Лахманн Р. Дискурсы фантастического

Подождите немного. Документ загружается.

Потустороннее:

Чары

тайного

знания...

139

романе Уэллса «Остров доктора Моро» («The Island of Doctor

Moreau», 1896)

. Возникший почти одновременно с «Портретом

Дориана

Грея», роман Уэллса, несмотря на многочисленные аллю-

зии

на современность, продолжает уже самим выбором авантюрно-

го жанра и темы изготовления человека ту старую повествователь-

ную традицию, к которой принадлежат «Франкенштейн» Мери

Шелли

и «Повесть о приключениях

Артура

Гордона Пима»

По

Экспериментатор,

доктор Моро, представлен врачом и биологом,

как

было это у По в рассказе «Правда о том, что случилось с мис-

тером Вальдемаром». Он занимается на уединенном острове виви-

секцией

различных животных: ослов, обезьян, гиен, свиней — в

целях их антропоморфизации. Повествователь, все более вовлека-

емый

в события и все с большей тревогой истолковывающий

странности,

с которыми он сталкивается, постепенно разоблачает

своим

рассказом скандальное предприятие Моро и его слабо-

вольного ассистента. Описание двойственных существ, еще не

обретших человеческих очертаний и внезапно обнаруживающих

звериные

свойства своими движениями, жестами и телесными при-

знаками

(острые, покрытые мехом уши, укороченная нижняя часть

тела), тревожно предваряет разгадку деятельности Моро.

Хирург

демиург в одном лице, Моро реализует свой замысел второго тво-

рения

путем кровавой работы с живой плотью: отобранные для

эксперимента

виды животных анатомируются, переделываются в

процессе операции, перекраиваются по человеческому образцу.

Затем

следует

— как облагораживающие процедуры — обучение

прямохождению и языку, а также приспособление к социальному

порядку. Поначалу для повествователя, не посвященного в тайну,

остается скрытой смешанная природа этих свежеоперированных,

затянутых в бандаж конструктов из плоти — конструктов омерзи-

тельных и к тому же опасных. Но со временем он узнает тайну

кабинета

мучений и ужасов — того помещения, из которого доно-

сятся

ужасающие крики боли

. Уэллс проявляет большую изо-

Weih H.G. The Island

Doctor Moreau:

Critical Text

the

1896

London

First Edition, with

Introduction

and

Appendix.

Ed. I.

Stover.

Jefferson,

North

Carolina,

1996.

Цит.

по: http://bookz.ru/authors/uells-gerbert/moreau/page—6-moreau.html

Приключения

на

уединенном острове, ужасы, эксперименты, встречи

с аборигенами или чуждыми существами связывают текст Уэллса

«Робинзо-

ном

Крузо» Даниэля Дефо

и с

«Книгой

джунглей»

Редьярда Киплинга.

В гла-

ве «Вещатели закона», демонстрирующей вочеловечение «звериного народа»,

Уэллс ссылается

на

«sing-song»,

«закон

джунглей»

из

второй книги киплингов-

ского цикла.

Комментарий Моро

неизбежности той боли, которую он должен при-

чинять

тварям, можно воспринимать как намек

на

принятый

в 1876 г.

Закон

жестокости

обращении

животными.

140

//. Территории

фантастического

бретательность, подробно описывая в конечном итоге неудачные,

половинчатые превращенные существа, которым не дано стать

людьми.

Монстры

убивают своего противоестественного создателя и

вновь

деградируют

до уровня животных. Нельзя не отметить мо-

рального аспекта — осуждения научной гордыни. Гипертрофия

случая, фантастика чудовищной операции наводит на мысль о за-

претных биогенетических опытах и о

знании,

не желающем знать

никаких

препон. Грандиозность фантазма состоит в замысле со-

здать антропоморфные существа из чисто животного генетического

материала (в отличие от того монтажа человеческих органов, кото-

рый

был предпринят доктором Франкенштейном), то есть в пре-

ступлении границы

между

животным и человеком.

Повествователь предполагает, что Моро — это тот самый скан-

дально известный исследователь, который некогда шокировал сво-

ими

экспериментами лондонское общество: дело вышло наружу,

когда из его лаборатории вырвался на волю чудовищно искалечен-

ный

пес. Эта догадка подтверждается. Комментаторы указывают на

действительные — обнаруженные и вызвавшие судебное преследо-

вание

— эксперименты лондонских вивисекторов.

В главе «Объяснения доктора Моро» вивисектор излагает в бе-

седе с повествователем, сведущим в биологии (таким образом, перед

нами

разговор

двух

экспертов), основные тезисы своей биогенети-

ческой

теории. Он говорит о том состоянии, в котором на сей день

находится хирургия, — о вивисекции и пересадке частей тела с

одного животного вида на другой. Он сожалеет о застое в науке, не

пользующейся теми значительно более широкими возможностями,

которые открывает техника метаморфоз. По сравнению с его виви-

секторскими

триумфами все достижения ринопластики и транс-

плантации

органов кажутся не стоящими внимания. Моро приво-

дит примеры: кусок кожи, вырезанный со лба, подшивают к неиде-

альному носу — или пересаживают петушиные шпоры на загривок

быка. Последний из указанных экспериментов намекает на опыты

первопроходца на этой стезе Джона Хантера, имевшие место в кон-

це

XVlII

века

. Крыса-носорог с хвостом, перешитым на мордоч-

ку, — хирургическое изобретение Уэллса, которое

даже

было реали-

зовано

в одной из отброшенных версий

Хирург

аргументирует:

Экспериментальная техника вивисекции была основана Клодом Берна-

ром

(1813—1878);

см.: Lyons Л.

S.,

Petrucelli

R. Die

Geschichte

der

Medizin

Spiegel

der

Kunst.

Köln,

1980.

S. 503.

Известно, впрочем,

пересадке собачьей почки

шею того

же

живот-

ного,

также

пересадке собачьей почки

шею козы; эти операции, предпри-

нятые на

рубеже

XIX и XX

веков, были первыми достоверно зафиксированны-

ми

опытами такого рода (см.: Ibid.

592). Исходя

из

этого, идеи Уэллса можно

расценить

не

только как экстравагантные,

но и

как прогностические.

Потустороннее:

Чары

тайного

знания...

141

Как

видите,

продолжал свои исследования,

идя по

пути,

по

которому

они

сами меня вели.

Это

единственный путь

для

всяко-

го исследователя...

ставил вопрос, находил

на

него ответ

и в ре-

зультате

получал новый вопрос. Возможно

ли то или

это?

Вы не

можете себе представить,

что

значат такие вопросы

для

исследова-

теля, какая умственная жажда охватывает

его! Вы не

можете себе

представить странную, непонятную прелесть стремлений мысли.

Перед вами

уже

больше

не

животное,

не

создание единого твор-

ца,

только загадка. Жалость...

вспоминаю

о ней, как о

чем-то

давно забытом.

желал

— это

было единственное, чего

желал,

—

изучить

до

конца пластичность живого организма...

До сих пор

меня

никогда

не

беспокоила нравственная сторона дела. Изучение

природы делает человека

конце концов таким

же

безжалостным,

как

сама природа.

взял самца гориллы

и,

работая

бесконеч-

ным

старанием, преодолевая одно препятствие

за

другим, сделал

из

него своего первого человека.

работал много недель, днем

ночью. Особенно нуждался

переделке мозг; многое пришлось

из-

менить, многое добавить. Когда

кончил

и он

лежал передо мной

забинтованный,

связанный

неподвижный,

мне

показалось,

что

это прекрасный образец негроидной расы. Всякий

раз, как я по-

гружаю

живое существо

купель

жгучего

страдания,

говорю себе:

на

этот

раз я

выжгу

из

него

все

звериное,

на

этот

раз я

сделаю

ра-

зумное существо.

Речь

идет

о новом творении живых форм, об изменении

физи-

ологии, обмена веществ и о преобразовании сокровеннейшей

структуры, то есть о психической метаморфозе, и тем самым о до-

стижении последней границы преобразующих возможностей —

«пластичности»

. Предметом стремлений является метаморфоти-

ческая морфология, основывающаяся на радикальном перетолко-

вании

законов природы. Уэллс заставляет Моро цитировать полу-

официальные

сведения о тогдашних, по-разному освещавшихся

хирургических экспериментах. Но одновременно он преподносит

прогностические изображения морфо-фантазмов и сциентистски-

хирургических сценариев ужасающего. Обильно комментирован-

ное издание 1996

года

вводит биологически-медицинскую теорию

Уэллса в контекст

других

антропологических теорий, имеющих как

педагогические, так и сотериологические аспекты. В споре с кри-

тиками

Уэллс защищает футурологический импульс своего рома-

на.

Тем самым крах эксперимента не подлежит моралистическому

истолкованию в

духе

аллегории. Скорее речь должна была бы идти

(вполне в смысле Станислава Лема) о гиперболизации, вшбрази-

Сам

Уэллс высказался

на эту

тему

эссе «Границы пластичности инди-

видуума»

(1895).

142

//. Территории

фантастического

мость которой естественнонаучно обоснована

. Однако наррация,

сосредотачивающая внимание на событийных пуантах и представ-

ляющая

крах как заслуженное наказание, существенно камуфли-

рует

этот аспект и апеллирует к фантазмам, какие изображал уже

Гофман

в «Песочном человеке».

В повести Михаила Булгакова «Собачье

сердце»

(1926)

вновь

появляется

пес, сбежавший из лаборатории Моро. Этот текст,

выдержанный в манере пародийной риторики и в значительной ча-

сти рассказанный из перспективы жертвы эксперимента, повест-

вует

о пересадке семенных желез и гипофиза только что

скон-

чавшегося вора и пьяницы симпатичному бродячему псу, соответ-

ствующие органы которого ампутируются

. Оперирующий врач —

мировое светило в области генетики, а потому советская власть его

терпит, несмотря на его «контрреволюционный» образ жизни, ха-

рактерный

для крупного

буржуа.

Профессор носит говорящее имя

Преображенский

— можно было бы сказать:

Metamorphothetes.

Он

специалист по омоложению и интересуется улучшением человечес-

кой

природы в той же мере, как и антропоморфизацией живот-

ных — в этом последнем пункте он выступает наследником доктора

Моро.

Эксперимент терпит крах, так как нравственно безукориз-

ненный

пес приобретает все пороки первоначального обладателя

семенных желез и гипофиза. Его внешняя метаморфоза — приоб-

ретение уже не собачьего, а человеческого, пусть малопривлека-

тельного облика — сопровождается метаморфозой характера. В ре-

зультате

является отрицательный герой советского общества —

доносчик.

Булгаков, сам врач по профессии, опирается кроме Уэл-

лса на гоголевский гротеск «Нос»

(в свою очередь являющийся

Станислав Лем, гениальный

точный прогностик, сведущий

облас-

тях астрофизики, кибернетики, семиотики, биогенетики

информатики,

ис-

пробует

— по его

собственному признанию

—

возможности

вероятности,

предоставляемые отдельными дисциплинами. Как фантастический автор, Лем

любит приемы радикализации

заострения.

В его

спекулятивных построени-

ях сциентистские логики достигают своих предельно мыслимых пунктов. Речь

идет не

дискретности,

об эксперименте, причем парадокс выступает как не-

исполнение

предполагавшегося

ожидавшегося,

не как разрыв

уже помыс-

ленным или опробованным

эксперименте.

медицински неактуальном способе омоложения путем пересадки эн-

докринных желез см.:

Toellner

R. Illustrierte Geschichte

der

Medizin.

Salzburg,

1986.

Bd. 5. S.

2679—2700.

Тельнер сообщает

об

эксперименте

инъекцией

из

семенного яичка собаки

морской свинки, предпринятом

на

себе самом (хотя

без

успеха)

эндокринологом Эдуардом Браун-Секаром

(1817—1894).

В изу-

чении

гормонов гипофиз играет важную роль уже

1920-х

годов (Ibid.

2685).

См.: Levin V. Das Groteske

Michail

Bulgakovs

Prosa.

München,

1975. Кро-

ме

«Носа»

следует

упомянуть также повесть Гоголя «Записки сумасшедшего»,

Потустороннее:

Чары

тайного

знания...

143

аллюзией на модную в

1830-е

годы «носологию»). В своем скрупу-

лезном изображении операции он делает ставку на аспект ужа-

сающего:

Шарик

лежал на ковре в тени и, не отрываясь, глядел на ужас-

ные

дела.

В отвратительной едкой и мутной жиже в стеклянных

сосудах

лежали человеческие мозги. Руки божества, обнаженные

по

локоть, были в рыжих резиновых перчатках, и скользкие тупые

пальцы копошились в извилинах. Временами божество вооружа-

лось маленьким сверкающим ножиком и тихонько резало желтые

упругие

мозги

Зубы Филиппа Филипповича сжались, глазки приобрели ос-

тренький

колючий блеск, и, взмахнув ножичком, он метко и длин-

но

протянул по животу Шарика рану. Кожа тотчас разошлась, и из

нее брызнула кровь в разные стороны. Борменталь набросился

хищно,

стал комьями марли давить Шарикову рану, затем малень-

кими,

как бы сахарными, щипчиками зажал ее края, и она высох-

ла. На лбу у Борменталя пузырьками выступил пот. Филипп Фи-

липпович полоснул второй раз, и тело Шарика вдвоем начали

разрывать крючьями, ножницами, какими-то скобками. Вскочи-

ли розовые и желтые, плачущие кровавой росою ткани... Филипп

Филиппович

залез в глубину и в несколько поворотов вырвал из

тела Шарика его семенные железы с какими-то обрывками. Бор-

менталь, совершенно мокрый от усердия и волнения, бросился к

стеклянной

банке и извлек из нее

другие

мокрые, обвисшие семен-

ные железы. В

руках

у профессора и ассистента запрыгали, зави-

лись короткие, влажные струны. Дробно защелкали кривые иглы

зажимах. Семенные железы вшили на место Шариковых. ...За-

тем оба заволновались, как убийцы, которые спешат.

«Нож!»

—

крикнул Филипп Филиппович. ...Кожу с бритыми волосами отки-

нули, как скальп, обнажили костяной череп. ...Филипп Филиппо-

вич начал втыкать коловорот и высверливать в черепе Шарика ма-

ленькие дырочки в сантиметре расстояния одна от другой, так что

они

шли кругом всего черепа. ...Череп

тихо

визжал и трясся. Ми-

нуты через три крышку черепа с Шарика сняли. Тогда обнажился

купол Шарикова мозга, серый с синеватыми прожилками и крас-

новатыми пятнами. Филипп Филиппович въелся ножницами в

оболочки и их выкроил. Один раз

ударил

тонкий фонтан крови...

которой есть пишущие, но не оперированные собаки. Впрочем, тема собаки

мотивирована и внелитературно — учением Ивана Павлова об условных реф-

лексах

(1849-1936).

Булгаков МЛ Собачье сердце // Булгаков М. А. Собр. соч.: В 5 т. М.,

1989. Т. 2. С. 150-151.

144

//.

Территории

фантастического

Он

ободрал

оболочки

мозга

пошел

куда-то

вглубь,

выдвигая

из

вскрытой

чаши

полушария

мозга

Преступление границы

между

человеком и животным соверша-

ется вследствие того, что в разрезанное тело собаки пересаживают

свежеампутированные человеческие органы. Булгаков

чествует

это

событие квазимедицинским языком, экспрессивным и устрашаю-

щим.

В среде, охваченной суетой и смятением, происходит меди-

цинский

эксперимент, опустошительные последствия которого

взывают к необходимости обратной метаморфозы.

Гротеск Булгакова, помимо всего прочего позволяющий себе

забавные (и не только) намеки на советскую повседневность, иг-

ровым образом повторяет сообщения о новациях и экспериментах

советской медицины. Уэллсовский фантазм антропогенеза из жи-

вотного материала соединяется в данном

случае

с еще одним фан-

тазмом, а именно с ламаркистски мотивированной советской иде-

ологемой становления «нового человека». Начиная с 1925 года,

задолго до лысенковских уклонений, предпринимаются опыты в

области социалистической генетики

. Но в то же время начинают-

ся

идеологические споры о правомочности открытых Менделем

законов

наследственности. Василий Слепков критикует их из-за

пренебрежения социальными факторами; вследствие того класси-

ческая генетика отбрасывается как капиталистическая. Ламаркизм

интенсивно,

хотя и неоднозначно обсуждается. Николай Кольцов,

авторитетнейший из русских «евгенетиков», предостерегает от иде-

ологических импликаций ламаркистских позиций, и Юрий Фили-

пенко

обращает против ламаркистов тот идеологический аргумент,

что дурные качества тоже передаются по наследству. Булгаков вы-

ворачивает эти концепции наизнанку или пользуется ими с извест-

ной

долей сарказма, делая гипофиз и семенные железы вместили-

щем унаследованных качеств и рисуя неудавшееся создание нового

Булгаков

МЛ.

Собачье сердце

Булгаков

М. А.

Собр. соч.:

В 5 т. М.,

1989.

Т. 2. С.

155—157. Впечатляющий момент вскрытия черепа использует

хирургическая кинематография.

Уже в 1898 г.

хирург Луи Дуайен (1859—1916)

продемонстрировал свою «craniectomie»

фильме. Свод данных

и их

интерпре-

тацию см.: Вахтапп

Geheimnisse

des

Lebens

und der

Blick

ins

Körperinnere.

Massenmedien

und die

Inszenierung

medizinischen

Wissens

Masse

und

Medium

Münz-Koenen

Von und

Schaffner

(Hrsg.).

Berlin,

2001.

324-347.

В 1921 г.

основывается Русское евгеническое общество

комитет евге-

ники

при Академии наук, имевшие свои печатные органы. Россия становится

членом Международного евгенического общества, центр которого располагал-

ся

Лондоне.

Потустороннее: Чары тайного знания... 145

человека. Суверенный жест гротескного заострения делает словно

бы беспочвенными не только идеологические,

но и

«научные»

со-

ставляющие этих генетических концепций

— тем

самым знание

теряет субстанциальный характер. Возникает нечто противополож-

ное научно-фантастической литературе (прогностика заходит

тупик).

Однако постреволюционная фантастика преподносит

другие

утопические проекты, тоже создаваемые

из

элементов

ме-

дицинского знания при участии фантазмов.

данном

случае

важ-

ны

уже не столько хирургические вмешательства, сколько

те

опас-

ные возможности, которые открывает лучевая медицина.

центре

внимания

оказывается тайна рентгеновского излучения, позволя-

ющего заглянуть внутрь тела без оперативного вмешательства.

За-

ступающая место кровавой возни техника просвечивания, которая

делает сокрытое видимым, вызывает иные страхи

порождает

иные

утопии

— и те и

другие

становятся темой писателей-фантас-

тов послереволюционной эпохи

Фантастика пренебрегает изобразительными критериями, зна-

чимыми

для

стандартной фикциональности, смущает или даже

полностью лишает былых прав причинно-следственное мышление.

Тем самым она допускает возможность

не

апробированного

«ар-

канного». Иначе говоря, арканизация совершается путем констру-

ирования

фантастического,

значит, при помощи отсылки

пара-

дигмам тайного

знания,

которыми мерятся крайние возможности

современного состояния науки.

В своем «антропологическом» аспекте фантастика преследует

характерную двойную стратегию.

одной стороны, она ставит под

сомнение просветительскую претензию

до

конца объяснить чело-

века, аналитически раскрыть его.

другой стороны, она допуска-

ет скептические демарши, позволяет повествователю или иным

персонажам,

не

зараженным фантазмом, высказывать просвети-

тельские взгляды, которые, однако, или остаются без последствий

для развития событий, или уничтожаются «реальным» перевесом

фантазма. Изображая крушение попыток вторгнуться

тело

душу

человека, фантастика, по-видимому, отрицает власть позитивного

знания,

но в то же

время она

—

выводя наружу спекулятивный

потенциал научных дискурсов

—

вырабатывает такой подход

зна-

нию,

который

ведет

еретическому сциентизму.

Каролина Шрамм демонстрирует

на

трех

примерах, как функциониру-

ют эти «скепсис

эйфория»

{Schramm

С.

Telemor und Hyperboloid), подчерки-

вая при этом изменения, которым подвергается понятие материи (проницае-

мость границ тел).

ЗНАКИ:

ФАНТАЗМ

ПИСЬМА И

БУКВЫ

ГОГОЛЬ,

ДОСТОЕВСКИЙ, ГОТОРН

Посеявший

буквы

пожнет

тексты.

Пословица неизвестного

происхождения

Важная роль в фантастических текстах принадлежит не толь-

ко

очарованию тайного или отаинствляемого знания, но также и

фасцинозуму знаков. В особенности письменные знаки приобре-

тают

такие функции, которые вытесняют их практическую меди-

альность. Знаки становятся носителями тайных посланий, указа-

ниями

на текстовые многозначности. При этом используется не

только их семантическая, но и эстетическая сторона. Романти-

ческие и постромантические авторы, использующие эти свойства

знаков,

исходят из такого понимания письма, для которого притя-

гательность зримого образа букв столь же важна, сколь и возмож-

ность по-разному прочитать эти буквы. Письменные знаки стано-

вятся каллиграфическими, уподобляются арабескам, начинают

репрезентировать собою фантазм.

Свойства письма, ставящие его

между

«арабеском» и «неза-

шифрованным

текстом», совершенно не учитываются той истори-

ей (упадка), которая описывает процесс унификации письма,

погашения его сигнификантов. Вопреки

тому,

графофилия

по-

следних лет не только документирует ностальгический интерес,

возникающий в преддверии гибели «Гутенберговой галактики»

но

и доказывает существование противоположной тенденции -г ис-

тории письма, движимой силами

lusus

(игры) и магии, которые про-

тиводействуют логоцентрическому укрощению и «стиранию озна-

чающего»

. Это «противоистория» несостоявшейся экономизации

десакрализации письменных знаков, «противоистория» их осво-

Она подробно рассматривается

некоторых статьях сборника: Zeichen

zwischen Klartext und Arabeske

von

Kotzinger und G. Rippl (Hrsg.). Amsterdam;

Atlanta,

1994.

Bolz

N. Am

Ende

der

Gutenberg-Galaxis.

Die

neuen Kommunikationsver-

hältnisse. München,

1993.

http://www.koob.ru/books/o_grammatologii.rar:

Деррида

Ж.

грамматологии

Пер.

франц.

вступ.

ст.

Н. Автономовой.

М.:

marginem (Derrida

J. De la

grammatologie. Paris, 1967.

P. 405).

Знаки: Фантазм

письма

и буквы... 147

бождения от принудительной линейной фиксации. Это история

знаменательного избытка знаменующего. Именно этот избыток

поддерживает любопытство

(curiositas),

возбуждаемое в нас знака-

ми

письма, их формой и функцией, их семантикой и мифологией,

их различными начертаниями и, наконец, их оккультными свой-

ствами. Иконический характер букв, их роль как визуальных реп-

резентантов артикулируемых звуков, их способность оптически

воспроизвести консолидированную в слово последовательность

звуков, возместить потерю голоса зримой констелляцией знаков —

все это

будет

восхищать нас даже в том случае, если мы согласим-

ся

с просветительским тезисом Виллема Флюссера, согласно кото-

рому алфавит был изобретен,

«чтобы

ниспровергнуть изображе-

ния», как код, позволяющий заменить «образное, имагинативное,

магическое мышление» мышлением «понятийным, линейным,

дискурсивным»

. Потому что линейность, дискурсивность и «ико-

ноклазм» — это еще не все свойства знаков. Присущая знакам

смутная склонность к символике и тайнописи мешает им верно

служить понятию.

Скорее всего, буквы являются мультиреференциальными зна-

ками,

указующими на соответственные упорядоченности даже тог-

да, когда они эти упорядоченности

«отключают».

Во всех тех слу-

чаях, когда их роль не исчерпывается простым составлением слова

по

складам, то есть чисто медиальной функцией, и буквы выступа-

ют как автономные отдельные знаки, они ссылаются еще и на не-

кую иную упорядоченность, помимо открыто заявленной синтак-

тики

алфавита. Они

следуют

логике комбинаций и перестановок,

которая пролагает свои, криптосемантические пути сквозь слово и

текст. Они приобретают визуальную определенность, в основу ко-

торой ложится их знаковый облик (подвергаемый иконическому

истолкованию или самоценный), или же они развертывают свою

фонетическую форму в сходно звучащие слова. Маги букв, каллиг-

рафы,

леттристы, искусники азбук — это они заключают в узы и

выпускают на волю семантико-соматический потенциал алфави-

тов, включая его в упорядоченности тайного смысла, орнамента,

картины и словаря. Видимо, некоторые литераторы хотели вернуть

буквам именно ту магическую, игровую функцию, которая ока-

залась вытесненной в явленном, буквальном строе их текстов.

Flusser

W. Zum Abschied von der Literatur // Merkur. 1986. Bd. 451/452.

S. 897. Противоположное

мнение

отстаивает Герхарт Гревениц, подчеркиваю-

щий

образный характер письма: «Письмо подчиняется

законам

образности»

(Graevenitz

G. Das

Ornament

des Blicks. Über die Grundlagen des neuzeitlichen

Sehens, die Poetik der Arabeske und Goethes «West-östlicher Divan». Stuttgart, 1994.

S. 5).

148

//. Территории фантастического

Медиальность, коммуникативность, ясность и однозначность знака

перекрывается выставлением знака напоказ, перекрывается не-

прозрачностью и многозначностью. Гетеротелизм перекрывается

автотелизмом. Что придает буквам эту силу, перекрывающую или

на

время отменяющую их роль вторичных знаков — фиксировать

image

acoustique

(акустический облик слова, в свою очередь являю-

щийся

знаком концепта)? Очевидно, репрезентация букв повеству-

ет некую иную историю сигнификации

(signification).

Историю,

содержащую

мифы возникновения алфавита и сказания о его ис-

пользовании в мистике и магии. Историю, сохраняющую представ-

ления

о месте алфавита в космосе соответствий, в

пределах

кото-

рого корреспонденции

между

системой планет и системой букв,

небом и страницей письма

свидетельствуют

об упорядоченности,

предшествующей упорядоченности текста.

Акты

письма, почерки, стилизованные буквы — частые темы

многих известных текстов русской литературы

, главные герои

которых представлены пишущими

. Это переписчики, каллигра-

фы

и писатели, отношение которых к письменным знакам колеб-

лется

между

авторской властью и подчинением. Владение знаками,

проявляющееся в их мастерском производстве, перекрывается дру-

гой темой — властью знаков. Типы шрифта, вид отдельных знаков

их каллиграфическое исполнение вызывают графофильское сла-

дострастие. Пишущие герои Гоголя, Достоевского и Набокова

(Акакий Акакиевич Башмачкин, князь Мышкин, Цинциннат, Гер-

манн)

— это одновременно скрибентисты, гедонисты и мистики

алфавита.

Каллиграфия предстает как иррелевантный по отношению к

смыслу, самодостаточный акт письма, который может колдовским

образом порождать письменные имитаты, симулякры, ложные

писания.

Тематизация этого письменнического гедонизма вклю-

русской «алфавитологии»

эстетике буквы см.: Witte

Katalog-

katastrophen

—

Das Alphabet

in der

russischen Literatur

Klartext und Arabeske.

S. 35—55; Lachmann

Ein Neo-Abecedarius. Anmerkungen

«das

russische abc-

scribentisch» von

Valerij

Scherstjanoj

Ibid.

25—34. О леттризме см.: Janecek

The Look

Russian Literature. Avant-Garde

Visual

Experiments

1900—1930.

Princeton,

1984.

русских исправительно-трудовых лагерях возникло искусство

татуировки,

котором каллиграфические накожные изображения букв

не ме-

нее важны,

чем

картинки (см.:

Vasiljev

Zona-Zone. Fotografien

aus den

Straflagern

Rußlands.

A. und A.

Klamt.

Text Dorothea

Schuler

(Hg.).

Berlin,

1994).

Конечно,

это

касается

не

только русской литературы. Скорее следует

говорить

целой традиции, начинающейся

конце XVIII века

имеющей

важное значение

равной мере

для

европейской

американской литературы

(от пишущих героев Жан

Поля,

Э.Т.А. Гофмана, Франца Грильпарцера,

Гер-

мана Мелвилла, Гюстава Флобера вплоть до Роберта Вальзера, Фернандо Пес-

соа, Джеймса Джойса, Томаса Бернхарда

др.).