Марголис Дж. Личность и сознание. Перспективы нередуктивного материализма

Подождите немного. Документ загружается.

Моно [1971]).

Франсуа Жакоб на основании фундаментального исследования способов кодирования

макромолекул («ин-тсгронов») утверждает: «Новая иерархия интегронов распространяется

от организации семьи до современного государства, от этнических групп до объединения на-

ций. Все виды объединений основываются на разнообразных культурных, моральных,

социальных, политических, экономических, военных и религиозных кодах». Однако при этом

Жакоб упускает из виду, что «пра-

201

вилоподобные» приписывания, совершаемые по отношению к молекулам, не могут

считаться только метафорическими выражениями. Здесь проявляется существенный

недостаток, разделяемый лингвистикой в стиле Хомско-го, структурализмом (Леви-Строс

[1963]) и моделями обработки информации. Его суть в смешении «молярного» и

«молекулярного» уровней; при анализе машин такие инварианты наряду с инвариантами

правилопо-добного программирования имеют место и на «молекулярном», и на «молярном»

уровнях. Затем из утверждений такого рода делается следующий вывод: либо в случае

высших чувствующих существ и личностей пра-вилоподобные инварианты имеют место как

на молекулярном, так и на молярном уровнях, либо правило-подобные явления должны быть

редуцируемы к законо-подобным. Так, Жак Моно утверждает, что «одна из

фундаментальных характеристик всех без исключения живых существ заключается в том, что

они представляют собой объекты, обладающие целью или проектом [молярная

характеристика], которые в то же время проявляются в их структуре [молекулярная

характеристика] и через их действия, .[одновременно имеющие молярное и молекулярное

значение]». Это свойство, которое Моно называет «телеономией», помогает ему стереть

всякие грани между правилами и законами, интенсиональным и экстенсиональным порядком

и, что наиболее важно, различными многообразиями телеологии. Далее, при описании

«принципа определения понятия „телеономический уровень"» Моно разъясняет, что «каждой

телеономической структуре и каждому телео-номическому действию можно поставить в

соответствие определенное количество информации, необходимой для реализации этой

структуры и совершения этого действия».

Хомский также делает аналогичную ошибку, отождествляя функциональное и

грамматическое описания языка. Пренебрегая молярным характером языка, он ищет

вероятные закономерности на молекулярном уровне (репрезентации языковых универсалий).

При этом совершенно не принимается во внимание целесообразная (молярная)

неформальность самого акта речи. Развитие так называемой «генеративной семантики» (Ла-

кофф [1971Ь]; Маккоули [1971а]) свидетельствует о неадекватности взгляда, согласно

которому (1) «в грам-

202

матике не существует естественной точки разрыва между «синтаксической компонентой» и

«семантической компонентой», представленной, по Хомскому, уровнем ,,глубинной

структуры"» (Маккоули), и (2) не существует, как показывает пример референциональных

контекстов (Маккоули {1971Ь]), точки разрыва между «поверхностными» и «глубинными»

структурами. С более общей точки зрения можно сказать, что инварианты на молекулярном

уровне имеют законоподобный, а не телеологический характер. Если же, несмотря на это,

им придается телеологическая интерпретация, то они (как, например, в случае модели

обработки информации) определяются по отношению к молярному поведению

запрограммированной машины или, если прибегнуть к метафоре, по отношению к молярному

поведению целесообразной системы, для которой не существует никакой известной

программы. Использование информационной модели не требует, чтобы каждая система, к

которой эта модель применяется, трактовалась как машина с конечной программой.

Однако здесь мы подошли к новому источнику затруднений, связанных с природой

культурных сущностей, а следовательно, с загадкой психических состояний и молярного

поведения.

Глава 8

Овладение языком. II:

Первый и второй языки и теория мышления и восприятия

В этой главе мы рассмотрим наши аргументы с новой точки зрения. Это придется сделать,

поскольку мы все еще не преуспели в выделении характерных черт процесса овладения

языком в целом и тех признаков, по которым существа, не владеющие языком, можно

отличить от существ, владеющих им. До сих пор все наши попытки объяснить овладение

языком наталкивались на новые трудности. Решение этой задачи, по-видимому, в

значительной степени зависит от ответа на вопрос о сходстве между процессами овладения

первым (естественным) и вторым языками. Действительно, мы достаточно хорошо

представляем, как происходит овладение вторым языком, поэтому упомянутое сходство

помогло бы нам быстро продвинуться вперед в объяснении овладения первым языком и

разрешить возникающие затруднения. Здесь следует отметить различия в отношении к этому

вопросу между лингвистами-эмпириками и лингвистами-рационалистами. (Напомним, что

эмпирики признают только врожденные законоподобные диспозиции, тогда как

рационалисты признают также врожденные правилоподобные диспозиции.) Для эмпириков в

отличие от рационалистов утвердительный ответ на вопрос о сходстве между овладением

первым и вторым языками еще ни о чем не говорит. Поэтому для них могут оказаться более

полезными какие-либо альтернативные теории, не опирающиеся на сходство между

процессами овладения первым и вторым языками.

Так, один из рьяных сторонников эмпиризма и оппонентов лингвистического рационализма,

Колин Тёрбейн [1972]; вводит представление о «„коде" визуального языка», но считает, что

этот «код» абсолютно «хаотичен». Тем не менее человек в конце концов «научается

204

«читать» этот язык (то есть «код» визуального восприятия) подобно природному

«дешифровщику», что в конце концов приводит к смешению элементов двух разных языков

[то есть визуального и гаптического «кодов»]». (В результате получается теория зрения,

напоминающая теорию Беркли [Тёрбейн 1969].) Тёрбейн «моделирует восприятие по образцу

чтения». Под этим он, безусловно, не имеет в виду, что когнитивная интерпретация

восприятия в пропозициональных, а следовательно, и в языковых терминах может быть

полезна с эвристической точки зрения. Скорее он считает, что восприятие на самом деле

предполагает овладение некоторым навыком, который по существу своему совпадает с

чтением некоторого визуального кода или языка.

Тёрбейн следующим образом резюмирует свои взгляды: «Согласно [традиционной

рационалистической теории, воскрешенной в последнее время], психика уже при своем

возникновении обременена врожденными идеями или принципами в виде знания языковой

структуры. Это знание используется при овладении первым языком. Однако, на мой взгляд,

способность овладевать «первым» языком связана не с обладанием какими-либо

врожденными идеями, а скорее с тем, что все мы с самого раннего детства овладеваем

навыками кодирования и декодирования. Так, некоторые из нас быстрее овладевают кодом

английского письма, потому что ранее овладели более простым кодом АПО (Алфавит

Первоначального Обучения сэра Джеймса Питмена). Большинству из нас значительную

помощь в овладении «первым языком» оказывает то обстоятельство, что в течение первых

месяцев жизни мы овладеваем кодом визуального языка». Далее. Тёрбейн классифицирует

обычные метафорические способы описания психики и выдвигает против них решительные

возражения. Это дает нам право думать, что предлагаемое им объяснение следует понимать

вполне буквально. Кстати, Тёрбейн подчеркивает, что сходный взгляд отстаивает и Нельсон

Гудмен.

Действительно, Гудмен [1967] утверждает, что «овладение родным языком представляет

собой овладение вторичной символической системой» и, следовательно, напоминает

овладение вторым языком. Эта позиция Гудмена вызвала резкую критику со стороны

Хомского [1972]. Последний обращает внимание на

205

утверждение Гудмена о том, что «доступность одного языка и использование его для

объяснения и обучения» устраняет все трудности на нути овладения вторым языком и

позволяет избежать обращения к врожденным идеям. Хомский справедливо замечает, что это

высказывание Гудмена есть не что иное, как метафора, поскольку (1) нет ни малейшего

основания предполагать, что «характерные признаки грамматики, такие, как разделение

глубинной и поверхностной структур, или характерные признаки грамматических

трансформаций и фонологических правил, а также принципы упорядочения по некоторому

правилу и т. п. присущи этим ранее приобретенным доязыковым «символическим систе-

мам»», и (2) эти предположительные системы, «чем бы они ни были на самом деле, «не могут

играть в деле объяснения и обучения» ту же самую роль, какую первый язык играет при

овладении вторым языком». Следовательно, мы можем сделать вывод, что, с точки зрения

эмпирика, интерпретация процесса овладения первым языком по аналогии со вторым не

вносит никакого позитивного вклада в решение этой проблемы.

Далее, Гудмен [1968], по существу, утверждает, что языки суть не что иное, как

символические системы «особого рода», удовлетворяющие «синтаксическим требованиям

раздельности и различимости». Согласно первому требованию, повторения меток или

последовательностей меток синтаксически эквивалентны; поскольку же связь меток с

буквами совершенно произвольна, «никакая метка не может быть связана с более чем одной

буквой». Согласно второму требованию, если некоторая метка (или последовательность

меток) не принадлежит двум данным буквам, тогда теоретически возможно установить и то,

что данная метка не принадлежит одной из них, и то, что она не принадлежит другой. Трудно

сказать, удовлетворяют ли этим требованиям действительные языки. Но еще труднее пред-

ставить, на каких основаниях Гудмен предполагает наличие у нас первоначальных

«символических систем», настолько схожих с языковыми системами, что с их помощью мы

могли бы опровергнуть «утверждение о том, что существуют жесткие ограничения на

овладение родным языком».

Интересно отметить, что, несмотря на все различие исходных позиций, подобные

высказывания можно встре-

206

тить и у рационалистов. Так, Дэйвид Макнил [1970], в целом придерживающийся

концепции Хомского, утверждает, что «все, с чем мы сталкиваемся при овладении первым

языком, по-видимому, зависит от предшествующего знания основных аспектов структуры

предложений. Понятие предложения, скорее всего, является частью врожденных

способностей человека. Аргументы, приводимые в данной книге, предназначены оправдать

это утверждение». «Дети,—продолжает он,—всякий раз начинают с одной и той же

первоначальной гипотезы: предложения состоят из единичных слов», поэтому «можно

считать, что первоначальные высказывания детей непосредственно отражают базисную

структуру». (По мнению Макнила, в начале овладения языком детям не доступны

специфические черты различных конкретных естественных языков.) Перед нами, по су-

ществу, прямой рационалистический аналог эмпирических взглядов Гудмена и Тёрбейна.

Однако позиция рационалиста в такой ситуации выглядит значительно убедительнее. Для

рационалиста не существует проблемы «объяснения и научения», поскольку все необходимое

для овладения вторым или первым языком врождено ребенку. Именно эта предпосылка

лежит в основе критики эмпиризма со стороны Хомского [1972]. Приняв такую позицию, мы

более не нуждаемся для истолкования процесса научения в «наличии явного знания

[универсальной глубинной") структуры [первого или второго языка]». Никто не обладает

таким знанием, но оно и не является необходимым для овладения языком.

Другой рационалист, Зено Вендлер [1972], в буквальном смысле утверждает, что всякая

мысль имеет пропозициональную природу. Вместе с тем он не считает, что использование

языка (некоторого конкретного естественного языка) обязательно для мышления. По его

мнению, мы скорее мыслим в терминах глубинной структуры, лежащей в основе языка.

Отсюда Вендлер заключает, во-первых, что животные не могут мыслить и, во-вторых, что

«научение ребенка своему родному языку весьма похоже на изучение им второго языка», то

есть происходит благодаря некоторому посреднику, напоминающему глубинные структуры

Хомского. В итоге обнаруживается важная связь между проблемой «пер-вого-второго»-языка

и теорией мышления и восприятия.

При рассмотрении взглядов рационалистов следует

207

учитывать, что обнаружение языковых универсалий— дело очень трудное, особенно если

требуется, чтобы они были достаточно четко сформулированы (Хомский и Хелле [1968]).

Однако это еще не все. Для рационалиста типа Макнила серьезный источник затруднений

скрывается в самой категории предложения, использование которой в данном контексте явно

неадекватно и вообще сомнительно (как, например, при анализе первичных форм

предложений у ребенка). Столь же сомнительным представляется и использование понятия

правилоподобных диспозиций у детей. Мы уже знаем, что ни одна из современных

генетических теорий не позволяет говорить о наследовании правилоподобных регулярностей

(в отличие от законоподобньїх регулярностей), то есть не существует сколько-нибудь

убедительной концептуальной модели, которая объясняла бы передачу такой организации.

Таким образом, и рационалистические, и эмпирические описания процесса овладения первым

и вторым языками весьма проблематичны. Это наводит на мысль о том, что рассмотрение

этой проблемы должно опираться на какие-то более фундаментальные принципы.

Многообещающим началом может стать выяснение отношений между речью и мышлением.

Эмпирики типа Тёрбейна и Гудмена, очевидно, принимают на веру наличие весьма

значительного структурного подобия между когнитивным восприятием и пониманием

языка. Однако и рационалисты типа Зено Вендлера утверждают, что «вы можете сказать все,

что думаете, и вы можете думать почти обо всем, что вы можете сказать» (причем

выделенное курсивом ограничение не имеет отношения к нашей проблеме), поскольку, как

говорит Вендлер, структуры языка и мышления в буквальном смысле полностью совпадают.

При этом он имеет в виду, что и речь, и мышление основываются на врожденных идеях

декартовского типа. Вместе с тем, по Венд-леру, мы мыслим непосредственно в терминах

языковых универсалий Хомского.

Концепции такого рода — неважно, эмпиристские или рационалистические,—сталкиваются с

определенными трудностями, среди которых прежде всего заслуживают упоминания

следующие: (а) можно, конечно, признать, что животные обладают способностью

(когнитивного) восприятия, однако у нас нет никаких оснований счи-

208

тать, что, обучаясь перцептивному опознанию, они одновременно овладевают и некоторой

доязыковой «символической системой»; и (б) если мы приписываем животным способность

когнитивного восприятия, то мы не можем отрицать за ними способности обладать состоя-

ниями уверенности определенного рода и в этом смысле способности мыслить; но это в свою

очередь противоречит тому факту, что они не обладают ни языком, ни способностью

овладевать им (ср. Малкольм [1973]).

Здесь уместно вспомнить об уже отмечавшемся интересном свидетельстве, касающемся

способности шимпанзе овладевать некоторыми фрагментами естественного языка. Роджер

Браун [1970] приводит ряд высказываний Хомского и Эрика Ленненберга, отражающих их

ранние взгляды, в которых отрицается возможность языка у животных: «Овладение даже

минимальными рудиментами языка лежит за пределами способностей в других отношениях

весьма разумной обезьяны» (Хомский); «Не существует данных, свидетельствующих, что

какой-либо нечеловеческий вид обладает способностью овладевать хотя бы примитивными

формами языкового развития» (Ленненберг). Сам Браун, по существу, придерживается тех же

убеждений и только осторожно пересматривает их под давлением результатов работы

Гарднеров (Гарднер и Гарднер [1971]) и Примака [1971]. Работа Брауна показывает, что при

любом подходе к вопросу об овладении языком обезьянами возникают следствия,

неблагоприятные для рассматриваемых теорий. Так, если мы допустим, что шимпанзе спо-

собны обучаться языковому поведению, то из обычных аргументов, выдвигаемых

специалистами против такого обучения, следует: (1) что обучение первому языку, по

существу, не похоже на обучение второму языку и (2) что перцептивная компетенция

шимпанзе не может истолковываться как обладание «символической системой», настолько

схожей с языком, чтобы резко облегчить процесс овладения первым языком. Если же (во-

преки фактическим данным) допустить, что шимпанзе в действительности не проявляют

никаких признаков владения языком, то тогда вряд ли можно предположить, что доязыковые

перцептивные способности ребенка хотя бы в какой-то степени объясняют возможность

полного овладения языком.

14 Дж. Марголис

209

Таким образом, рассмотренная ситуация не требует от нас обязательного выбора одной из

следующих альтернатив: (1) перцептивное опознание представляет собой или влечет за собой

овладение «символической системой» или «системой символов», структурно схожей с

языком; (2) структура доязыкового мышления (а также невербального мышления,

встречающегося у владеющих языком субъектов) совпадает со структурой речи. Положение

(1) есть не что иное, как эмпиристский тезис, изобретенный с целью преодолеть затруднения,

связанные с овладением первым языком, а (2) есть не что иное, как рационалистический

тезис, служащий для той же цели. Согласно тезису (1), имеется аналогия между зрительным и

гаптическим восприятием, отношение которых сходно с отношением между устным и

письменным языком; однако анализ восприятия по образцу анализа языка успеха не имел.

Согласно тезису (2), речь и мышление имеют одну и ту же структуру, так как они зависят от

одних и тех же врожденных условий, от которых в свою очередь зависит и само овладение

языком; однако оказалось, что независимо от этого тезиса мы ничего не можем сказать о

структуре мышления. Недостатки приведенных тезисов столь схожи, что, учитывая полное

отсутствие сколько-нибудь правдоподобного объяснения генетических условий врожденных

идей, с одной стороны, и отсутствие разработанной языковой модели, характеризующей

зрение, — с другой, представляется наиболее разумным обратиться к рассмотрению других

альтернатив. При этом могут оказаться полезными обнаруженные нами сходства между

перцептивным познанием и мышлением.

Конечно, даже если мы сомневаемся в наличии у шимпанзе настоящей языковой

компетентности, мы не можем отрицать у них определенный интеллект и способности к

перцептивному познанию. Даже если бы мы ничего не знали о том, какие именно факторы

вызывают у Уошу' протоязыковые реакции на языковые сигналы, то и тогда мы не могли бы

отрицать у нее способность видеть, какие действия совершают Гарднеры в ответ на ее

попытки использования языка. Иначе говоря, мы не могли бы отрицать за Уошу способность

видеть, что именно происходит. Конечно, потом, когда мы

' Кличка обезьяны, которую обучали языку Гарднеры. — Персе.

210

начинаем приписывать Уошу перцептивное познание, мы сталкиваемся с необходимостью

сформулировать ее перцептивные опознания на пропозициональном языке, причем должны

сделать это независимо от того, собираемся мы приписывать ей языковые способности или

нет. Точно так же мы поступаем и по отношению к детям и взрослым, владеющим языком.

При этом мы не предполагаем, что из факта восприятия какого-либо определенного объекта

следует, будто они обязательно должны формулировать — или иметь возможность

сформулировать — в некотором языке то пропозициональное содержание, которое

приписывается их восприятию. Точно так же дело обстоит и с мышлением. Пусть Уошу на

основании своих восприятии уверена, что то-то и то-то имеет место. Быть уверенным, что

нечто происходит так, а не иначе, безусловно, является уже актом мышления, означает

обладание мыслями или по крайней мере указывает на способность к мышлению.

Следовательно, мысли Уошу должны допускать языковое оформление независимо от того,

приписываем ли мы самой Уошу языковые способности или нет. То же самое мы

проделываем как по отношению к детям, так и по отношению к взрослым, уже владеющим

языком. При этом мы не предполагаем, что из факта мышления о таком-то и таком-то

положении дел следует, что дети и взрослые обязательно должны формулировать—или иметь

возможность сформулировать—в некотором языке то пропозициональное содержание,

которое приписывается их мыслям. Короче говоря, мы можем приписывать какому-либо

субъекту когнитивные состояния только тогда, когда мы выражаем содержание этих со-

стояний при помощи суждений (пропозиционально). А суждения—согласно любой теории—

нельзя определить без ссылки на предложения, посредством которых эти суждения

выражаются. Дело даже не в том (безусловном обстоятельстве), что предложения нам нужны

для формулирования суждений. Для нас здесь важнее, что сами суждения строятся по

языковому образцу. Однако то обстоятельство, что мы можем приписывать когнитивные

состояния (восприятия и мысли) не только животным, не владеющим языком, но также и

людям, когда они не владеют языком или явно не используют свои языковые способности,

позволяет нам предположить, что языковые формулировки пропозиционального

14*

211