Лоуэнталь Дэвид. Прошлое

Подождите немного. Документ загружается.

чувство темпорального сосуществования: множество древних артефактов на холмах

Дорсетшира, «увиденные все сразу, как будто с точки зрения вечности», создали у Томаса

Харди ощущение близости слоев истории.

Таким образом, вчерашние реликты расширяют ландшафты сегодняшнего дня. Длительное

существование зданий, по словам Мамфорда, выносит привычки и ценности «далеко за

пределы жизни обитавших в них людей, испещряя знаками различных временных слоев черты

каждого отдельного поколения».

Старинные реликвии передают нам хра-

Northall. Travels through Italy. P. 362.

A Thousand Miles up the Nile. P. 207.

Phillips Wendell. Speech of 1876. Цит. по: Hosmer. Presence pf the Past. P. 104.

Bradbury. Machine-tooled happyland. P. 104.

Updike. Buchanan Dying. Afterword. P. 256.

Miller J. H. History as repetition in Hardy's poetry. P. 227, 228.

Mumford. Culture of Cities. P. 4.

389

нящееся в них прошлое: проведя шелковой игрушкой елизаветинских времен по щеке,

современная героиня Алисой Аттли (Uttley) почувствовала ее «гладкую, как слоновая кость,

поверхность, как будто многие поколения людей касались ее своими лицами, и я внезапно

ощутила родственную связь с ними, общность через эту маленькую игрушку».' Для старика в

рассказе Бредбери дорогие его памяти вещи на чердаке помогают вновь оживить прошлое.

Поистине, этот чердак — великолепная Машина времени... Только тронь вон те граненые подвески да эти дверные

ручки, потяни кисти шнуров, зазвени стеклом, подними вихрь пыли, откинь крышку сундука и, точно мехами органа,

поработай старыми каминными мехами, пока не запорошит тебе глаза пеплом и золой давно погасшего огня — и вот,

если сумеешь играть на этом старинном инструменте, если обласкаешь каждую частицу этого теплого и сложного

механизма, его бесчисленные рычажки, двигатели и переключатели, тогда, тогда — о, тогда!..

Равным образом картины и образы прошлого помогают современным обитателям перенестись

назад во времени. Средневековые костюмы в «Монументальных картинах» К. А. Стотарда (С.

A. Stothard «Monumental Effigies») были тщательно выверены так, чтобы «удержать легкие

шаги Времени» и позволить читателям «пожить в ином времени».

Точно так же исторические

реконструкции позволяют убедить зрителей, что либо они очутились в прошлом, либо

прошлое живет в настоящем. Работникам парковой службы Соединенных Штатов реко-

мендуют в доисторических индейских руинах «вести себя так, чтобы у посетителей сложилось

впечатление, будто древние обитатели этих мест могут вернуться назад уже этой ночью: они

начнут... молоть зерно, зазвучат крики детей, будут раздаваться звуки любви и празднеств» —

хотя последнюю фразу «не следует понимать слишком буквально».

Таким образом, вещи отличаются по своей темпоральной природе от слов и мыслей.

Письменная история различает прошлое и настоящее, время глаголов четко указывает на их

отношение к прошлому или настоящему. Но артефакты оказываются одновременно и в

прошлом, и в настоящем. Их исторические коннотации совпадают с их современными ролями,

смешивая, а иногда и перепутывая их, как это случилось в одном из примечаний в недавней

публикации Национального треста: «Римская вилла в Чедворте... закончена осенью 1978».

Осязаемое прошлое находится в постоянном движении, меняясь, обновляясь и всегда

взаимодействуя с настоящим.

В качестве бессмертных знаков истории и памяти, осязаемые реликты символизируют

национальную идентичность. Местности отвечают этим целям куда лучше, чем книги, как

утверждал в 1850 г. хранитель штаб-квартиры Вашингтона в Ньюбурге:

Uttley. Traveller in Time. P. 49, 50.

Бредбери. Запах сарсапарели. С. 196, 197.

Stothard. Prefatory essays // Monumental Effigies of Great Britain. P. 49, 50.

Tilden. Interpreting Our Heritage. P. 69.

390

Если наша любовь к стране возбуждается, когда мы читаем биографии героев революции,... то сколь сильнее возгорится

в нашей груди пламя патриотизма, когда мы сможем ступить на землю, где лилась кровь наших отцов, или когда мы

сможем оказаться в тех местах, где замышлялись и претворялись в жизнь их благородные дела.

Подобные патриотические связи сыграли первейшую роль в движении за сохранение

исторических памятников, о чем мы подробнее поговорим в главе 7.

Для большинства людей реликвии делают прошлое более значимым, но не более понятным.

Дилетант немногое сможет узнать, рассматривая, скажем, стол, верой и правдой служивший

некой семье в течение нескольких поколений. «Вряд ли кто знает историю так же, как ис-

торики искусства знают родословную той или иной картины. Они [реликвии] дают нам,...

скорее, „ощущение прошлого"».

Однако это осязаемое чувство позволяет нам убедиться в

том, что прошлое, которое мы черпаем из памяти и из хроник, является живой частью

настоящего.

Взаимосвязи

Мы живем в мире, где... музыка, что льется со средневековых стен в сад, — это всего лишь старая запись Вивьен Сигал,

которая поет «Околдованный, обеспокоенный и смущенный».

Джон Чивер. Герцогиня

Память, история и реликты предлагают нам различные пути к прошлому, которые дают

наилучшие результаты при их сочетании. Каждый такой метод для достижения наибольшей

значимости и достоверности предполагает использование всех других. Реликвии запускают

цепь воспоминаний, которые история подтверждает и расширяет их временной масштаб. В

отрыве от остальных методов, история бесплодна и лишена жизни. Реликвии же, в свою

очередь, могут нам рассказать лишь о том, что прежде открыли история и память. В самом

деле, многие артефакты возникают как свидетельства памяти или истории. Осмысленное

восприятие прошлого требует знакомства с предшествующим опытом, своим собственным и

опытом других, т.е. все три пути к прошлому сходятся вместе.

Каким именно путем мы следуем в каждый данный момент времени — никогда полностью не

ясно. Поскольку существует неопределенность на тот счет, где именно кончается память и

начинается история, мы часто приписываем одной то, что исходит от другой, смешивая ран-

ние воспоминания с историями, услышанными и прочитанными позднее, точно так же, как

устный нарратив соединяет воедино недавние воспоминания и сказания незапамятных дней.

«Живая память» обита-

Caldwell Richard. A True History of the Acquisition of Washington's Headquarters at Newburgh by the State of New York.

1887. Цит. по: Hosmer. Presence of the Past. P. 36.

Carne-Ross. Scenario for a new year. P. 239.

CheeverJohn. The Duchess. 1978. P. 347.

391

телей Кентиш-таун, как показал Тиндалл (Tindall), включает в себя события, которые

произошли задолго до их рождения. Люди «помнили» фермы, которые исчезли еще во

времена их дедушек и бабушек:

Она снова и снова говорила мне, что «когда она была еще девочкой, коров пасли на Госпел Оук», или «Здесь кругом

были поля, мой дорогой. Я помню время до того, как тогда-то и тогда-то была построена такая-то улица». Однако если

справиться с картой того времени, то оказывается,... что все улицы в центральной части Кентиш-тауна появились еще до

рождения самого старого из ныне живущих жителя города... Постоянно воспроизводимые легковерными издателями

местной газеты,... подобные «воспоминания» в действительности отражают лишь тот факт, что людям любого возраста

хочется, чтобы им поверили,... что эти поля все еще в целости и сохранности живут в их памяти.

Потребность в доказательствах часто ведет нас от памяти к истории; реликвии и повторные

воссоздания событий оживляют историю за счет того, что вновь воскрешают их в памяти.

Передаваемые из поколения в поколение, перуанские кипу (узелковое письмо) и бенинские

бронзовые пластины хранят в себе социально значимые воспоминания.

Если ткнуть носом

молодого англичанина в межевые отметки, то это, конечно, будет способствовать

запоминанию их местоположения. Ежегодное воскрешение в памяти событий Исхода

трансформирует бегство евреев из Египта в личный опыт для каждого из участника

празднеств. В церемониях Песах и седера

«и язык, и жесты действуют таким образом, чтобы

подстегивать, но не столько скачок памяти, сколько взаимное переплетение прошлого и

настоящего, — пишет Иерушал-ми. — Память более не является воспоминанием, все еще

сохраняющим чувство дистанции, но повторным осуществлением (реактуализа-цией)», как

поется в погребальной песне:

Огонь возгорается во мне, когда вспоминаю я — как ушел из Египта,

но стенания воздымаются во мне, когда вспоминаю я — как ушел из Иерусалима.

Некоторые культуры не нуждаются в повторном воссоздании событий для реактивации

истории, поскольку подобный процесс становится для них привычным, укореняется.

Неизжитые обиды и несправедливости часто ведут к тому, что люди соединяют отдаленное

прошлое с недавними временами, или даже с настоящим. Многие ирландцы до сих пор

переживают датское нашествие, осуждение Лауда и голод 1847 г.

Tindall. The Fields Beneath. P. 129.

Vansina. Oral Tradition. P. 36—38. См.: Baler. Mixing memory and desire. P. 200.

Ритуальная иудейская вечерняя трапеза на Песах {седер — «порядок»). Таким се-дером была известная нам Тайная

вечеря. Песах — иудейский праздник в память «исхода» евреев из Египта. — Примеч. пер.

Zakhor. Jewish History and Jewish Memory. P. 43, 44. «Во всяком поколении пусть всякая считает, будто он сам ушел из

Египта» — такова официальная талмудическая формула Агады на Песах (р. 45). По поводу священного смысла

праздника Песах и седера см.: Brown R. M. Use of the past; Kern. Culture of the Time and Space. P. 51.

Лауд Уильям (Laud) (1573—1645), английский священник. Пользовался большим влиянием при дворе короля Карла I.

Вместе с Томасом Вентвортом, I графом Страф-фордским, способствовал установлению политического и религиозного

абсолютизма в

392

как почти современные события. Память ирландцев сравнивают с картинами на исторические

темы, на которых Виргилий и Данте мирно беседуют друг с другом.

Однако неверно было бы

говорить, что «ирландцы живут прошлым, скорее, это история Ирландии „живет в настоя-

щем". Все прежние предательства, как и все герои былых дней, продолжают жить в ней», как

в «бездонной памяти» персонажа О'Фаолейн (O'Faolain), где «можно было увидеть,

сплетенные в один клубок», всю сагу об увядании Ирландии.

Растущий интерес к семейным связям часто ведет к объединению прошлых поколений в одно

целое. «Да, в 1852 г. я воевал с королем Та'уфа'ахау», — сообщает Тонган. Однако в

действительности, эту войну вел его пра-пра-прадедушка.

Обитатели маленьких островов в

Вест-Индии рассказывали мне о своих предках из XIX в. так, как будто все они еще были

живы или умерли совсем недавно, «вспоминая» о них не менее интимные подробности, чем о

своих дедушках и бабушках.

По наблюдениям Джона Ардага (Ardagh), на званых обедах в

Тулузе «можно услышать, как члены того или иного семейства торжественно обсуждают роль

их предков в средневековой торговле вайдой,

или восстание против Ришелье».

Однажды я услышал, как один отпрыск спрашивал другого: «А ваша семья участвовала в Первой или Второй?». Причем

разговор касался отнюдь не Первой или Второй мировых войн XX столетия, речь шла о кампаниях крестовых походов.

Еще один житель Тулузы сказал мне: «На всех нас лежит существенный отпечаток римского завоевания...», а другой

добавил: «На нас также сказалась и нацистская оккупация», причем говорили они так, будто речь шла о событиях

совсем недавних.

Для того, чтобы реактивировать память, как мы видели, требуется появление обновленного

переживания в настоящем. К Прусту прошлое

Англии. В ходе конфронтации Карла I с Долгим парламентом Лауд и Вентворт были осуждены за государственную

измену. Палата лордов не утвердила приговор, однако Палате общин удалось настоять на своем, и оба королевских

советника были в итоге казнены.

Голод 1845—1847 гг. был вызван небывалым неурожаем картофеля. В результате голода и последующей эмиграции

население Ирландии в 1848 г. сократилось на 2 млн чел. — Примеч. пер.

Lippmann. Public Opinion. P. 51.

Ardener Edwin. Cosmo; ogical Irishman // New Society, 14 Aug. 1975; O'Faolain. Nest of Simple Folk. P. 39. См.: McHugh.

Famine in Irish oral tradition. P. 391, 395, 396, 436; Rod-gers. Ulstermen and Their Country. P. 14; Cahalan. Great Hatred,

Little Room. P. 37, 120.

О'Фаолейн Шон (1900—1991), ирландский писатель, эссеист и биограф. —Примеч. пер.

Sahlins. West Indian Societies. P. 106.

Lowenthal. West Indian Societies. P. 106.

Вайда — краситель синего цвета, получаемый из растения вайды. — Примеч. пер.

Ardagh. Tale of Five Cities. P. 290. (Crossing the Line. P. 155). Клауд Кокберн сразу после второй мировой войны записал

аналогичный разговор с говорящими на ретороманском языке евреями из Софии, один из которых сказал: «Наша семья

обычно жила в Испании, прежде чем переехать в Турцию. Я спросил, как давно это было. Он ответил, что примерно

пятьсот лет тому назад, но при этом говорил так, будто речь шла о событиях, свершившихся всего пару лет назад»

(Cockbern. Crossing the line. P. 155). См.: Finley. Myth, memory and history. P. 293, 294.

393

возвращается через позвякивание ложки о стакан, ощущение дамасского платка, неровные

камни мостовой во дворе у Германтов, как и через незабвенный бисквит «мадлен», которым

тетушка Леония обычно потчевала его по воскресным утрам.

Как только я вновь ощутил вкус размоченного в липовом чае бисквита кусочка кекса,... в то же мгновение старый серый

дом фасадом на улицу, куда выходили окна тетиной комнаты, пристроился как декорация... и весь Комбре и его

окрестности, — все, что имеет форму и обладает плотностью — город и сады, — выплыло из чашки чаю.

Возвращение прошлого через образы, звуки, запахи было излюбленной темой литературы XIX

в. Оживление прежних ощущений вызывает в сознании как исходные переживания, так и те

чувства, которые с ними ассоциировались. Аромат фиалок напомнил Теннисону «Времена

былые, которые я помню / Радостными и безмятежными».

Запах листа герани напомнил

Давиду Копперфилду соломенную шляпку Доры, голубые ленты и локоны, а холод воды на

обнаженной руке «Вернул ему из сгущающегося покрова /... чувство времени / И стакан,

которым мы пользовались, и каскадный ритм» незабвенного любовника Харди.

Взаимодействие памяти и истории удваивает чувство прошлого. Средневековые персонажи в

ранних поэмах Уильяма Морриса грезят об ушедших переживаниях и оглядываются на то, что

выступает для них как прошлое. Рассказы о Рае Земном воспринимались как древние уже

самими рассказчиками, Гвиневра (Guinevere) относится к своей «Защите» как к

воспоминанию. Ее сны среди снов о «Земле к востоку от солнца и к западу от луны» уходят

дальше вглубь от ближайшего прошлого.

«Память Гвиневры из-за древней привычки ума /

Скользит назад вплоть до золотых дней,... / движется сквозь прошлое бессознательно», и

исторические воспоминания привносят для Теннисона прошлое в настоящее точно так же, как

и отдаляют от него.

Друзья и любовники на полотнах прерафаэлитов придают старинным

сюжетам определенный дух современности, тогда как намеренный модернизм одежды и

жестов подчеркивает связь архаичных сцен с прошлым.

Цит. по: Пруст М. По направлению к Свану, с. 49. См. также: Shattuck. Proust's Binocular. P. 70—74. Минк отмечает,

что «в воспоминаниях Пруста было совсем немного бисквита и вдоволь воображения». (Mink. Everyman his own annalist.

P. 235).

The times when I remember to have been / Joyful and free from blame. Tennyson. A dream of fair woman (1832), lines 79—80.

P. 445.

Диккенс. Собр. соч. М., 1959. Т. 15. С. 467. Hardy. Under the waterfall. 1911—1912. P. 315, 316. См.: Gent. «To flinch from

modern varnish»: the appeal of the past to the Victorian imagination. P. 15; Quinn. Personal past in the poetry of Thomas Hardy

and Edward Thomas. P. 20.

Ellison. «The undying glory of dreams»: William Morris and the Northland of old. P. 148^150.

Morris. Guinevere. 1859. Lines 376, 377. P. 1734, 1735. См.: Hunt J. D. Poetry of distance: Tennyson's «Idylls of the king». P.

99. Королева Гвиневра — супруга короля Артура, легендарного правителя бриттов. — Примеч. пер.

Gent. Appeal of the past to the Victorian imagination. P. 30; Buckley. Pre-Raphaelite past and present. P. 136.

394

Артефакты как метафоры в истории и памяти

Воспоминания, история и реликвии долгое время выступали как взаимные метафоры. Писатель,

складывающий вместе зигзаги головоломок прошлого, становится «археологом воспоминаний».

Психологи и философы привычно относятся к воспоминаниям как к артефактам. По словам Ганса

Мейерхоффа (Meyerhoff), «память — это хранилище, или резервуар записей, следов и энграмм

событий прошлого, подобно следам, хранящиеся в геологических слоях; подобно земле

(геологическая летопись) или человеческим орудиям и инструментам (археологическая

летопись),... ум человека так же является своего рода „фиксирующим инструментом"».

Возвращающееся воспоминание чем-то напоминает сданный на хранение багаж. Это

представление появляется задолго до изобретения фотокамеры или фонографа. Платон и

Аристотель считали, что чувственные образы запечатляются в уме, как перстень с печаткой

отпечатывается на кусочке воска. До сих пор при описании памяти доминируют такие сравнения,

как кусок воска, звуковая дорожка и магнитная лента.

Конечно, следы памяти — это всего лишь

представители воспоминаемых вещей, тогда как реликвии — сами по себе вещи, однако авторы,

пишущие по проблемам памяти, часто пропускают это различие. Согласно Пенфилду, среди

нервных клеток в темпоральной зоне коры головного мозга «имеется нить времени, нить, которая

проходит через каждый час бодрствования жизни любого индивида». Когда «электрод нейрохи-

рурга активирует некоторую часть этой нити, мы наблюдаем реакцию — такую же, как если бы

там была магнитная проволока

или полоска киноленты, на которой были бы зафиксированы все

те события, которые когда-либо отмечались сознанием индивида... Кинолента времени... похоже,

прокручивается вновь в присущем ей прежнем темпе».

Археологические аналогии преследовали многих исследователей истории и памяти — от Петрарки

до Фрейда. Мысль гуманистов, как мы видели в главе 3, была насыщена метафорами эксгумации и

воскрешения. Возвращение античности означало воскрешение как погребенных артефактов, так и

преданных забвению текстов, а извлечение из земли реликтов приравнивалось к восстановлению

классического образования. «Вчитываясь» («sub-reading») в тексты и картины для того, чтобы

различить следы скрытых форм, расшифровывая историческое знание, скрытое под зримой или

вербальной поверхностью, «читатель угадывал погребенные

Meyerhoff. Time in Literature. P. 20. См.: Tate Allen. Memories and Essays. P. 12.

Marshall and Fryer. Speak, memory! An introduction to some historic studies of remembering and forgetting. P. 304; Sorbji.

Aristotle on Memory. P. 5; Hell. Traces of the things past. Типичный пример такого рода: «Преклонение и предвкушение

сначала размягчают таблички памяти, так что впечатления, которые на них запечатлеваются, становятся ясными и четко

отпечатываются, когда со временем они остывают, как звуковые дорожки на граммофонной пластинке» (Lyttelton. From

Peace to War. P. 152).

Первые аппараты магнитной записи использовали не магнитную ленту, а проволоку. — Примеч. пер.

Penfild. Permanent record of the stream of consciousness. P. 68.

395

под ними слои», или, по греческому выражению, «подобно тому, как путник в Риме угадывает

подземное основание храма».

Четыре века спустя эта ренессансная метафора стала центральным моментом

психоаналитической теории. Подобно археологам и гуманистам, аналитик стремится

реконструировать прошлое по скрытым артефактам — «вытесненным воспоминаниям»

пациентов, — «которые каким-то образом сохранили свою форму и даже продолжают жить,

несмотря на то, что на первый взгляд, исчезли окончательно».

Фрейд неоднократно отмечал

сходство между психоанализом и доисторическими раскопками. Уподобляя самого себя

археологу, который заставляет говорить бессловесные камни и вскрывает забытое прошлое,

он объявил в 1896 г., что ему удалось «раскопать» в памяти бессознательные следы детских

сексуальных травм. И когда позднее Фрейд пришел к выводу, что эти воспоминания

отражают, скорее, фантазии, нежели реальные случаи совращения, он, тем не менее, сохранил

археологическую метафору, намереваясь теперь «„откопать" внутреннюю субъективную

историю желания».

«Этот фрагмент, возможно, принадлежит к интересующему нас периоду,

однако он недостаточно точен и не полон, — такова была реакция Фрейда на одно из

подобных воспоминаний. — Нам следует продолжать раскопки и ждать, пока не удастся

найти нечто более репрезентативное».

Фрейд считал, что в своих попытках восстановить

утраченное он «следует примеру тех исследователей, которым посчастливилось вывести на

дневной свет после длительного пребывания под спудом бесценные, хотя и искаженные

реликвии древности».

Сам страстный коллекционер, державший последние находки в центре

внимания, Фрейд писал в том же ключе по поводу одного аналитического открытия, что «это

было, как если бы Шлиман откопал еще одну Трою, которую до сих пор считали

мифической».

Фрейд относился к ретенции, равно как и раскопкам в области воспоминаний, как к чему-то

родственному археологии. Точно так же, как захоронение древних артефактов часто

способствует их сохранности (реликвии Помпеи начали интенсивно разрушаться только

тогда, когда их откопали и выставили на публичное обозрение), сознательная па-

Light in Troy. P. 99. Для гуманистов, по мнению Фуко, это было не простой аналогией, но реальным тождеством, что

отражает взгляды Ренессанса, придававшие письменным текстам и физическим реликвиям одинаковый статус. Сам мир

есть не что иное, как набор слов и знаков, и дискурс древних служит достоверным зеркалом того, что они описывали.

Видимые знаки и отчетливые слова подвержены одинаковой процедуре интерпретации; увиденное и прочтенное дают

нам знание одного порядка. Foucalt. The Order of Things. P. 33, 34, 38^0, 56. См.: Фуко М. Слова и вещи.

Jones Ernest. Life and Work of Sigmund Freud. 3:318.

Freud. Aetiology of hysteria. 1896.3:192; Toews. Inner and outer reality: Freud's abandonment of the seduction theory and the

crisis of liberal culture in western Europe. P. 1,6.

Bernfeld. Freud and archeology. P. 111. См.: Gay. Freud for the marble tablet. P. 17— 22.

Freud. Fragment of an analysis of a case of hysteria. 1905. 7:12.

Freud to Wilhelm Fliess. 21 Dec. 1899 // Origins of Psycho-Analysis. P. 305. В отличие от Бернфельда, утверждавшего, что

Фрейд говорит здесь о собственном самоанализе, в письме этот случай ясно относится к «г-ну Е.».

396

мять со временем ослабевает, оставляя неизменными только те воспоминания, которые были

погребены в подсознании. Фрагменты воспоминаний «часто оказывались наиболее мощными

и устойчивыми именно тогда, когда за ними стояли бессознательные процессы». Психоанализ

«действует в более выгодных условиях, чем» археология, чьи наиболее важные свидетельства

вполне могут быть разрушены, ведь для аналитика «все существенные элементы никуда не

исчезают, даже те вещи, которые, казалось бы, полностью забыты, каким-то образом и где-то

продолжают существовать».

Критики Фрейда утверждают, что его археологические аналогии необоснованно

субстантивируют воспоминания его пациентов, как будто это реальные объекты, доступные

верификации со стороны других исследователей или сопоставлению с реальными фактами

прошлого. Археолог формирует свою картину прошлого на основе существующих

материальных артефактов, Фрейд делает это на основе вербализованных воспоминаний и

образов, которые непрерывно подвергаются деформации при взаимодействии с аналитиком.

Вербальные выражения пациентов — это творения настоящего, и аналитик не только откры-

вает прошлое, сколько помогает его создавать.

Фрейд утверждал: «Как добросовестный

археолог, я не могу не отметить,... где кончается аутентичный материал и где начинаются мои

построения».

Однако подобный подход также подразумевает материальную аутентичность,

как отмечает Дональд Спенс, высказывая предположение, что Фрейд знал, что в дейст-

вительности произошло с его пациентами.

Такие термины, как «обнаружение», «фрагмент» и

«реконструкция» явно предполагают наличие доступа к «подлинному» прошлому, которым

Фрейд не мог располагать. Однако такое возвращение ничуть не в большей степени присуще

археологу, чем психоаналитику. Как и в случае с различением между «нарративной истиной»

и «исторической истиной», Спенс преувеличивает разницу между вербализованной памятью и

физическими реликтами.

Детские воспоминания, восстановленные благодаря вхождению прошлого Помпеи в нашу

жизнь, — таков сюжет романа «Градива», который был подвергнут Фрейдом детальному

анализу.

Для протагониста Вильгельма Иенсена, немецкого археолога-отшельника, старые

«мрамор и бронза — это вовсе не мертвые, а самые что ни на есть живые вещи». Отвергая

настоящее, «он сидел в своих четырех стенах посреди книг и картин, не нуждаясь более ни в

ком». Он сторонится живых женщин, но приходит в восторг от классического барельефа из

погребенных Помпеи, изображающего молодую девушку. Он представляет

Freud. Constructions in analysis. 1937. 23:259, 260: В отличие от психоаналитика археолог не может проверить свои

конструкции на каком-нибудь выжившем троянце или вавилонянине (Lewin. Selected Writings. P. 291, 292).

Jacobson and Steele. From present to past: Freudian archeology. P. 349, 359—261; Spence. Narrative Truth and Historical

Truth. P. 267.

Freud. Fragment of an analysis of a case of hysteria. 7:12.

Narrative Truth and Historical Truth. P. 160, 161, 165, 176.

Jensen. Gradiva: A Pompeiian Fancy. 1903; Freud. Delusion and Dream. 1906.

398

свою «Градиву», идущую по древним улицам, и все ее «окружение встает перед мысленным

взором во всей реальности. Воображение воссоздает на основе его познаний об античности

перспективу длинной улицы,... живые краски, ярко раскрашенные стены, колонны с красными

и белыми капителями».

Вынужденный бродить среди помпейских руин, он вдруг понимает, что его наука «прогрызла

до сухой корки плод знания, так ничего и не поняв в его сути», и проповедует «безжизненный,

археологический взгляд». Для того, чтобы по-настоящему понять прошлое, он «должен быть

здесь один среди останков прошлого... Затем солнце растворило могильную недвижность

старых камней, их пронизало горячее возбуждение, мертвые восстали и Помпеи вновь

наполнились жизнью». Его возлюбленная Градива вернулась вновь в облике забытой подруги

детства. «Неужели ты не помнишь меня? — пытается она расшевелить его память. — Мне

кажется, что мы точно так же ели хлеб две тысячи лет назад... Думать о том, что человек

должен сначала умереть, чтобы потом ожить,... для археолога, мне кажется, это совершенно

естественно».

В конце Фрейд показывает, что археолог вновь откопал свое вытесненное

детство из пепла Везувия.

Позднее Фрейд отыскал в музее Ватикана греческий прототип рельефа Градивы, навеявший

эту историю Йенсена, и повесил его гипсовый слепок в своей консультационной комнате, что

должно было символизировать взаимную игру памяти и артефактов. В знак об этом почита-

нии Фрейда, многие другие аналитики также повесили фотографию Градивы в своих

кабинетах.

Так античное произведение искусства, олицетворявшее в романе Йенсена память

и историю, стало для Фрейда археологическим символом вытеснения и повторного открытия

и зримым памятным образом для его последователей.

Изменяя пути прошлого

Роль истории, памяти и реликвий в постижении прошлого меняется по мере достижения

различных стадий, как в жизни, так и в развитии цивилизации. Большинство вещей,

окружающих молодых, как и боль-

Gradiva. Р. 159, 150. Эту историю придумал не Йенсен, данная тема была популярна среди романтиков. В романе

«Аррия Марселла» Т. Готье (1852) (Arria Marcella) описывает старость Тита, проходящую среди развалин Помпеи, где

герой переживает любовное приключение с девушкой из того времени (Gautier. Pied de momie; Smith A. B. Theophile

Gautier and the Fantastic. P. 64, 65, 97; Daemmrich. Ruins motif. P. 37).

Gradiva. P. 179, 216, 230.

Delusion and Dream. Слочовер (Slochower) высказал предположение, что увлеченность Фрейда темой Градивы-Помпей

происходит от потребности иметь свой собственный любовный объект, «откопанный из руин» (Freud's Gradiva. P. 646).

Freud. Delusion and Dream. Appendix to the second edition. P. 121; Jones. Freud. 2:342; Berggasse 19. P. 58, 59 and plate 12.

Когда я в 1973 г. увидел Градиву в лондонской консультационной комнате Фрейда, присутствовавшая там Анна Фрейд

подтвердила ее значимость в качестве психоаналитического символа.

399

шая часть той истории, которую они изучают, были в этом мире задолго до их появления на

свет. По мере того, как молодые люди взрослеют, все более значительная часть нашего

собственного прошлого становится историей. И наши становящиеся все более длинными

воспоминания все чаще начинают направлять нас при постижении истории, включая сюда и

часть той истории, которая относится ко времени до нашего появления на свет.

В наше время рост продолжительности жизни приводит к тому, что расширяется как

воспоминаемое, так и историческое прошлое, что способствует их дальнейшему сближению:

каждый из нас теперь может обозреть большие отрезки времени. И поскольку старики

проявляют особый интерес к прошлому, точно так же обстоит дело и с теми обществами, в

которых наблюдается высокий процент пожилого населения. Два века тому назад, когда

средний возраст жителя Соединенных Штатов составлял 18 лет, а средняя продолжительность

жизни была около 35 лет, лишь немногие были способны припомнить прошлое или обладали

для этого досугом. Сейчас, когда средний возраст составляет 35 лет, а средняя

продолжительность жизни достигла 70, американцы располагают на собственной памяти уже

вдвое большим периодом времени, а как известно, с возрастом подобное занятие становится

все более и более притягательным. И большая часть того, что они смогут припомнить,

является предметом исторического исследования. Однако пожилые люди также склонны к

тому, чтобы фокусироваться на личных воспоминаниях, т. е. таком прошлом, которое в

большей степени поддается манипуляции и замещает для истории реликты и прочие

воспоминания.

По мере того, как временная дистанция выводит события за пределы индивидуальной памяти,

в любом обществе память уступает место истории, и реликты при этом приобретают новое

значение. Коль скоро великие события находятся вне пределов воспоминаний и устного под-

тверждения, они приобретают иное звучание. Так, отмечает Майкл Каммен (Kammen), спустя

полвека после революции, американцы начали ее мифологизировать, сохранять реликты,

ценить ее физические следы и реанимировать исторический дух эпохи, выходящей за пределы

индивидуальной памяти.

Да и сам по себе ход истории сместил баланс в сторону исторического знания. Письменная

история в общем и целом расширила свою роль за счет памяти и артефактов.

В тех культурах,

которые не обладают письменностью или не могут накапливать письменные свидетельства о

прошлом, ведущую роль при передаче культурного наследия играет память. Мнемонические

приемы, широко распространенные как в

Kastenbaum. Time, death and ritual in old age. P. 26—28; Rowles. Place and personal identity in old age; Rowles.

Reflections on experimental field work. P. 183.

Kammen. Season of Youth: The American Revolution and the Historical Imagination. P. 21, 163.

На письменность смотрели как на угрозу памяти. «В души научившихся им [письменам] они вселяют

забывчивость, так как будет лишена управления память: припоминать станут извне, доверять письму, по

посторонним знакам, а не изнутри, сами собою» (Платон, Федр, 275а // Собр. соч. В 4-х т. Т. 2. М„ 1993. С. 186).

400

устных, так и в письменных культурах, помогают запоминать большие объемы данных,

средневековые «театры памяти» позволяли держать в памяти десятки тысяч зданий,

ландшафтов и артефактов.

Современный воспитанный на книгах ум, возможно, не в меньшей

степени способен на подобные мнемонические подвиги, однако современные средства

хранения и доступа к информации делают подобные навыки излишними. «Если я не доверяю

собственной памяти,... я могу дополнить и подстраховать ее, просто сделав письменные

заметки, — говорит Фрейд, — я должен только запомнить место, где вся эта „память" хранит-

ся, и могу „воспроизвести" ее в любое время, причем с такой степенью точности, что она

остается практически неизменной».

Предлагаемый Фрейдом рецепт делает очевидным,

почему история низвергла с престола память: в конце концов психология ограничивает

возможности памяти, в то время как потенциал исторического знания практически

безграничен. Конечно, растущая продолжительность жизни расширяет многообразие тех

образов, которые мы можем вспомнить, однако это изменение выглядит тривиальным по

сравнению с расширением исторического материала со времен изобретения книгопечатания.

Геодезические методы также иллюстрируют сдвиг от реликтов и воспоминаний к

историческим записям. Традиционно естественные особенности окружающей среды и

артефакты — деревья и камни, горы и реки, луга и пастбища, здание и дороги — отмечали как

частные, так и общественные границы. Хартия короля Эдмунда 944 г. н. э., дарующая

епископу Элфрику (Aelfric) земли в Беркшире, демонстрирует характер границ в древности:

«До большого кургана ниже дикого чесночного дерева (garlic wood), затем... вдоль каменной

дороги к высокому распятию у Хок Торн (Соколиной колючки),... к третьему дереву с ко-

лючками у укрытия на миртовом болоте... до Холма Тревог, затем на запад до дикого оврага...

к языческим захоронениям».

Землевладельцы и местные чиновники заучивали такие метки

наизусть, регулярно обходя границы владений и оберегая межевые знаки как недвижные

свидетельства своих владений. Появление печати, аэрофотосъемки и математической

картографии все изменило: теперь мы прослеживаем границы на абстрактной сетке и

воспроизводим механически, что устраняет необходимость как запоминать, так и сохранять

старые физические приметы.

Наряду с печатью, картины также расширяют наши познания прошлого и снижают нагрузку

на память. Если реликвии уступают превосходящей силе печати в деле сохранения и передачи

информации, то образы артефактов становятся все более и более весомыми. Само понятие

«видеть» прошлое вошло в обиход с конца XIX в. в связи с распростра-

Rawles. Past and present of mnemotechny. Yates, Art of memory.

Freud. Note upon the «mystic writing-pad» (c. 1924), 19:227. См.: Cool. Petrarchian landscape as palimpsest. P. 92.

Цит. по: Drabble. A Writer's Britain. P. 17.

Stilgoe. Jack-o'-lanterns to surveyors: the secularization of landscape boundaries. Древний запрет Remove not the

ancient landmark, which thy fathers have set (Proverbs, 22.28) (He трогай межевых знаков, что воздвигнуты отцами

твоими) стал ненужным.

401

нением книжных иллюстраций, которые приучили людей к тому, что прошлое обладает

визуальным обликом.

Появление фотографии сделало такие образы точными и широко

распространенными — настолько широко, что они стали вытеснять не только осязаемые

антикварные предметы, но даже саму историю и память. Иметь при себе дагерротип — это «почти

что то же самое, что носить с собой само это место, — писал Рескин из Венеции, — каждый

камешек и каждое пятнышко на своем месте — и, конечно же, нет никаких ошибок в пропорциях».

В отличие от воспоминаний и сообщений о прошлом, уловленные пленкой моменты

исключительно правдоподобны, поддаются множественному воспроизведению и могут храниться

неопределенно долго. И коль скоро люди привыкли воспринимать визуальную информацию таким

образом, фотография стала нормой достоверной репрезентации, устраняя необходимость в

подробных воспоминаниях.

Однако воздействие фотографии на наше чувство прошлого идет значительно дальше. Для одних

фотографии — это лишь застывшие, статичные моменты, оторванные от живого опыта, не

способные передать ощущения диахронических связей.

Другие считают фотоснимки чем-то

вроде антиквариата «быстрого приготовления» (instant antiques), неким приложением к

генерализованному пафосу брошенного назад взгляда. С самого начала фотографы считали себя

историками, запечатлевающими стремительно уходящий мир. Их даже специально нанимали

именно для такой работы: Виоле-ле-Дюк

в 1842 г. специально нанял дагерротипистов для

фотографирования собора Нотр-Дам-де-Пари перед тем, как приступить к реставрации.

Глубокая

историческая эмпатия привела фотографа Уолкера Эванса (Evans) к тому, что он стал

рассматривать все окружающие его вещи как обреченные на уничтожение, а потому стремился

запечатлеть их как будущие реликты.

В конце концов фотографии стали одновременно и

дополнительными стимулами для памяти, и средством ее верификации, делая наши воспоминания

более достоверными в отношении реального прошлого. Наш дом в детстве был на самом деле не

так уж велик, как нам это запомнилось, а любимый дядюшка был в действительности не столь уж

красив.

Рас-

Boase. Macklin and Bowyer. P. 170—174; Strong. And When Did You Last See Your Father? P. 20.

Ruskin to his father. 7 Oct. 1845, Ruskin in Italy. P. 220; Kern. Culture of Time and Space. P. 38, 39; Ivins. Prints and Visual

Communication. P. 94, 95.

Berger John. Uses of photography. P. 50—2; Bann, Clothing of Clio. P. 88, 89, 134—136.

Виоле-ле-Дюк Евгений Эммануил (Viollet-le-Duc) (1814—1879), французский архитектор и писатель,

специализировавшийся в реставрации произведений средневековой архитектуры. — Примеч. пер.

Sontag. On Photography. P. 70, 71, 79, 80.

Arbus. Allusions to the presence (review of Walker Evans, First and Last) // The Nation. 11 Nov. 1978. P. 497, 498.

Hirsch. Family Photographs. P. 45. Однако действие памяти может настоько превосходить подобные визуальные

свидетельства, что мы можем продолжать вспоминать прошлое более пышным и грандиозным, чем оно было в

действительности (Olney. Wole Soyinka as autobiographer. P. 85).

402

сматривая старые семейные альбомы, Майкл Лези высказывает предположение, что дети

начинают сознавать то, в какой степени их личное прошлое сливается с прошлым семьи,

страны и былыми временами в целом.

Снижая доверие к писаной истории, аудиовизуальные приборы расширяют наше осознание

прошлого: телевидение, музейные демонстрации и исторические сайты более способствуют

распространению визуальных, нежели вербальных образов. Многие тысячи из тех, кто ныне

посещает Стоук Поджес и Селборн (Stoke Poges, Selborne), никогда не читали «Элегию» Грая

(Gray) или «Естественную историю» Гильберта Уайта (G. White); миллионы тех, кто смотрит

по телевизору «Хроники Барчестера» или «Сагу о Форсайтах», не притронулись ни к одной

странице Троллопа или Голсуорси, а «Цивилизация» Кеннета Кларка (К. Clark) значительно

больше известна благодаря телевизионному сериалу, чем книге.

Кино делает историю и более насыщенной, и более достоверной. Персонажи, которые

двигаются и говорят в обстановке, насыщенной ароматом прошлого, кажутся куда более

живыми. «Благодаря кино XX в. и его обитатели стоят в несколько иной позиции по

отношению ко времени, чем все предшествующие века», — отмечает кинокритик.

Образы и

звуки, хранящиеся на кино и магнитной пленке, дают нам все ширящийся доступ к ушедшим

временам, причем с каждым ушедшим годом растут и объемы подобных записей, а также и

отделяющая нас от прошлого временная дистанция. Они не только хранят, но и усиливают

возможности индивидуальной памяти. Несколько сотен людей сегодня знают, как выглядит

ваше лицо в 40 лет, но лишь совсем не многим из них известно, как оно выглядело в 20 лет, и

лишь горстка сможет вспомнить, каким: оно было в 6 лет. Расширяя те формы, в которых мы

можем обращаться к прошлому, фотография усиливает наши связи с собственным прошлым

Я.

Но в то же время каждый успех в познании прошлого парадоксальным образом отодвигает его

все дальше и дальше, делая все менее доступным для познания. Лишь немногие люди до

нынешнего времени полностью сознавали, что с прошлым нельзя встретиться непосредст-

венно, лицом к лицу, что оно, несмотря на все подтверждающие свидетельства, по большей

части недоступно и что мы неизбежно трансформируем, все что знаем о нем, таким образом,

чтобы это соответствовало современным потребностям.

Однако, чувство потери, сопровождающее рост знания, — это старый сюжет. Яркий и

пышный ответ Ренессанса на классическое искусство позднее сменился пресыщенностью

информацией, в XVII в. люди, как заметил Гомбриг, уже не спрашивали по поводу античной

статуи: «Почему она такая величественная?», но скорее интересовались, «Ка-

Lesy. Time Frames: The Meaning of Family Pictures. P. xv-xvi.

Robinson David. The film immutable against life's changes // The Times, 7 Dec. 1983. P. 11.

Lesy. Time Frames. P. xiii. Лези утверждает, что в каждом возрасте найдется лишь немного людей, способных нас

узнать.

403

кую утраченную работу она воспроизводит?»

Каждое новое открытие приближало

античность в том, что касается деталей, но в то же время отодвигало ее в том, что касается

ощущений. В особенности от прошлого нас отделяет растущее осознание анахронизма. В

XVIII в. анахронизмы относили только к ошибкам, которые искажали или неверно датировали

нечто в прошлом, в XIX в. этот термин стали относить к остаткам прошлого или тому, что

сохранилось от прошлого в настоящем, неверно датированным в уничижительном смысле

слова, выжившим из своего времени.

Чем лучше мы знаем прошлое, тем больше понимаем,

что переросли его окончательно. Действительно, мы начинаем ощущать, что точно таким же

образом переросли и собственные жизненные истории. Поступь внешних перемен и

Лоуэнталь Дэвид. Прошлое - чужая страна

Подождите немного. Документ загружается.