Марголис Дж. Личность и сознание. Перспективы нередуктивного материализма

Подождите немного. Документ загружается.

языкам, которые не имеют подобных ограничений.

Как свидетельствуют эмпирические данные, шимпанзе не обладают ни собственным

естественным языком, ни «встроенными» в организм условиями для овладения

человеческими языками. Следовательно, если шимпанзе (Примак .[1971]) с их чуждым

опытом и эволюцией все же способны овладеть фрагментом человеческого языка

(обладающего одновременно и универсальными, и локальными характеристиками) или, по

крайней мере, некоторым эффективным фрагментом данной локальной грамматики, то

единственно правдоподобным объяснением их успехов оказывается эмпиристская гипотеза.

181

Однако вопрос о том, может ли ребенок человека овладеть человеческим языком на основе

только тех врожденных способностей, существование которых допускается эмпиризмом,

остается открытым. Мы можем самое большее утверждать, что языковое поведение такого

рода не позволяет подтвердить рационалистический тезис. Более того, вообще не ясно, к

какому роду должны принадлежать эмпирические свидетельства, которые могли бы оказать

решающее влияние на подтверждение рационалистической гипотезы.

Рассмотрим, к примеру, сообщество людей, которые говорят на искусственном языке и,

скажем, забыли тот естественный язык, при помощи которого сформулировали свой

сегодняшний язык. Пусть они воспитывают свое потомство исключительно на искусственном

языке, применяя те же самые общие методы воспитания, что и прежде. Допустим также, что

молодое поколение сумело овладеть таким языком. Если к тому же учесть, что Хомский

поддерживает гипотезу, согласно которой искусственный язык вполне может быть связным и

в то же время не основываться на данных языковых универсалиях, то рационалистический

тезис лишается всяких эмпирических оснований. Если же, напротив, допустить, что молодое

поколение так и не смогло освоить этот искусственный язык, то наиболее вероятным

объяснением этого были бы самые разнообразные неязыковые ограничения, например

ограниченные возможности человеческой памяти. (Вообразите, что такое сообщество умело

бы использовать некоторые устройства для фиксации порядка в серии достаточно длинных

«структурно независимых» цепочек слов.) Таким образом, чтобы подтвердить рационализм и

опровергнуть эмпиризм, нужен значительный запас подлинных языковых универсалий. В

настоящее же время единственным свидетельством в пользу рационалистического тезиса

допустимо считать наличие грамматических обобщений, которые могут рассматриваться как

определенные приближения к врожденным языковым универсалиям. Однако вряд ли такого

свидетельства достаточно для подтверждения рационалистической гипотезы.

Грамматическая связность человеческих языков не только представляет собой определенную

идеализацию, ее к тому же весьма трудно зафиксировать при помощи определенных правил.

Ведь предполагаемые правила

182

глубинной грамматики и вообще понятие грамматической правильности нельзя

сформулировать иначе, чем в связи с предпосылками практической деятельности в мире,

приобретенными говорящими субъектами. Джордж Лакофф [197 la], например, считает, что

«изучение отношений между некоторым предложением и связанными с ним допущениями о

природе мира, проводимое при помощи систематических правил, является частью ис-

следования языковой компетентности. Совсем другое дело—деятельность [performance].

Предположим, что S правильно построено только относительно PR (множества

предпосылок). Тогда говорящий субъект будет высказывать некоторые суждения о

правильном или неправильном построении предложения S и эти суждения будут

варьироваться с изменением внеязыкового знания. Если предпосылки, входящие в PR,

противоречат факту-альному знанию, культурному опыту или мнениям о мире говорящего

субъекта, то тогда он может квалифицировать S как «необычное», «странное», «отклоняюще-

еся», «аграмматическое» или просто неправильно построенное предложение относительно

имеющихся у него допущений о природе мира.

Таким образом, суждения о правильном построении высказываний зачастую формируются

под влиянием внеязыковых факторов, то есть под влиянием определенной деятельности. Что

же касается языковой компетентности, то она сводится к способности говорящего субъекта

сочетать предложения с предпосылками, относительно которых эти предложения

оказываются правильно построенными». Если Лакофф прав, то трансформационные правила

языка сами по себе являются некоторой функцией имеющихся предпосылок. Но тогда сле-

дует отказаться от понятия «автономный синтаксис», весьма существенного для теоретиков,

настаивающих на врожденности универсалий (Лакофф [1971Ь]; Столкер [1976]), а вместе с

ним следует отбросить и сам тезис, согласно которому психика заранее обременена языком.

(Лакофф, по-видимому, одно время ограничивал «глубинные» синтаксические категории

«Предложениями, Группами подлежащего. Группами сказуемого, Конъюнкцией,

Существительным и Глаголом».)

Однако впоследствии этот список был практически сведен на нет, во всяком случае он

сделался настолько неопределенным, что его уже недостаточно для обосно-

183

вания первоначального утверждения Хомского (Маккоу-ли [1971а]). Если же допустить, что

воззрения Лакоф-фа (и другие сходные взгляды) ошибочны, то есть считать, что наши

предпосылки не воздействуют на семантическую компоненту модели языковой

компетентности (например, Кемпсон [1975]), то тогда нам придется ввести в рассмотрение

«модель деятельности», которая охватывала бы «прагматический» смысл предпосылок (ср.

Грайс [1957]; Сирл [1969]; Беннитт [1976]). В частности, Рут Кемпсон допускает (и даже

настаивает), что существуют прагматические аспекты использования «определенных групп

подлежащего» (Рассел [1905]; Стросон [1950]), которые не могут быть выражены при

помощи семантической компоненты модели компетентности.

Нам нет дела до междоусобных схваток современных лингвистов. Однако принятие

последней точки зрения значительно затрудняет четкую демаркацию между условиями

языковой компетентности и языковой деятельности. Дело в том, что идея Кемпсон об

адекватности формальной семантики покоится на определении значения в терминах условий

истинности. Но этот тезис уже предполагает, что адекватная модель языковой компе-

тентности однозначно применима ко всем подходящим предложениям (высказываниям). По-

видимому, удовлетворительное различение семантически правильных и семантически

неправильных предложений должно основываться на разделении семантической и

синтаксической компонент данной модели и формулировке соответствующих

трансформационных правил. Без такого рода правил не может быть и речи об определении

понятия значения в терминах формальных семантических условий (вопреки Дэвидсону

[1967], ср. Хакинг [1975]). (К этому вопросу мы еще вернемся.)

Таким образом, следует отметить, что (1) реальные языки, по-видимому, обладают

изменчивыми «исключительными» свойствами, которые не соответствуют предполагаемым

языковым универсалиям; (2) конкретные языковые обобщения никогда не находили

универсального подтверждения; (3) универсалии типа «предложение» не допускают

формального определения и на поверку либо оказываются определенного рола идеализа-

циями, либо производны от контекста; (4) повторяющиеся связи, регулярности языка нельзя

выделить, не

184

обращаясь к контекстам деятельности, в которые вводятся внеязыковые предпосылки; (5)

проблемы обозначения, двусмысленности, а также трудности различения правильных и

неправильных высказываний свидетельствуют в пользу неотделимости синтаксических и се-

мантических структур друг от друга и неустранимости контекстуальной информации,

влияющей на анализ значения речевых высказываний; (6) овладение реальными языками

требует (даже при принятии рационалистического тезиса) последовательно эмпиристской

модели обучения; (7) свидетельства, касающиеся обучения животных, либо имеют

тенденцию к опровержению рационалистического тезиса, либо уменьшают вероятность его

эмпирического подтверждения; (8) свидетельства, касающиеся овладения языком детьми,

настолько идеализированы, что не могут играть роль эмпирического подтверждения

рационалистического тезиса; и (9) сама модель рационализма является аномальной, если ее

рассматривать с позиции принятых в науке моделей объяснения.

Существуют и более глубокие соображения. Естественные языки, по-видимому, существенно

связаны с человеческой культурой. Одичавшие дети, например, не способны овладеть языком

или по крайней мере проявляют в этом отношении не больше способностей, чем другие

приматы. Возможно, конечно, что их неспособность к языковой деятельности объясняется

фундаментальными физическими изменениями, например потерей физической способности к

речи. Но и это объяснение сталкивается с рядом затруднений (Гарднер и Гарднер [1971]).

Поэтому не вполне ясно, в каком смысле можно говорить, что одичавшие дети обладают

врожденной грамматикой, и как это можно подтвердить эмпирически. Не ясно также, почему

те несущественные языковые способности, которые они иногда проявляют, должны

свидетельствовать в пользу рационалистического, а не эмпиристского тезиса. Согласно

теории Хомского, овладение естественными языками складывается из введения в культуру и

активизации докультурных генетически детерминированных грамматических правил. Это

позволяет отнести его концепцию к числу платонистских (Хомский [1966]). (Отсюда, кстати,

не следует, что нужно избегать функциональных характеристик языка; мы здесь

ограничиваемся рассмотрением вопроса об овла-

185

дении языком существами, наделенными соответствующими способностями.) Сам Хомский

[1972] утверждает, что универсальные «глубинные структуры того рода, который

постулируется в трансформационно-генератив-ной грамматике, являются реальными

психическими структурами», но не объясняет, как это возможно. Однако его последователи

•(Кац [1964]) определенно заявляют, что «структура механизма, стоящего за способностью

говорящего субъекта к коммуникации с другими говорящими субъектами... является

механизмом мозга, компонентой нервной системы». В рамках теории Хомского это

единственное объяснение, совместимое с материализмом. Следует отметить, что это

объяснение требует наличия системы внутренних носителей лингвистических способностей.

(Мы еще вернемся к этому вопросу.)

На самом деле эмпирическое распознание универсальных и локальных грамматических

свойств данных языков происходит, по существу, одинаково: мы попросту проверяем,

выполняется ли какая-либо из этих гипотез для определенных наборов лингвистических дан-

ных. Универсальная грамматика в таком случае оказывается не чем иным, как множеством

инвариантных и универсальных связей, присущих всем без исключения естественным

языкам. Однако сами рационалисты признают, что можно построить искусственные языки, не

согласующиеся с предполагаемыми языковыми универсалиями. Этим определяется то

значение, которое рационалисты придают теории, объясняющей, каким образом ребенок

овладевает языком. Согласно выдвинутому тезису, локальные грамматические свойства

языка следует приписывать культурно формируемым правилам, а универсальные

характеристики—докультурной психической структуре (причем вопрос о том, придается ли

этой структуре материалистическая интерпретация или нет, обычно считается

несущественным (Хомский [1972])). В результате универсальная грамматика оказывается

множеством правил, «которые соотносят звуки и значение некоторым конкретным способом»

(Хомский [1972]).

Получается, что в ходе объяснения овладения языком рационалист вынужден прибегать к

услугам весьма сомнительной теории. В этой теории человеческой психике независимо от

всяких влияний культуры приписы-

186

вается определенная врожденная структура, детерминирующая способность к следованию

правилам, которые некоторым образом «интернализуются» в рамках данной расы.

Рационалист, таким образом, не ограничивается утверждением, что врожденная структура

обусловливает согласование психических явлений с некоторыми законоподобными

регулярностями. Для рационалиста структура обусловливает способность психики ребенка

производить гипотезы или по крайней мере проявлять такие формы поведения, которые

весьма напоминают процесс формирования гипотез о том, каким образом фактам культуры

могут быть приписаны свойства, вытекающие из докультурно существующих универсальных

правил. Согласившись с тем, что дети формируют гипотезы, нам придется принять и еще

более сомнительную теорию, утверждающую существование врожденных правил, которые

управляют овладением первым языком, поскольку «правила» адекватной оценки гипотез о

языке не могут совпадать с «правилами» самого языка.

Мы видели, что затруднения, с которыми сталкивается рассматриваемый тезис, весьма

обширны. К тому же не так легко точно определить, что они собой представляют.

Предположим, что человеческая личность принадлежит к роду соответствующим образом

физически одаренных существ, которые в ходе воспитания в рамках культуры приобретают

способность использования языка (причем «способность», как уже отмечалось, означает

нечто большее, чем компетентность, по Хомскому). Мы уже говорили, что в рамках

эмпиристской теории вполне допустимы врожденные интеллектуальные способности,

определяющие правила оперирования в некоторой данной области, в частности правила

языка. В эмпиристской теории такие способности вводятся при помощи предположения о

том, что потенциальный носитель языка постольку развивается как личность, поскольку он

обучается правилам конкретного естественного языка (причем способы такого научения в

настоящее время остаются полнейшей загадкой).

Рационалист же вынужден утверждать, что локальные правила данного языка распознаются

ребенком, который еще не стал носителем языка, но который продвигается вперед при

помощи проверки гипотез о правилах данного языка путем сравнения их с универсаль-

187

ными правилами, которыми он уже некоторым образом обладает. При этом рационалисту

придется объяснить, откуда берется у ребенка способность обнаруживать тот факт, что

локальный язык имеет «исключения» по отношению к предположительно универсальной

грамматике. Следовательно, рационалисту придется объяснить, каким образом получается,

что чувствующий организм, еще не прошедший обработку средствами культуры и общества,

уже в самом начале своей жизни обладает правилами. И это при том условии, что само

понятие правила предполагает наличие некоторых норм, позволяющих различать,

принадлежит ли некоторый индивид к данному виду или нет, то есть, иначе говоря, понятие

правила теряет смысл вне институционализированных форм жизни. Когда речь идет о языке,

эти институты, по-видимому, должны полностью принадлежать к области культурных

явлений и отличаться значительной степенью сложности. Когда же речь идет о не столь

сложных, но тем не менее способных к накоплению социального опыта и изменению

социальных структурах, такие институты должны быть по крайней мере протокуль-турными.

С точки зрения рационалиста, ребенок человека в некотором смысле заранее ориентирован на

распознавание правил. Еще на докультурном уровне он обладает множеством инвариантных

правил, с которыми в конечном счете должны согласовываться любые правила, в

предварительном порядке изобретаемые ребенком для языка, связанного с данной культурой.

Без такого согласования этот последний просто не будет признан языком. Трудно сказать,

могут ли помочь рационалисту в данном случае аналогии с машинами (Патнэм [I960]); Т.

Нагель [1969]), поскольку машины, как известно, обычно программируются их создателями

таким образом, чтобы они следовали определенным правилам. Рационалистическая гипотеза

была более правдоподобной в XVII веке, поскольку тогда считали, что бог является творцом

человека. Действительно, для Декарта, например, дух является мыслящей субстанцией. А эта

субстанция в свою очередь имеет, по Декарту, врожденную внутреннюю структуру, которая

обусловливает ее изначальное подчинение правилам мышления и разума (в качестве примера

таких правил можно привести принцип достаточного основания (Лейбниц)).

188

Эмпиристы же в таком случае обращаются к ассоциации идей и условиям памяти и

допускают только некоторые врожденные законоподобные регулярности, управляющие

процессами мышления. Следовательно, пропасть, разделяющая рационалистов и

эмпиристов, оказывается значительно глубже, чем можно было предположить. То, что Локк в

противоречии с собственными установками является в некотором отношении рационалистом,

не имеет особого значения. Яблоком раздора между рационалистами и эмпиристами

становится вопрос: обладает ли ребенок человека способностью открывать (изобретать или

осваивать) правила разума и правила языка или ребенок от рождения вооружен правилами,

которые при стимуляции их чувственными вос-приятиями позволяют ему раскрыть

сущностную структуру своей психики?

Таким образом, и рационалисты, и эмпиристы допускают врожденные идеи. Но эмпиристы

допускают только законоподобные регулярности, а рационалисты в число врожденных

включают также правилоподобные универсалии. Мы сейчас заостряем различия между

рационалистами и эмпиристами, чтобы тем самым подчеркнуть, что проблему выбора

рационалистической или эм-пиристской теории нельзя решить чисто эмпирическими

средствами. По всей вероятности, не существует эмпирических методов, которые помогли бы

нам выделить определенные правила, свойственные врожденной структуре психики (если,

конечно, психика и на самом деле не программируется по типу машины Тьюринга).

Как мы еще увидим, этот выбор оказывается решающим при определении адекватности той

или иной теории личности, а тем самым и всех форм редукционист-ского материализма.

Однако независимо от выбора ра-ционалистской или эмпирической позиции при обсуждении

вопроса об овладении языком следует учитывать различия в положении ребенка, впервые

научающегося естественному языку, и лингвиста-исследователя, учитывающего всю область

естественных языков, исторические черты их развития и т. п. Исходные данные, над

которыми «теоретизирует» ребенок и лингвист, попросту несравнимы, равно как и сами их

способности «теоретизирования» о вероятной структуре данных. Это дает нам основания

предположить, что фиксируемые лингвистом регулярности есть не что иное, как артефакты

189

его целенаправленного исследования; конечно, сам лингвист считает, что полученные им

результаты приблизительно верно выражают структуру психики ребенка.

Поэтому было бы уместно принять «индуктивное требование» или ограничение (Дервинг

[1973]), согласно которому, «прежде чем переводить придуманную лингвистом грамматику

из области «ученой фикции» (Якобсон [1961]) в ранг правдоподобной модели «реальной»,

«интернализованной» или «психологически адекватной» грамматики некоторого языка,

следует потребовать, чтобы ребенок мог научиться этой грамматике исключительно на

основе доступных ему данных». Вместе с тем можно попытаться отвергнуть тезис Хом-ского,

сохранив в то же время понятие глубинных закономерностей естественного языка. Тогда нам

придется принять следующие положения: (1) «глубинные структуры имеют значительно

более абстрактный характер, чем это предполагалось ранее» (Бах [1968]);

(2) языковые универсалии представляют собой идеализированные отражения изменчивых

регулярностей конкретных естественных языков (Стайнер [1975]) и/или

(3) связность естественного языка зависит от неязыковых закономерностей

(физиологических, неврологических, перцептивных и т. п.), в соответствии с которыми

организация памяти, единообразие человеческих потребностей, исторический контакт между

различными культурами и попытка их сравнения, даже воспринимаемые структуры внешнего

мира, а вместе с ними и логические условия могут участвовать в создании наблюдаемых

языковых действий. Пункт (1) означает возвращение к нефальсифицируемому; (2) есть не что

иное, как ослабленная форма специфически рационалистического тезиса (нативизм), а (3)

является ядром любой эмпирической теории. Короче говоря, мы сосредоточимся на

исторически сформировавшихся и в определенном смысле случайных регулярностях

конкретных языков. Наличие таких регулярностей вполне согласуется с тезисом о

существовании грамматики, включающей в себя ненаблюдаемые закономерности, но не

настолько «глубинной», чтобы совершенно потерять первоначальную связь с

поверхностными структурами таких языков.

Нашу критику можно вести сразу по нескольким направлениям. Первое. Рассмотрим, что

получилось бы, если бы Хомский был материалистом. Тогда, если бы

190

он, утверждал, что правила универсальной грамматики изначально закреплены в структуре

мозга, ему пришлось бы в буквальном смысле трактовать человека как машину (а не только

как существо, которое можно анализировать по аналогии с машиной) или в противном случае

ему пришлось бы считать, что человека создал бог, и т. п. Иначе он бы не смог объяснить,

почему он отдает предпочтение рационалистическому, а не эмпири-стскому тезису. Дело в

том, что понятие физического мозга, от рождения структурированного таким образом, чтобы

«следовать правилам», приводит по меньшей мере к аномалиям.

На первый взгляд может показаться, что факт запрограммированности машины на

«следование правилам» легко поддается редукции, поскольку смену состояний актуально

«реализованной» машины всегда можно описать как причинную связь, сводящуюся к

действию чисто физических факторов. В этом смысле, когда мы говорим, что такая машина

следует правилам, мы неизменно прибегаем к метафорическому выражению. Однако это не

имеет никакого отношения к человеку— носителю языка, поскольку мы не можем сказать,

что в него введено что-либо подобное программе. К тому же мы уже знаем, что языковую

деятельность человека нельзя редуцировать к чисто физическим явлениям. Мы можем

оправдать утверждение о том, что машина следует правилам, только сославшись на тот факт,

что человек ввел в нее определенную программу (что, очевидно, не характерно для самих

людей). Отсюда следует, что функциональное описание данной машины (не обязательно

выраженное в языке) всегда можно заменить некоторым экстенсионально эквивалентным ему

чисто физическим описанием (что невозможно в случае языкового поведения людей).