Марголис Дж. Личность и сознание. Перспективы нередуктивного материализма

Подождите немного. Документ загружается.

ганизмом и развивавшимися как личности в течение длительного периода времени).

Представляется, что в настоящее время еще не разработана четкая картина функциональных

возможностей ствола мозга при расщеплении мозга, а также не видно никаких перспектив в

деле жизнеспособного разделения самого ствола мозга. Однако если учесть известные нам

затруднения с численным тождеством, то можно предположить, что такие соображения

могли бы сыграть решающую роль.

В заключение остается рассмотреть сложный вопрос о природе так называемого единства

психики и личности. Пуччетти достаточно удачно опровергает высказывания Шеррингтона

[1906] о единстве человеческого «Я». Однако он нигде не уточняет, что же мы понимаем под

индивидуализацией личности и психики. Например, должны ли мы говорить (в случае людей

с явно выраженной рассеянностью), что психика (и, возможно, личность, связанная с данной

психикой), в которой осознавались определенные события и некоторое время хранились

определенные воспоминания об этих событиях, отлична (и должна быть отличной) от

психики (и, возможно, личности, ассоциированной с данной психикой), в которой в

настоящем не осознаются эти события, не имеется этих воспоминаний и невозможно никоим

образом восстановить их? Эти соображения наводят нас на мысль о том, что может быть

названо временными аналогами случаев с расщепленным мозгом. Если Пуччетти заявляет,

что в каждый данный момент Т в пределах одного тела бок о бок сосуществуют различные

психики (и личности), то почему бы нам не заявить, что в пределах одного тела

сосуществуют множественные психики (или личности) в соседствующие промежутки

времени (Парфит [1971])? На самом деле здесь идет речь о том, что так называемое единство

психики и личности должно вобрать в себя все аномальные случаи: самообман,

противоречивые мнения, афазии, потерю памяти, принуждение, неосведомленность о своих

собственных мотивах и желаниях, сны и лунатизм, подсознательное, амнезию, шизофрению

и раздвоение личности. Вопрос о том, каково же наилучшее объяснение явлений

расщепленного мозга, конечно, остается открытым. Однако нам теперь ясно, что из

эмпирических свидетельств не следует, что у нормальных людей или у субъектов с

расщепленным мозгом имеются две работало

ющие психики. Из эмпирических свидетельств также не следует, что при любых

эмпирических обстоятельствах гипотеза о множественности личностей в одном теле является

более правдоподобной, чем гипотеза «одной личности,одного тела» (Стросон [1959]).

Таким образом, мы возвратились к началу. Наиболее интересные теории в рассматриваемой

области исходят из предпосылки, согласно которой между личностью и телом имеется

некоторое существенное отношение:

либо тождество, либо та или иная форма эмерджентно-сти. Это означает, что наиболее

интересными теориями, по всей видимости, являются редукционистские или не-

редукционистские формы материализма. Однако в настоящее время не существует

окончательных доводов в пользу того, что тождество следует предпочесть эмерд-жентности

(если, конечно, последняя сама по себе не является сомнительной). Также ясно, что без

полноценной теории личности нельзя решить вопрос, который является источником

основных затруднений в теориях Стросона и Уильямса. Тезис Стросона о первичности

понятия личности является одной из форм эмердженти-стских теорий, а утверждение

Уильямса о том, что тождество тела является необходимым условием тождества личности,

наиболее убедительно может быть обосновано лишь в контексте редукционистских теорий.

Однако на чьей стороне истина — и каковы основания истинности какой-либо из этих теорий

— зависит от соображений, которые еще никогда не вводились в этом контексте и до сих пор

не были адекватно исследованы.

Глава 7

Овладение языком. I:

Рационалисты против эмпириков

Поразмыслив над приведенными в предыдущих главах аргументами, нетрудно сделать

вывод, что нам удалось оказать первоначальное сопротивление редукциони-стским теориям

психических состояний и личностей и указать на существенные препятствия, возникающие

на пути этих теорий. Мы показали, что факт приписывания психических свойств и

необходимость связывать их с физическими процессами не могут служить рациональным

основанием для принятия теорий тождества психического и телесного или же

элиминативного материализма. Мы также продемонстрировали, что наиболее характерные

способности личностей, а также возможные затруднения, связанные с их индивидуализацией,

свидетельствуют против редукционистских теорий личности. Однако, несмотря на

правдоподобность таких возражений, наша критика все еще в недостаточной степени

обоснованна. Для придания ей большей основательности необходимо точно выяснить, что

представляют собой те характерные особенности личности, которые позволяют нам

отбросить обе формы редукционизма. Сам ответ прост: это — язык, но рассмотрение

следствий такого ответа потребует от нас времени и терпения. Кстати, одним из интересных

и неожиданных следствий является тот факт, что адекватная теория языка проливает свет

также и на отличительные признаки обладающих чувствами, но лишенных дара речи

существ.

Важно с самого начала уяснить общий план нашего рассуждения, поскольку вопрос о языке и

овладении им столь сложен, что, пытаясь разрешить его, мы рискуем вообще упустить из

виду интересующую нас проблему соотношения психического и телесного. Поэтому мы сра-

зу же вкратце попытаемся указать на то значение, ко-

172

торое вопрос об овладении языком имеет для решения нашей более общей проблемы.

Выяснение основных свойств языка, как бы далеко оно на первый взгляд ни уводило нас от

темы, поможет нам раскрыть ряд существенных черт человеческой культуры и выяснить

ограничения, присущие чувствующему, но лишенному дара речи живому миру. Мы

попытаемся решать эти проблемы одновременно и с этой целью начнем все сначала, на

некоторое время отложив в сторону приведенные ранее аргументы.

Итак, наиболее отличительным свойством личности оказываются ее языковые способности.

Можно смело сказать, что наличие языковых способностей является необходимым и

достаточным условием принадлежности к числу личностей. Давайте и начнем с рассмотрения

этой способности. Тем самым мы в (противоположность половинчатым взглядам Стросона

[1959]) сразу же сформулируем отличие личностей от обладающих чувствами существ (или

«чувствующих тел»), а также, поскольку языки, безусловно, принадлежат к явлениям

культуры, сможем опереться на теорию, согласно которой личности являются культурными

сущностями. К тому же даже самые ярые редукционисты (Селларс [1963а]) признают, что

язык не редуцируется к физическим явлениям и не допускает «чисто физического

объяснения».

При рассмотрении языка стратегическое значение имеет вопрос об овладении им. Дело в том,

что процесс овладения языком сказывается на его природе, а природа языка—на средствах

овладения им. Следовательно, определенный интерес представляет для нас вопрос:

какого рода существа могут овладевать языком? А вопрос, что за существа получаются в

результате овладения языком, оказывает значительное влияние на разрешение проблемы

редукционизма. Ответы на эти вопросы подскажут нам способ понимания непрерывного

процесса, который включает неодушевленную физическую природу, живой мир растений и

одушевленных существ, мир компетентных в языковом отношении личностей, а также

продукты их культурной деятельности, включая создание искусственных сущностей,

обладающих интеллектом. Многое зависит от ответов на эти вопросы, и мы ясно сказали,

чего именно мы от них ожидаем.

173

Под овладением естественным языком мы будем понимать процесс овладения первым

языком детьми, научающимися языку всеми теми способами, которые представляет в их

распоряжение человеческое общество. В последнее время вопросу об овладении языком

придается большое значение в решении спора между эмпиристской и рационалистической

теориями психики (Хомский [1965], [1966]). Говоря о рационалистической теории, мы не

имеем в виду теорию априорного источника достоверных истин. Скорее речь идет об

определенном структурировании психики еще до рождения ребенка, до введения его в мир

культуры, до первоначального овладения языком, то есть о теории, согласно которой психика

««считается» заранее обремененной сильными ограничениями самой формы грамматики»,

связанными с универсальными правилами естественных языков (Хомский [1972]). Вопрос об

овладении языком, таким образом, заслуживает нашего внимания по двум причинам: во-

первых, в силу его самостоятельного интереса и, во-вторых, в силу того, что его разрешение

позволит нам значительно сократить аргументацию в пользу нашего тезиса. При

рассмотрении этого вопроса нам потребуется доказать, что рационалистическая теория пси-

хики и языка либо вообще невозможна, либо ее нельзя сформулировать в рамках какой-либо

известной стратегии объяснения, либо она требует принятия таких допущений, которые сами

по себе являются совершенно неприемлемыми. Мы также попытаемся доказать, что

специфически языковые способности нельзя приписывать детям до их введения в мир

культуры и что, следовательно, теория, согласно которой личности являются специфически

культурными сущностями, оказывается вполне жизнеспособной и рациональной. Нетрудно

заметить, что любая теория, претендующая на объяснение феномена овладения языком вне

всякой связи с понятием культуры, явно несовместима с пониманием личности как

культурной сущности. Конечно, упомянутые теории сами по себе еще не восстанавливают

тезис о тождестве духовного и телесного, однако они в значительной степени облегчают его

реализацию. А это в свою очередь означает, что аргументы, построенные почти по

Хомскому, вносят свою лепту в укрепление ре-дукционистской позиции (Хомский, кстати, не

считает владение языком принадлежностью организмов; данное

174

им определение языковой способности вообще не касается ее «реализации» в организме,

машине или чем-либо подобном). Согласно рационализму, состояние некоторого существа до

начала обучения родному языку и его состояние в процессе обучения не являются разными

фазами развития одного и того же биологического организма, а совпадают во всех

отношениях. Ведь способности, присущие данной системе от рождения, не изменяются, а

просто созревают.

Сторонники эмпиризма, напротив, считают, что языковая способность принадлежит к числу

способностей sui generis (в смысле нередуцируемости к физикалист-скому языку) и является

наиболее существенным отличительным признаком человеческой личности. Поэтому они

вынуждены принять тезис, согласно которому «существо», уже владеющее языком, не

тождественно существу, которое впервые начинает им овладевать. Они не принадлежат к

сущностям одного рода: первое характеризуется наличием языковой способности, второе —

отсутствием таковой. Отсюда следует, что человеческие личности в биологическом плане

неразрывно связаны с представителями вида Homo sapiens, но не тождественны им.

Существует только один способ избежать противоречий при последовательном проведении

этого тезиса — положить в его основу некоторое отношение типа отношения воплощения. В

противном случае мы не сумеем объяснить ту эмерджентность, которая появляется в

результате этого перехода. Тем не менее общеизвестно, что непременным спутником

эмпиризма в вопросе об овладении языком (Патнэм [1967Ь]; Куайн [I960], [1974]) является

тот или иной вид редукционизма, и это, очевидно, связано с отрицанием, что процесс

овладения языком имеет характер sui generis. Мы вскоре еще вернемся к этому вопросу.

Современный рационализм в свою очередь оказывается далеко не полной теорией. В ней не

определяется, какие именно факторы, принадлежащие природе человека (то есть того

биологического вида, который, как показывает опыт, успешно овладевает языком), позво-

ляют нам приписывать индивидам этого вида врожденные универсальные правила

грамматики (Дж. Миллер [1970]). Таким образом, рационалистическая теория стирает

радикальные родовые различия между телами, чувствующими организмами и личностями,

даже не пы-

175

таясь дать этому какое-либо объяснение.

Хомский [1972] считает, что роль решающих аргументов в деле подтверждения или

опровержения как эмпирической, так и рационалистической теорий овладения языком

должны играть чисто эмпирические соображения. По его мнению, главным свидетельством

против всех эмпиристских теорий выступает та замечательная скорость, с которой дети

овладевают родным языком. Он считает, что этот процесс начинается с «весьма

примитивного образца... который вообще не имеет отношения к делу и может быть исключен

из рассмотрения как некорректный», и завершается свободным использованием языка,

«который, без сомнения, выходит далеко за пределы имеющихся чувственных данных... В

обозримой сфере языка эти исходные данные составляют пренебрежимо малую часть». В

роли непосредственных оппонентов Хомского выступают обычно эмпирики,

придерживающиеся бихевиористских теорий языка (Куайн [1960] и Скиннер [1957]). Для нас

важно показать неадекватность такого рода теорий (Хомский [1959]; Марголис [1973Ь]). К

этому нас вынуждают, с одной стороны, внутренние потребности нашего рассуждения, а с

другой, возможность использования такой критики для обоснования несостоятельности ради-

кального бихевиоризма. Хотя мы еще далеки от полной и последовательной эмпиристской

теории овладения языком, и рационалистическая теория наталкивается на очень серьезные

концептуальные и эмпирические контраргументы. В любом случае мы можем сказать, что

бихевиористские теории вряд ли исчерпывают все возможности для построения

эмпиристского объяснения языка.

Приводимые Хомским факты несомненны. Однако опровержение эмпиристских теорий

научения языку оказывается значительно более трудным, чем это представляется на первый

взгляд. Во-первых, исторические факты показывают, что теория врожденных идей еще не

позволяет провести четкую демаркационную линию между рационализмом и эмпиризмом. А

между тем именно этот вопрос традиционно считался водоразделом между учениями

рационалистов и эмпириков и, как ни странно, превалировал в недавних спорах по поводу

овладения языком. Как четко заявляет сам Хомский, следуя в этом отношении Лейбницу,

даже для эмпири-

176

стекой концепции Локка не характерно отрицание врожденных способностей психики

(Хомский [1965], [1966]). Теория tabula rasa в действительности никогда не играла заметной

роли в выборе одной из противоположных точек зрения. Так, последовательные эмпирики

(Гуд-мен [1967]) могли бы обвинить Локка в постоянно проявляемой им склонности к

врожденным идеям. Во-вторых, современные эмпирики совершенно добровольно

постулируют существование врожденных способностей психики, от которых зависит

овладение языком. Патнэм .[1967Ь], например, пытается объяснить процесс овладения

языком в терминах интеллектуальных способностей, связанных с памятью. Этот тезис в

определенном смысле носит юмистский, а может быть, даже лок-ковский оттенок. Согласно

взглядам Патнэма, овладение языком следует понимать как сравнительно простое дело, не

требующее принятия сильного варианта теории врожденных идей: достаточно постулировать

только врожденность общих интеллектуальных (эмпиристских) способностей, и не нужно

прибегать к конкретным и сложным врожденным языковым структурам. Рационалист же,

напротив, утверждает, что необходимая врожденная компонента этого процесса детально

структурирована, обладает высокой степенью сложности, имеет явно выраженный языковой

характер, совершенно чужда эмпиристским предпосылкам о характере обучения и является

видообразующим признаком человека.

Короче говоря, руководящей идеей Хомского является тезис, согласно которому адекватное

исследование грамматической структуры естественных языков—если учитывать способность

детей удивительно быстро и последовательно овладевать языками—свидетельствует о том,

что лингвистика, по существу, представляет собой раздел когнитивной психологии. По

Хомскому, исследование языка, в частности, вооружает нас эмпирическими свидетельствами,

вынуждающими принять рационалистическую теорию психики.

Эмпирики, придерживающиеся, скажем, юмистской позиции, ответили бы на это, что в

действительности люди имеют лишь врожденные способности к определенным общим

интеллектуальным стратегиям, стимулируемым чувственным опытом. Главное назначение

этих стратегий — способствовать ассоциации идей, влияющей на способность именования,

памяти, абстрагирования и

1^ Дж. Марголис

177

т. п. Следовательно обучение языку рассматривается эмпириками как одна из частных задач,

возникающих в системе общих врожденных способностей людей. Для решения этой задачи

не нужны никакие заранее данные способности, имеющие конкретную и определенную

структуру, приспособленную для овладения грамматикой. Для рационалиста все это

решительно неприемлемо. Для него главное, чем овладевает ребенок при обучении языку,—

это глубинная структура, которая обладает в высокой степени абстрактным характером, в

норме не дана нашей интроспекции, не связана однозначно с каким-либо стабильным

набором эмпирических сигналов и позволяет постоянно импровизировать грамматически

правильные предложения. Причем не наблюдается никакой эмпирической зависимости

между этими последними и тем запасом предложений, который первоначально имеется в

распоряжении говорящего. Следовательно, такого рода овладение языком предполагает, что

психика заранее обременена некоторой определенной до деталей структурой,

приспособленной для обучения языкам (Хомский [1972]).

Существуют по крайней мере два общих соображения, свидетельствующих против

рационалистического тезиса и не требующих тщательного анализа ни локальных, ни

универсальных свойств языка. Предположим, что мы для пробы приняли

рационалистический тезис. Тогда мы должны также допустить, что ребенок не только

раскрывает в себе некую универсальную грамматику, которая устанавливает ограничения на

локальную грамматику его родного естественного языка, но вместе с тем овладевает

локальной грамматикой своего родного языка (но не раскрывает ее в себе). Поэтому, исходя

из самого рационалистического тезиса, мы можем предположить, что овладение конкретным

языком значительно более трудное дело, чем раскрытие врожденной универсальной

грамматики. В конце концов конкретный естественный язык обладает не только свойствами,

общими с универсальными грамматиками, но и своими собственными специфическими

чертами. II эти его собственные черты глубоко индивидуальны, связаны с историческими

случайностями, усложнены огромным числом причинных факторов, прямо не сказываются

на эволюции и генетике человеческого мозга. Так, ребенок должен отнести фонологические

варианты, которые

178

достигают его уха, к определенной приемлемой области. Только тогда он сможет воспринять

их как знакомое слово, имеющее знакомый смысл. Он может услышать слово «car»,

произносимое уроженцем штата Джорджия, жителем штата Мэн или венгерским эмигрантом.

Если он никогда до этого не слышал таких произношений, то как он сможет на основании

врожденных грамматических или фонетических правил четко определить, что это слово есть

слово «car», a не какое-нибудь иное слово? Данная проблема, без сомнения, затрагивает все

аспекты языка, в том числе и синтаксический аспект. Это нетрудно уяснить, если, к примеру,

обратить внимание на феномены двусмысленности, зависимости значения от контекста, а

также на затруднения при распознавании грамматически не вполне правильных предложений

(Зифф [1965]); Патнэм [1961]).

Здесь напрашиваются два существенных ограничения, диктуемые, во-первых, влиянием

контекстуальной информации на определение семантического значения слов, по

преимуществу передаваемых при помощи звуков (воплощенных в звуках), и, во-вторых,

невозможностью определить синтаксис языковых высказываний без учета контекстуальной

информации, которая влияет на их смысл. Однако отсюда необходимо следует, что

объяснение овладения естественным языком, предлагаемое рационалистами, несостоятельно.

Таким образом, рационалисты терпят крах не при объяснении того, что Хомский называет

языковой компетентностью (связанной с раскрытием универсальной грамматики), и не при

объяснении реальной языковой практики (которая зависит и от внешних факторов—Хомский

[1965]), но скорее при объяснении способности говорить на конкретном естественном языке.

Теперь нам не представляет труда обосновать это заключение. Конкретная грамматика

данного естественного языка не врождена ребенку. Фактически дети с равной легкостью

изучают любой язык при наличии соответствующего контакта с компетентным носителем

данного языка. Ребенок, родившийся в семье, говорящей по-французски, будет говорить по-

эскимосски, а не по-французски, если он вырастет среди эскимосов. Однако отсюда следует,

что ребенку приходится изучить сложную грамматику некоторого естественного языка, явно

не являющуюся врожденной. Это верно и в том

12*

179

случае, если эта грамматика подчинена некоторой глубинной врожденной грамматике.

Таким образом, ребенок должен располагать некоторой общей интеллектуальной

способностью к открытию локальной грамматики (и других локальных признаков) своего

языка, проявляющейся при условиях в существенных отношениях схожих с теми условиями,

из которых, по мнению рационалиста, вытекает неадекватность эмпиризма. Короче

говоря, только эмпиристская теория овладения языком, направляемая — согласно

выдвинутой нами гипотезе — рационалистической теорией универсальной грамматики,

может объяснить овладение характерными чертами конкретных естественных языков,

начинающееся с фрагментарных, вырожденных, неправильно построенных, бессвязных

эмпирических сигналов. (Это то самое различие, которое передается при помощи различения

понятий языковой компетентности и языковой способности, понятий раскрытия

врожденной универсальной грамматики и овладения конкретным естественным языком.)

Однако в т?.ком случае сразу же возникает вопрос:

нельзя ли раскрытие предполагаемой глубинной грамматики объяснить, исходя из

эмпиристских установок? Не является ли это «раскрытие» на самом деле «овладением», или,

иначе говоря, действительно ли мы нуждаемся в постулировании жесткой, врожденной,

глубинной универсальной грамматики? Допустив, что ребенок при познании структуры

конкретного языка не может обойтись без участия общих интеллектуальных способностей,

мы вправе поставить вопрос: а являются ли такие эм-пиристские способности только

дополнением к более глубокой рационалистической, специфически грамматической

компетентности? Для нас ответ на этот вопрос не связан с новыми затруднениями, в то время

как на рационалиста вновь ложится бремя доказательства того, что для овладения языком

требуется нечто большее, чем общие интеллектуальные способности. Интересно, что

современные лингвисты (Хомский и Хелле [1968]) до сих пор не уверены в том, что

полученные ими с таким трудом обобщения грамматических и фонологических правил—

которые, согласно их гипотезе, должны интернализоваться детьми,—действительно являются

языковыми универсалиями. Эта неуверенность говорит о том, что детям в первую очередь

следует приписывать любые—даже самые экстраординарные—

180

эмпиристские способности, а затем уже решать вопрос о приписывании рационалистических

способностей.

Второе соображение таково. Предположим, что приматы, как подсказывают эксперименты,

способны научиться некоторому фрагменту грамматики человеческого языка (Гарднер и

Гарднер [1969]). Для нас этот результат значительно важнее, чем тот факт, что некоторые

отличные от человека существа (скажем, дельфины) на самом деле обладают языком (Лилли

{1967]), хотя коммуникация животных и порождает другие проблемы. Хомский утверждает,

что язык является «отличительным признаком вида». Иногда даже кажется, что, по его

мнению, только человек может владеть языком. Однако время от времени у него

проскальзывают намеки на то, что и особи других видов могут овладевать языком. Если бы

Хомскому, к примеру, удалось показать, что дельфины или «марсиане» владеют языком, то

рационалистический тезис не претерпел бы от этого особого ущерба. Однако этому тезису

был бы нанесен серьезный удар, если бы удалось показать, что шимпанзе способна овладеть

некоторым фрагментом человеческого языка. Дело в том, что, согласно взглядам Хомского

[1972], некоторая грамматика «может приобретаться только организмом с заранее

«встроенными» жесткими ограничениями на форму грамматики». «Эти врожденные

ограничения, — продолжает Хомский, — являются предварительным — в кантовском

смысле — условием языкового опыта». Кстати, каковы бы ни были «встроенные»

грамматические ограничения на овладение языком, они не могут по своей природе иметь

кантианский характер, поскольку, согласно взглядам самого Хомского, можно научиться