Марголис Дж. Личность и сознание. Перспективы нередуктивного материализма

Подождите немного. Документ загружается.

Следовательно, чтобы оправдать тезис, согласно которому психика человека «заранее

обременена» языком, Хомскому необходимо (а) показать, что психика человека

действительно является запрограммированной, и/или (б) дать объяснение регулярностей

языка в чисто физических терминах, однако последнее, скорее всего, невозможно (Селларс

[1963а]). Поскольку же Хомский считает, что языковые универсалии присущи только одному

виду—человеку, то для него отождествление человека и машины оказывается

неприемлемым. Хомский, напротив, приписывает людям

191

некоторые врожденные и нередуцируемые познавательные способности, к которым в свою

очередь, редуцируемы полярные способности к деятельности. Сравнение человека с машиной

позволяет провести четкое различие между (рационалистическими) взглядами Хомского и

(эмпиристскими) взглядами Патнэма.

Второе. Рассмотрим интересный тезис, согласно которому в начальный период развития дети

не только «выражают нечто подобное содержанию полных предложений при помощи

высказываний, состоящих из одного слова», но и «само понятие предложения претерпевает

непрерывную эволюцию в течение всего этого периода» (Макнил [1970]). К примеру,

наблюдения за ребенком показали, что он говорит «хи», «когда ему подносится нечто

горячее» (в 12 месяцев 20 дней), «ха»—указывая на «пустую кофейную чашку» (13 месяцев

20 дней), и «нана»—указывая на верх холодильника — «место, где обычно кладут бананы»,

даже в том случае, когда там нет никаких бананов (14 месяцев 28 дней). При рассмотрении

речевого поведения очень маленьких детей, пожалуй, нельзя избежать некоторых

идеализации. Более того, совершенно невозможно получить свидетельства, связанные с

использованием указанных выражений и подтверждающие рационалистические гипотезы

относительно овладения языком. Представляется, что свидетельства, характеризующие этот

период овладения языком, настолько идеализированы, что не могут играть никакой роли в

выборе между конкурирующими теориями. Идеализации относительно таких начальных

стадий речи должны быть связаны с введением доязыковой модели рациональности — си-

стемы координированных желаний, потребностей, намерений, ощущений, восприятии и

действий. Без этой модели мы не смогли бы интерпретировать первичные высказывания

ребенка в контексте данных стимулов и реакций как произнесение предложений, имеющих

имплицитную структуру. Несложно заметить, что в такой модели интенциональные

состояния приписываются на основе свидетельств, указывающих на физические состояния

существа. Однако сам способ их приписывания исключает возможность теории тождества

или редук-ционизма. Мы можем использовать этот случай как парадигму при рассмотрении

более широкого класса явлений. Для характеристики ранних языковых реакций ре-

192

тающее значение имеет тот факт, что понятие детской рациональности—желаний,

намерений, мнений и т. n.— с самого начала характеризуется в пропозициональных

терминах, то есть эти понятия можно выразить только при помощи языковой модели.

Следовательно, есть все основания полагать, что предположительная структура речи ребенка

является всего лишь артефактом той теории, на основе которой ребенку приписываются

конкретные речевые высказывания. (Мы еще вернемся к проблеме рациональности существа

до овладения языком и существ, не владеющих языком.)

Дэйвид Макнил [1970] подчеркивает, что у нас имеются определенные «основания,

позволяющие предположить, что понятие предложения не является продуктом научения»,

что «дети всегда начинают с одной и той же первоначальной гипотезы [sic!]: предложения

состоят из единичных слов». Он также утверждает, что языковые универсалии, участвующие

в овладении языком при диахроническом (по стадиям научения) рассмотрении, во всех

случаях оказываются одинаковыми. Отсюда Макнил заключает, что научение детей

универсальной абстрактной структуре естественных языков не так уж трудно объяснить,

поскольку в действительности дети «начинают говорить непосредственно на языке скрытых

структур» [sic!] и только впоследствии научаются трансформационным особенностям стиля

конкретных языков.

Хотя Макнил и подчеркивает различие между эмпи-ристской и рационалистической

концепциями обучения языку, он тем не менее ничуть не преуспел не только в обосновании

внутренней неадекватности эмпирической теории, но и в доказательстве последовательности

и эмпирической обоснованности рационалистической теории. В частности, его рассмотрение

ранних фаз овладения языком носит столь абстрактный характер, что оно в принципе теряет

всякую связь с эмпирическими свидетельствами, а о так называемых универсалиях вообще

трудно сказать, имеют ли они специфически языковые черты. Скорее они относятся к числу

когнитивных универсалий (что совсем другое дело) и к тому же имеюг скорее

приобретенный, чем врожденный, характер. Например, как говорит Макнил, «перестановка...

является универсальным трансформационным отношением... по-своему используемым в

английском и во французском

13 Дж. Марголис

193

языках. Другими универсальными отношениями являются исключение и добавление. Вряд

ли наберется более полудюжины универсальных трансформаций».

Однако интерпретация правил перестановки как собственно языковых или врожденных

связана со значительными трудностями, хотя нет сомнении, что при помощи этих правил мы

ограничиваем число возможных комбинаций. К тому же ясно, почему мы должны пред-

полагать, что, прежде чем научиться «специфическим» формам перестановки в английском

или французском языках, дети должны владеть «универсальными трансформационными»

формами или правилами перестановки. Предположение о врожденности универсальных

трансформаций в таком случае напоминает следующее рассуждение. Допустим, что

предположение Гольдбаха

верно для натуральных чисел. Тогда, по логике рационалистов,

следовало бы считать, что психика ребенка, научающегося правилам игр с числами (эти

игры могут иметь идиосинкретические, но непротиворечивые правила), уже

«структурирована» в соответствии с предположением Гольдбаха, которое ребенок каким-то

образом «непосредственно» использует на самых ранних стадиях освоения чисел.

При сравнении приведенного рассуждения с концепцией Макнила получается: (1) возможная

неуниверсальность предположения Гольдбаха соответствует той возможности, что

предполагаемые языковые универсалии вообще не являются универсалиями; (2) возможная

универсальность догадки Гольдбаха соответствует своеобразному кантианскому статусу

предположительных языковых универсалий: такие универсалии оказываются всего лишь

логическими или концептуальными ограничениями, которые нельзя нарушать, не впадая в

противоречия, и (3) приписывание догадке Гольдбаха статуса нефальсифицированного

обобщения соответствует признанию за детьми способности формировать необычайно

сильные языковые обобщения. Напомним, что, по Макнилу, само предположение о наличии

предложений

' Известное утверждение теории чисел, с4)0рмулированное X. Гольдбахом: всякое целое

число, большее или равное шести, может быть представлено в виде суммы трех простых

чисел. Проблема Гольдбаха, связанная с доказательством или опровержением этого

утверждения, до сих пор нс решена. — Ред.

104

в речи ребенка (необходимо) зависит от идеализации, которые всегда использует

исследователь» при рассмотрении интенций ребенка. Поэтому идея существования

врожденного правила, управляющего первичными предложениями, делает совершенно

тривиальным понятие языкового правила. Получается, что Макнил фактически

бездоказательно принимает рационалистический тезис. Кроме того, он сталкивается лицом к

лицу со следующим парадоксом: если бы ему удалось сформулировать в качестве исходной

парадигмы правило порождения предложений, то поиск конкретных языковых универсалий

стал бы совершенно излишним. Поэтому попытка сформулировать некоторое, хотя бы

приблизительно адекватное конкретное правило порождения предложений является, скорее

всего, абсолютно бесперспективной.

Перейдем к рассмотрению языковых универсалий Хомского. Как говорит сам Хомский

(Хомский и Хелле [1968]): «Некоторый общий принцип рассматривается как универсалия,

если он совместим с фактами всех человеческих языков. Будучи лингвистами, мы, конечно,

не интересуемся случайно универсальными принципами. Нас скорее интересуют принципы,

универсальные в области всех возможных человеческих языков, то есть те принципы,

которые фактически являются предварительными условиями для овладения языком». Если

Хомский имеет в виду законоподобные предварительные условия овладения языком,

эмпиристы вряд ли стали бы с этим спорить. Разумно предположить, что обучение языку

является естественным для человека, а следовательно, подчиняется регулярностям того же

типа, что и другие регулярности, которые можно обнаружить в природе, к примеру,

регулярности неязыкового поведения людей. Однако существование каких-либо

универсалий-закономерностей, объясняющих овладение языком, представляется весьма

сомнительным. Интересно, что в этоло-гических исследованиях (Лоренц [1971]) фактически

подчеркивается именно «наличие инвариантных структур, отличающих поведение человека

как вида и представляющих собой детерминанты определенных, типичных для данного вида

характеристик, присущих всем человеческим обществам».

Этот подход разработан также її в применении к животным. Здесь напрашивается параллель с

данной

13*

195

самим Хомским характеристикой его собственной работы, хотя заметны и некоторые

различия. Однако если целью всех усилий Хомского была законоподобная инвариантность,

то его универсалии не носили бы языкового характера, ибо языковые универсалии

представляют собой изменчивые правила, предполагающие возможность нарушения их.

Таким образом, Хомский скорее стремится выделить правилоподобные универсалии—

языковые аналоги универсальных законов природы. (В этом смысле Хомскому закрыт путь к

использованию машинной модели, да, похоже, он и не испытывает желания возвращаться к

ней.) Однако как бы ни была велика объяснительная роль предполагаемых языковых

универсалий, для их обнаружения, как признает сам Хомский, необходим определенный

теоретический базис, позволяющий отличить подлинные универсалии от случайных

обобщений. В то же время единственное соображение, которое он приводит в пользу этого

различия, сводится к тому, что «каждый нормальный ребенок овладевает в высшей мере

сложной и абстрактной грамматикой, свойства которой только в малой степени обусловлены

доступными ему данными» [1968]. Однако этот факт, как мы уже видели, не является

решающим свидетельством в пользу рационалистического объяснения по сравнению с

эмпиристской теорией и, возможно даже (вопреки Хомскому), непосредственно не

сказывается на психологических способностях ребенка.

Одним словом, рассуждение Хомского движется по кругу. Сначала мы вместе с Хомским

предполагаем, что наиболее всеохватывающие языковые обобщения являются языковыми

универсалиями, так как мы уже приняли рационалистический тезис, то есть согласились с

тем, что в психике «заложена» способность научения всем возможным языкам. Однако сам

рационалистический тезис мы принимаем на основании определенной гипотезы. Суть ее

состоит в том, что овладение языком, «проходящее с громадной скоростью при условиях, да-

леких от идеальных, и при незначительных вариациях среди детей, которые могут в

значительной мере различаться по интеллекту и опыту» ["1968], не может иметь места, если в

психике не будет соответствующего запаса языковых универсалий, по отношению к которым

наши обобщения выступают некоторыми приближениями. В то же время у Хомского нельзя

найти никаких дру-

)9б

гих—независимых—аргументов в пользу рационалистического тезиса.

Кроме того, вполне возможно, что существуют концептуальные ограничения, общие для всех

возможных языков, например определенные универсальные «правилоподобные»

регулярности, нарушение которых влечет за собой потерю меры связности, рациональности и

т. п. Так, нельзя считать мысль—a fortiori' язык—связной, если она нарушает правило,

согласно которому ничто не может быть А и не-Л в том же самом отношении, хотя на самом

деле нарушения этого правила могут регулироваться определенными компенсаторными про-

цессами. Мы сейчас даже не нуждаемся в точных формулировках таких «правил», поскольку

упомянутые нами правила не имеют никакого отношения к тому роду правил, о которых

говорил Хомский в связи с языковыми универсалиями. Хомский теоретически признает воз-

можным сформулировать такой искусственный язык, которым ребенок не может овладеть

так, как он владеет естественным языком, но который компетентные носители языка могли

бы изучить как второй язык. Сам Хомский подчеркивает, что не существует никаких ап-

риорных оснований, которые позволили бы объяснить, почему в человеческом языке

используются именно такие предположительно универсальные правилоподобные операции, а

не какие-нибудь иные альтернативные операции, которые в действительности не встречаются

в естественных языках. «Вряд ли можно сказать, — продолжает он, — что операции

последнего типа [осмысленные примеры которых он приводит] являются более «сложными»

в некотором абсолютном смысле; они не порождают дополнительных неопределенностей и

не наносят особого вреда эффективной коммуникации. И все же ни в одном человеческом

языке структурно независимые операции не встречаются среди структурно-де-

терминированных грамматических трансформаций и не зависят от последних».

Эти соображения Хомского вполне приемлемы, но все дело в том, что они в значительной

мере не соответствуют стандартам рационалиста. Правилоподобные обобщения

формируются на эмпирической основе и могут превратиться в языковые универсалии только

при

' Тем более {лат.) — Перев.

197

условии принятия рационалистического тезиса. А мы уже знаем, что сам этот тезис

основывается на эмпирическом обнаружении языковых универсалий. В то же время

концептуальные и «правилоподобные» ограничения, которым подчиняются мышление и

язык (трансцендентальные ограничения в кантианском смысле), оказываются слишком

всеохватывающими, чтобы считаться языковыми универсалиями. Такие концептуальные

ограничения являются минимальной гарантией последовательности и рациональности, тогда

как языковые универсалии претендуют на большее. В общем случае мы можем выделить

законоподобные универсалии, правилоподобные регулярности и (универсальные) концеп-

туальные границы. Все. они некоторым образом связаны с предположительными

«инвариантами». Последний тип ограничений, если его отнести к историческому развитию

познания, ближе всего подходит к построениям Канта (Стросон [1966]). Нарушение

подобных границ там, где они имеются, выводит в область логически невозможного.

Следовательно, этот тип ограничений не позволяет четко разграничить эмпирическую и

рационалистическую альтернативы. Первый тип ограничений, парадигмой которого

являются закономерности физической природы, определяет границы физически возможного

(Смарт [1963]). Следовательно, законоподобные универсалии суть не что иное, как

минимальные ограничения на возможность формулирования правил. Что же касается

правилоподобных регулярностей, то они либо редуцируемы, либо нередуцируемы к

универсалиям первых двух видов. Если эти регулярности редуцируемы и для них

существуют экстенсионально эквивалентные формулировки, то ссылка на правила есть не

что иное, как материалистический способ выражения (такое положение имеет место, когда

мы говорим о соблюдении правила поведения построенной машины Тьюринга или о

«правилах» перестановки). Если же они нередуцируемы (как в случае языкового поведения

человеческих личностей), то лежащие в их основе «закономерности» открыты для

пересмотра со стороны тех самых существ, которые подчиняются этим «закономерностям».

(Это, как мы еще отметим в ином контексте, имеет решающее значение для (1) оценки

телеологических описаний физической природы, (2) приписывания правил сообще

ствам животных, (3) оценки смысла дискуссий по поводу разумных машин.) Следовательно,

никакие соо-ственвю эмпирические соображения не дают повода истолковать

трансформационно-генеративную грамматику как свидетельство в пользу

рационалистического тезиса в противовес эмпиристскому. Так, даже редукция человеческого

языка по аналогии с максимальными программами не дает никакой основы для предпочтения

рационалистической или эмпирической позиций. Однако такая нейтральность

трансформационно-генератив-ной грамматики, конечно, не означает, что она сама по себе не

допускает эмпирического оправдания.

Сформулируем результаты нашего обсуждения в виде дилеммы. Для любого рационалиста

открыты только две возможности. С одной стороны, это последовательный дуализм,

стопроцентное картезианство. С другой стороны—признание психологии, совместимой (в

некотором смысле) с адекватной теорией человеческого тела. О неприемлемости первой

альтернативы мы уже говорили. Однако и во втором случае рационалист не может выдвинуть

никаких эмпирических оснований, которые позволили бы предпочесть рационалистический

тезис эмпиристскому. Ирония судьбы заключается в том, что Хомский намеревался при

помощи своей теории реставрировать лингвистику как одну из ветвей психологии в

противовес таксономическим теориям Блумфилда [1933] и других и тем самым показать

неадекватность бихевиористской лингвистики. Однако Хомскому так и не удалось

обосновать непротиворечивость следующих утверждений и подкрепить их эмпирическими

свидетельствами: (1) психика или мозг обладают врожденными структурами, данными до

всякого воздействия культуры; (2) эти структуры представляются как множества диспозиций,

которые не имеют ничего общего с пред-расположенностями или склонностями; (3) эти

диспозиции истолковываются как пребывание в некотором формальном, «логическом» или

«функциональном», состоя нии (Патнэм [I960]) «следования»точно определенным правилам,

упорядоченным при помощи некоторой иерархии. Таким образом, тезис о лингвистике как

ветви когнитивной психологии представляется весьма сомнительным, поскольку теория

психики, которая подразумевается в этом тезисе, имеет дело с эмпирически непроверенными

и теоретически невыразимыми характе-

199

ристиками психики и мозга. (Мы еще уделим этому вопросу более пристальное внимание.)

Однако этот спор имеет и более глубокое значение. Рассматриваемые правила должны, во-

первых, институ-ционализироваться или по крайней мере приобретать определенное

социальное значение; во-вторых, допускать возможность полноценной замены

альтернативными системами правил; в-третьих, иметь такую форму, чтобы существа,

обладающие способностью устанавливать наличие этих правил, а также умеющие отличать

следование этим правилам от нарушения их, могли в действительности следовать этим

правилам или нарушать их; в-четвертых, допускать возможность их принятия и изменения

на основании потребностей подчиняющихся им существ (Швейдер [1956]; Льюис [1969]).

Понятно, что при таких условиях даже поведение, на которое накладываются относительно

слабые ограничения, будет рассматриваться как поведение, следующее правилам. Однако

теория правил неотделима от теории социальной жизни. Только в рамках определенного

общества можно установить общие нормы и цели, критерии приемлемого и неприемлемого

поведения, собрать свидетельства о наличии достаточно высокого уровня интеллекта среди

существ, подчиняющихся правилам. Корень затруднений рационалистов — в отсутствии

концептуальной модели, которая позволяла бы показать, что либо (1) в мозге

запрограммирован определенный тип поведения, либо (2) дети обладают психикой до всякого

влияния культуры. Но первая альтернатива не подойдет, поскольку речь здесь идет о мозге

как физическом теле, и поэтому нам приходится считаться с принципом: «физические

явления имеют только физические объяснения» (Льюис [1966]), который в таком случае

(вопреки явно выраженным установкам Хомского) ведет к редукционизму. Вторая

альтернатива неудачна, потому что, когда речь идет о психике ребенка, у нас нет никаких

оснований предполагать, что дети обладают хотя бы минимальными способностями

опознания, необходимыми для осознанного использования правил (если, конечно, не

принимать крайних вариантов платонизма).

Эти соображения, подчеркивающие культурную, или по крайней мере протокультурную,

природу правил, подтверждают, что если личности по существу опреде-

200

ляются при помощи овладения языком — необычайно сложной, подчиненной правилам

системы, то личности, безусловно, должны быть культурными сущностями. Однако это не

единственное следствие наших соображений. Из самой идеи правил, то есть оснований для

различения законного и незаконного, допустимого и недопустимого поведения, следует, что

акт подчинения правилам и суждения о подчинении правилам возможны только в

интенсиональных контекстах. Иначе говоря, может получиться так, что поведение при

некотором описании будет удовлетворять данным нормам, а при любом описании—

экстенсионально эквивалентном первому—уже не будет удовлетворять им. При такой ин-

терпретации из теории Хомского следует, что интенсиональные регулярности

запрограммированы в психике ребенка. Но в таком случае рационалистический тезис

становится совершенно непоследовательным. Мы установили, что из трактовки личностей

как культурных сущностей следует, что идентификация личности невозможна без обращения

к явлениям, для описания которых требуются интенсиональные термины. (Конечно, это не

означает, что следует вообще отбросить экстенсиональные способы использования языка.)

Таким образом, наше рассуждение снова приводит нас, во-первых, к позиции

нередукционистского материализма, во-вторых, к тем преимуществам, которые дает нам

идентификация личности посредством идентификации тела, и, в-третьих, указывает на

слабые места распространенных редукционистских аргументов. Например, становятся четко

видны недостатки того путаного взгляда, согласно которому (законоподобное) кодирование

биологических систем дает нам структурный ключ к глубинному «кодированию»

(интенсиональных отличительных признаков) человеческих сообществ (Жакоб [1974];