготский ничего не говорит о

необходимости анализа доязыкового мышления и восприятия при помощи языковой модели.

Следовательно, концепция Выготского также не содержит ничего такого, что облегчило бы

нам понимание перехода от доязыкового к языковому состоянию. Фактически даже в своем

исследовании образования понятий Выготский ограничивается предложенным им «новым

сигнификативным употреблением слова, то есть употреблением его ß качестве средства

образования понятий». По его утверждению, такой способ использова-

219

ния слов (в противоположность как ассоцианистам, так и сторонникам телеологической

причинности при объяснении феноменов культуры) «является ближайшей психологической

причиной того интеллектуального переворота, который совершается на рубеже детского и пе-

реходного возраста»'.

Если следовать рассуждениям Выготского, связь между двумя этими явлениями нужно будет

искать в их функциональном сходстве. Поскольку осознание пропозициональной функции

языка и все, что отсюда следует, не может возникнуть ex nihilo, нам остается только

предположить, что оно является результатом возникающей рефлексии по поводу чего-то уже

функционально присутствующего в доязыковом материале, из которого это осознание

возникает. Только теория типа эвристического анализа доязыкового мышления и восприятия

могла бы дать нам эмпирическое объяснение, которое, подобно концепции Выготского,

исключало бы отождествление процессов научения первому и второму языкам.

Сам Выготский так и не проанализировал следствия, вытекающие из образования понятий у

не владеющих языком существ (животных и детей), и ограничил себя исключительно

рассмотрением (безусловно, важного) вопроса о пороговом явлении научения понятиям при

помощи слов. Поэтому он не только не определяет природу владения языком, но ничего не

говорит и о функциональной природе доязыковых понятий, от которых должны зависеть

словесные понятия. Он прежде всего занят рассмотрением преемственности между двумя

ступенями развития, но не уделяет никакого внимания функциональным сходствам между

ними.

Все значение этого заключения можно оценить, только если учитывать, что на той стадии,

которую Выготский называет «второй большой ступенью в развитии

понятий»—«мышлением в комплексах»,—ребенок объединяет предметы на основе «связей,

действительно существующих между этими предметами»

, всякий раз, когда замечает, что

некоторый предмет имеет сходную с элементарным или образцовым предметом «форму...

размер... [или] еще какой-нибудь отличительный при-

' Там же, с. 134.

Там же, с. 139.

220

знак, бросающийся в глаза ребенку» (курсив мой. —

Дж. M.Y-

Однако Выготский только указывает на загадку, которая остается без решения. Конечно,

можно согласиться с ним, что «не существует жесткого соответствия между единицами

мышления и речи», однако это еще не отвечает на вопрос о структуре мышления. Можно со-

гласиться и с тем, что «слово, лишенное мысли, есть... мертвое слово», однако утверждать,

что «мысль, не воплотившаяся в слове, остается... тенью»

, либо просто ложно, либо

тривиально истинно (поскольку имеется в виду словесная мысль, языковое мышление).

Отрицание внесловесной мысли и доязыкового мышления противоречит генетическому

методу самого Выготского. Однако признание их существования в свою очередь требует

объяснения, которое сам Выготский так и не смог произвести. Эту проблему полностью

решает эвристическая модель, которая включает в себя признание «различия структур»

мышления и речи, устраняет необходимость в редуцировании обучения первому языку к

обучению второму, а также обеспечивает функциональную непрерывность доязыковой и

языковой компетентности.

В ходе нашего рассуждения возникает вопрос: является ли эвристическая модель достаточно

рациональной и последовательной или дальнейшее исследование вопроса о приписывании

актов мышления и восприятия может породить доводы против нее? До сих пор мы

фактически обсуждали только самые общие черты эм-пиристской теории овладения языком.

Однако нам вполне достаточно знания общих условий ее применимости, для того чтобы

установить, что она адекватно применима и к неязыковым когнитивным процессам. Чтобы

подробнее раскрыть значение этого тезиса, нам придется рассмотреть ранее поставленные

вопросы в совершенно новом свете. Поэтому мы еще раз начнем все сначала.

Самая первая, необходимая характеристика личности заключается в том, что личность

представляет собой существо, одаренное чувствительностью. Иначе говоря, личность

обладает определенными когнитивными

' Там же, с. 141. ? Там же, с. 360.

221